Just gonna stand there And hear me cry But that's alright Because I love the way you lie.
Если бы его спросили, с каким звуком рушится жизнь, он назвал бы именно этот — короткий выдох изумления, вырвавшийся у Томаса, когда он увидел фотографию. — Роберт, скажи, что это какая-то ошибка, — почти умоляюще произнес тот. — Черт возьми, это не может быть правдой, скажи, что это не… — он не мог поднять взгляд. Просто не мог. — Ты даже не станешь оправдываться?! — он все еще не верил, это было слышно, но изумление начинало понемногу сменяться яростью. Он же продолжал молчать. Оправданий у него не было, а заставлять себя играть роль, предписанную Дортмундом, было настолько противно, что при одной мысли об этом выворачивало наизнанку. Поэтому он просто дал событиям идти своим чередом… прямиком ко дну. Сопротивление все равно бесполезно — только Гетце радовать. Все случится и без его участия. — Я уже вызвал охрану, — спокойно добавил Гетце, пока все пытались переварить произошедшее. Какой же ты, Марио, молодец, такой предусмотрительный… Роберт собрался с силами и все же заставил себя посмотреть на него. Он едва ли не сиял. Когда их взгляды встретились, он вдруг понял, почему все случилось именно так. Марио-Марио, неужели и ты допускаешь ошибки? Как ты мог подумать, что он мог представлять хоть какую-то угрозу? К чему эта ревность, эта месть? Он все равно никогда не смог бы отнять у него Ройса. Даже если бы хотел. Во взглядах, устремленных сейчас на него, он читал разное — ненависть, изумление, отвращение, ярость… он все еще не мог посмотреть на Томаса. — Ты в самом деле… все это время?! — нет, не все. Ровно до того момента, как… когда это случилось? Когда он понял, что устал играть свою роль? Наверное… в тот самый миг — как иронично это было — что был запечатлен на этой фотографии. Но как он объяснит это Томасу? Если даже посмотреть на него не может. — Роберт Левандовски, — Марио пытался выглядеть серьезно и сурово, но улыбка все равно пробивалась наружу — она была слышна в его голосе, видна в глазах. Улыбка победителя. — Вы арестованы по обвинению в государственной измене. Охрана выворачивает ему руки, защелкивая наручники на запястьях. Это почти не больно. Почти не больно — если не смотреть. Уже в дверях им преградили путь. Он поднял глаза — и лицом к лицу встретился с Томасом. Именно сейчас он вспомнил свое желание, глупое, невозможное желание, загаданное под звездным августовским небом. «Пусть мы всегда будем вместе». Идиот. Нужно было давно понять, что чудес не бывает. Уж точно не у него. — Томас, я… — «я люблю тебя», хотел сказать он, но слова застряли в горле, когда он увидел, как смотрит на него Томас. Во взгляде его больше не было любви и тепла — только лед. Он почти увидел замах — но в самый последний миг Мюллер опустил руку, будто не желая даже прикасаться к нему. — Гомес, займись его допросом, — глухо произнес Томас, больше не глядя на него. Наверное, ему стоило уже привыкнуть, подумал он обреченно. Это всегда его вина.***
— Браво, Марио, просто… браво, — Мануэль даже беззвучно зааплодировал, хотя раньше не замечал за собой тяги к таким жестам. Но актерская игра Гетце действительно была достойна восхищения. Почти такого же, как его ум. — Прекрасный эндшпиль. — Я знаю, — сквозь зубы процедил Гетце, убирая фотографию обратно в конверт. — И, веришь или нет, Роберт тоже знал, на что шел. Так что не надо сейчас выставлять меня вселенским злом. «Роберт знал» — это было спланировано, значит. Еще давно, еще до приезда Роберта, то есть… еще до восстания. Размах просто впечатлял. И пугал. Потому что только сейчас он начал хоть немного представлять масштабы задумки Дортмунда… а между тем, она явно близилась к своему логическому завершению. Иначе Гетце не был бы столь безрассудно откровенен. Он знал, что ему больше нечего бояться. А значит, у него был шанс выцепить какую-то информацию. Пока тот пребывает в эйфории от своей очередной победы. — А ты хоть что-то сам придумываешь, или это все Ройс? — поинтересовался он как бы между прочим. — Еще бы Марко все сам придумывал, — фыркнул Гетце. Ага, сработало. — Он не сверхчеловек, если что. Конечно, ему помогают… стоп. Думаю, этот разговор нужно заканчивать, — спохватился он. Он слишком быстро понял, что разболтался, разочарованно подумал Ману. — Тебе тоже уже пора… — Гетце посмотрел на часы. — Они же в полдень, да? Они? — хотел было он спросить, но тут же догадался сам. Похороны. Похороны Тони Крооса. Гетце, к счастью, туда не позвали. Терпеть его лицемерие еще и там он бы просто не смог. Вообще, приглашенных было немного. Он даже не был уверен, будет ли там сам Мирослав. Еще вроде бы в списке был Бастиан… нужно было уточнить. С Гетце они разошлись, не попрощавшись. Бастиан, как и ожидалось, был в архиве, но вот занимался он совсем не обычным делом. Они с Марком-Андре сидели в окружении раскрытых и запакованных коробок разных размеров, а на полу там и тут валялись куски серебристого скотча. — Что ты делаешь? — спросил он, растерянно переводя взгляд с одной коробки на другую. Ответ был очевиден, но ему нужно было убедиться самому. — Марк, дай скотч, — не глядя на него, попросил Бастиан. — Переезжаю. Лукаш нашел для меня должность в минобре, платят столько, что я просто не мог не согласиться. — Лукаш… Подольски? — просто уточнил он. Швайнштайгер со вздохом отвел взгляд. Внезапно все стало таким ясным и простым. Единственное, что оставалось непонятным — как он не заметил этого раньше. Это странное решение на совете, то, как отчаянно Бастиан искал повода «отдохнуть друг от друга», даже почти сказанное «расстаться» — у всего было одно простое объяснение. Лукас Подольски. — Друг детства, да? — он даже усмехнулся, хотя сейчас было совсем не до смеха. — Больше, чем друг, видимо… И когда ты собирался мне сказать? — Ману, прости. Так вышло… — он заклеил очередную коробку. На него он так и не смотрел. — Пожалуйста, мы можем расстаться спокойно, без скандалов, как взрослые люди? И от тона, каким это было сказано, ему вдруг захотелось этот самый скандал устроить. Пнуть коробку, чтобы отлетела к стене. Порушить все в этом проклятом архиве, откуда Бастиан так отчаянно захотел сбежать. Наорать на него, может, даже ударить… Он поймал испуганный взгляд Тер-Стегена, и понял, что сжал кулаки так, что заболели пальцы. С глубоким выдохом он разжал ладонь. Никаких сцен. Точно не при посторонних. — Тогда… удачи тебе на новой работе, — он пытался говорить спокойно, ровным голосом. И вот теперь Швайнштайгер на него посмотрел. Во взгляде его было разочарование. — Ты и в самом деле промолчишь… даже сейчас? — он скривился. — Знаешь, Мануэль, иногда я сомневаюсь, чувствуешь ли ты что-то вообще. Ты как… машина. Это была неправда, Бастиан, то есть… не всегда. Он чувствовал так много всего, что иногда это переполняло его до краев… но никогда не вырывалось наружу. Потому что если бы это случилось, как раньше… он обещал, что больше этого не повторится. И после всех усилий услышать такое от Бастиана, человека, которого он… — Я хотел напомнить про похороны. Вот и все, — отстраненно произнес он, и голос даже не дрогнул, когда он добавил последние два слова. — Прощай, Бастиан. Ему очень хотелось хлопнуть дверью, но — назло всем, и себе в первую очередь — он закрыл ее медленно и плавно, почти беззвучно. Ему пришлось прикусить внутреннюю сторону щеки до крови, чтобы не закричать. Вот так… все кончилось.***
Наверное, не стоило приходить на похороны, когда он готов все вокруг разнести от ярости. Но не прийти — тоже было неправильно. Они с Тони дружили. Они дружили с Миро. Это было меньшее, что он мог сделать — хотя бы проститься с Кроосом по-хорошему. И все же то, что он сейчас чувствовал, было совсем не печалью. Роберт, сука, Левандовски, как он мог? И тут речь шла даже не о предательстве — стоило бы и раньше догадаться, из Дортмунда же, в конце концов! Но какой же сволочью надо быть, чтобы признаваться в любви, пока сам… Стоило признать, они с Ройсом прекрасно смотрелись вместе. И фотография получилась чудесная — хоть на стенку вешай. Или сам вешайся. Потому что это все было просто планом Дортмунда, все их совместные поездки, все, что случилось там… Роберт просто притворялся. А чего он вообще хотел? Как будто его кто-то действительно мог полюбить. Очень, очень смешная шутка, Мюлли. Самая лучшая. Расскажи-ка еще? Он вдавил педаль газа, и только когда ему вслед загудел подрезанный водитель, опомнился. Вот только в аварию сейчас попасть не хватало… Чтобы потом Нойер на его похоронах стоял. Нет, ну какой же лживый, лицемерный ублюдок… как же он его… Нет. Не ненавидел. Даже сейчас. Все еще не мог. Все еще отказывался верить, надеялся, что это окажется какой-то ошибкой. Кажется, он проехал на красный. Плевать. Кому какая разница — тем более сейчас. Он уже опаздывал. Ману должен был заехать, забрать Мирослава из больницы. Если тот, конечно, захочет… Мысли его снова вернулись к Левандовски. И ведь он… похитил Крооса. Чтобы тот его не раскрыл, очевидно. И отдал Хеведесу на растерзание. Каким уродом нужно быть, чтобы такое сделать? Он не мог соотнести, даже в голове, того Роберта, что он знал и любил… с этим чудовищем. Без жалости и морали. Неужели возможно так притворяться? Ему же было так плохо после допроса Дракслера… Но он этот план и придумал. И Дракслер же был на стороне Дортмунда, понятно, почему ему было так его жаль… нет, стоп. Вообще не понятно. На кой черт тогда устраивать похищение… Вольфсбург. Оружие. Точно. Нет, ну это было уже просто гениально. Пожертвовать одним человеком, чтобы привлечь на свою сторону массы? И не зря Роберт согласился присутствовать на допросе, быть может, как-то подтолкнул Гомеса в нужном направлении… какая же умная сволочь этот Левандовски. Ему вспомнилась их первая ночь на озере, как он на него смотрел… неужели он врал даже тогда? Он что, представлял Ройса, чтобы… Томас в сердцах ударил рукой по рулю. Ничего он уже не знал. Особенно — что со всем этим делать. Как собрать по кусочкам разбившийся мир? Забудь об этом, по крайней мере, на ближайший час, приказал он себе. До конца похорон. Сейчас он был прежде всего друг, и только потом… все остальное. На переднем сидении рядом с ним лежал букет белоснежных лилий. Интересно, понравились бы они Кроосу при жизни? Вроде бы он любил белый. Цветы выбирал не он — они, как и машина, были Нойера. Он отдал ему ключи, хотя обычно никогда так не делал, но сегодня — да что там, последний месяц — все было ненормальным. И Ману не был исключением. Даже его извечное спокойствие давало трещину, а тогда он и вовсе выглядел, будто вот-вот заплачет — что раньше ему казалось попросту невозможным. Видимо, вот она, их новая реальность. Кладбище располагалось в очень живописном месте, особенно летом, и похороны на закате… это было очень красиво. Если забыть про то, что стояло за этим. Отчет медиков. Людей было немного. Вместе со священником и десятка не наберется. Фигуру Нойера он заприметил издалека, а рядом с ним… Сначала он подумал, что увидел призрака. В закатном свете стоявший рядом с Мануэлем парень был слишком похож на Тони. И все же… не до конца. — Феликс, — вспомнил он. Тот обернулся и кивнул ему, отвечая на приветствие. Феликс Кроос. Брат Тони. А рядом с ним — женщина в годах, но все равно чем-то неуловимо на них похожая. Их мать. — Мне очень жаль, — произнес он, так и не найдя слов лучше, чем эта банальная, избитая, бессмысленная фраза. — Он этого не заслуживал… — Думаешь, этого заслуживал хоть кто-то? — очень тихо спросил Мирослав. Он тоже был здесь, к его удивлению, сидел — у него сжалось сердце — в инвалидном кресле и смотрел. Не на гроб, не на темный провал могилы — а дальше, вперед, на заходящее солнце. Ответа он, видимо и не ждал. — Мануэль, министр… — снова напомнил он. Нойер отрицательно покачал головой. Клозе без сил откинулся в кресле и закрыл глаза. Томас заметил, как дрожали его плечи. — Чертов дурдом, — прошипел Нойер сквозь зубы. — Миро, я тебе обещаю, не знаю, как, но я все устрою, — уже куда мягче добавил он, успокаивающе положив ладонь ему на плечо. Священник начал читать молитву. Он сделал шаг назад, чтобы запечатлеть эту картину в своей памяти. Слова молитвы, мелодичный речитатив, проникающий в подсознание, заходящее солнце — а на его фоне темные силуэты, будто вырезанные из картона. Такие четкие, резкие очертания. — Прощай, Тони… — прошептал он закату. И только когда фигуры людей перед его глазами начали вдруг расплываться, он понял, что плачет.***
— Итак, Роберт Левандовски, двадцать шесть лет от роду, последнее место работы — контрреволюционный отдел министерства внутренних дел, — вот обязательно ему было все это зачитывать? Не лень? Страшно ему не было, хотя это же вроде Гомес, которому снова разрешили делать все, что хочется — спасибо, Марио. Ему было… никак. Видимо, он никак не мог примириться с мыслью, что Томас отдал его Гомесу… наверное, с его точки зрения это было справедливо. Он же считал, что он похитил Крооса. Вот это вот и не укладывалось в голове. Почему он так легко поверил всему, что наговорил про него Гетце? Разве он хоть как-то дал понять, что способен на такое? Он надеялся, что Томас не откажется так легко от того, что к нему чувствовал, что у них было — из-за… да, фотографии. Весомая улика. А еще он из Дортмунда, так что все, что там думать. Виновен. А для начала можно немножко поиздеваться — так, для восстановления справедливости. И вот как-то по сравнению с этим возможные пытки в исполнении Гомеса становились меньшей из его проблем. Может, так будет даже легче. Лучше уж чувствовать боль, чем абсолютное, совершенное ничто. Ну, а потом… если Марко и компания свое обещание сдержат. Хотя лучше бы они его не сдержали. А ведь совсем недавно его до смерти пугала даже мысль о том, чтобы оказаться здесь… — Именно, — ответил он, поняв, что пауза уж слишком затянулась, и Гомес явно ждет ответа. Больше он ничего говорить не собирался. — Я давно ожидал, что это случится, — а, теперь у них по расписанию длинный монолог. Очень скучно. Он все это уже слышал. Можно сразу ту часть, где его сначала бьют по роже, а потом тащат на расстрел? — В конце концов, ты же из Дортмунда… кстати, милый город. Я бывал там, проездом. Года два назад. Честное слово, лучше бы он его просто избил. Роберт скучающе поднял глаза на потолок камеры. — Вообще, интересная история там случилась… в одном баре. Может, стоило, пока его не арестовали, предложить поправку против душевных монологов с заключенными? Из соображений секретности, к примеру. — Так вот, там был один парень… довольно симпатичный, к слову. Нет, пожалуй, даже красивый. Пьяный в стельку, почти не говорит по-немецки — идеальный кандидат. Он слушал то, что говорил Гомес, краем уха, но что-то в его «истории» заставило его встревожиться. Что-то… напоминало. — Я угостил его выпивкой — а заодно протестировал на нем одну новую разработку. Вот это вот, — он положил на стол перед ним таблетку. Роберт стиснул подлокотник. Этого же не могло быть… это просто совпадение, убеждал он себя. — Кажется, что-то из этого подействовало, — Гомес пожал плечами. — Знаешь, еще когда я тебя увидел, я подумал, что ты кого-то мне напоминаешь… дошло до меня не сразу. Кстати, Роберт, у тебя все те же расценки? Нет… неправда… он не… он смотрел на Гомеса широко открытыми глазами, но не видел его лица. Только его улыбку. Вот что она ему напоминала. Все это время. Вот почему он так с ним себя вел, с самого начала. Ему не хватало воздуха, он пытался вдохнуть — но не мог. Гомес. Это был… он вспомнил липкие, грубые прикосновения, вспомнил, как пытался вырваться, но не мог даже шевельнуться, как срывал голос, умоляя его на польском и немецком… он вспомнил все. — Заметь, Роберт, — почти прошептал Гомес, наклонившись к нему совсем близко. — Я даже и пальцем тебя еще не тронул.***
Солнце почти опустилось за горизонт, и облака из желтых стали темно-розовыми. Это было очень красиво. Такой красивый вечер… Тони бы понравилось. Он хотел верить, что он видит это все сейчас — там, в лучшем мире. Хотелось верить, что там есть что-то еще… Он раньше верил в рай, верил в Бога… просил его, чтобы его Тони был жив. Одна-единственная просьба — и он не смог ее выполнить. Если бы Бог существовал, разве бы позволил он такому случиться? А если позволил — то что это был за Бог такой? Священник читал молитву за упокой, и он бездумно, машинально крестился. Привычка. Просто привычка. Вроде как заклинание, чтобы успокоить себя, убедить в том, что смерть — это не конец… В любом случае, теперь он больше не чувствует боли. Он тоже бы хотел… так или иначе. Но ему не давали. В больнице за ним пристально следили врачи, тщательно следили за дозировкой, никогда не оставляли его одного. А у него не было сил бороться против них всех. Не было сил на этот последний рывок. Со всеми остальными он бы еще справился… но как ему бороться с собой?***
— Кстати, я мог бы повторить, — небрежно бросил Гомес, довольно глядя, как съежился от этих слов Левандовски. Было бы очень хорошо. Иногда он вспоминал про эту ночь в Дортмунде, каким податливым было молодое тело в его руках… он ведь должен был знать, когда соглашался на выпивку, что все кончится этим. Зачем же сейчас устраивать такие сцены, будто он его… изнасиловал? — Ты знаешь, формально это нигде не прописано, но это разрешенный метод допроса… третья степень, а теперь, когда поправку отменили… Он не собирался, на самом деле. Пока он наслаждался хотя бы тем, какой эффект имели его слова. Невероятное чувство, почти какая-то магия — он причинял боль без единого прикосновения. Левандовски всхлипывал — из-за прикованных рук вытереть слезы он не мог, и они просто стекали по лицу. Совсем как тогда. «Надеюсь, ему больно, потому что скоро будет еще больнее» — Гомес… ты же знаешь, что это не я… — дрожащим голосом выдавил из себя Левандовски, умоляюще глядя на него. Из-за этого взгляда ему очень захотелось его ударить, только чтобы он прекратил строить из себя невинность. — Я не… делал это… с Тони… — Думаешь, я не знаю, что именно ты помог Гетце все устроить? — прошептал он, так тихо, чтобы не уловил микрофон. Роберт очень хорошо изобразил на лице изумление. Будь он кем-нибудь другим, он бы даже поверил. Но он точно знал, что когда Марио придумал, как им избавиться от Крооса, он сказал, что обратится к одному дортмундскому шпиону, которого они с Кроосом как раз вычислили. И понять, что он о Левандовски, было несложно. Тем более, что он и так его давно подозревал. — Я бы никогда… — он просто не выдержал и с размаху ударил его по щеке. Только чтобы он заткнулся. Кажется, это помогло: ныть он перестал, и теперь просто сидел с приоткрытым ртом — блять, не думать об этом, не сейчас… Главное, он молчал. — Я бы вставил тебе… кляп, — добавил он издевательски, когда вдоволь позабавился реакцией Роберта. — Так что в следующий раз хорошо подумай, прежде чем открывать рот. Твоему Марко точно не понравится, если я… — он медленно, даже нежно, провел ладонью по его щеке. — Это точно, — услышал он за спиной такой спокойный и знакомый голос. Он слышал его десятки раз — на записях, которые с трудом добывали их дортмундские агенты. Но услышать его здесь, в министерстве… невозможно. Марко Ройс стоял за его спиной, скрестив руки на груди. А дальше, облокотившись на дверь, стоял Марио Гетце, и очень довольно улыбался. В руках у него была связка ключей. — Откуда… — он даже не знал, про что именно спрашивает: про ключи, про Марио или все же — самое очевидное — про чертового Ройса, который, если он только по ошибке не принял свою же таблетку, собственной персоной стоял прямо здесь. — Это? — Марио покрутил ключи на пальце. — Конфисковал, когда Киммиха арестовывал. Так и знал, что пригодится. А ты настолько был увлечен, что не слышал совсем ничего? Он прислушался — и разобрал едва слышный гул, доносящийся откуда-то сверху. Предчувствие чего-то страшного охватило его, вместе с осознанием того, что на этот раз он сделать ничего не сможет. Идиот. Может быть, он хотя бы сможет убежать? Колено пронзила резкая боль, и он упал на полпути к двери. Марко держал в руках пистолет, направленный прямо на него. Точнее, на его ноги. — Только попробуй двинуться, Гомес, — предупредил он. — Прострелю и второе. — Могу я…? — Гетце улыбался, как ребенок, готовый развернуть подарок. И когда он увидел, как смотрят они с Ройсом друг на друга, он понял абсолютно все. Жаль, слишком поздно. — Ты бы знал, как давно я мечтал… Какой он идиот… все это время Гетце крутил им, как хотел. А он-то думал, что держит все под контролем. — Разумеется, солнце, — господи, как мило, его сейчас стошнит прямо здесь. Продолжая улыбаться, Гетце вытащил на свет что-то… прямоугольное… коробку? Канистру. — Ройс, ты знаешь, какая ты сволочь? — устало спросил Левандовски, но сейчас до него никому не было дела. — Можешь ради бога меня просто прикончить? Я устал уже играть в ваши… игры… — С тобой потом разберемся, когда закончим с этой… тварью, — надо же, кто у нас такое говорит. Марио Гетце, милый мальчик, который ломал жизни даже лучше, чем он ломал пальцы. Конечно, он должен был понять… они с Ройсом были просто чудесной парой. Очень медленно, будто — да нет, точно — специально Марио открутил крышку на канистре, и камеру заполнил резкий запах бензина. Блять, нет. Только не так… вот теперь он почувствовал то, что, как ему казалось, он навсегда оставил в прошлом. Страх. Животный страх за свою жизнь. Он не хотел умирать. Не от рук этих ублюдков. Не здесь. И не так. Не в огне. Он попытался отползти, но Марко выстрелил снова — и теперь боль вспыхнула в другой ноге. Молча, в каком-то оцепенении, он смотрел, как кровь пропитывает брюки на правом бедре. — Знаешь, Марио, — сказал Гетце, методично поливая его бензином — улыбка не сходила с его лица. — А ведь Юлиан тебя предупреждал. Предупреждал вас всех. «Пожар, который вспыхнет, вам не остановить». Надо было слушать. Щелчок — и в его руках загорелась зажигалка. Интересно, подумал он отстраненно, что подумает Фил… когда его найдет. — Ты был почти идеальным врагом, Гомес, — с какой-то грустью сказал Марио, поднося зажигалку к его лицу. — Прощай.***
— Держи, — Томас неожиданно кинул в него ключи, но Мануэль каким-то чудом умудрился их поймать. Надо же, инстинкты его еще пока не подводили. — Спасибо. — Постой, рано еще, мне Миро обратно надо завез… — он не договорил. Краем глаза он заметил какое-то движение. Черное пятно… он осторожно повернул голову, так, чтобы не выдавать себя. Автомобиль. Фольксваген. Самая базовая, вроде бы, комплектация — только все стекла затонированы наглухо. Это же… — А знаешь что? Ты можешь отвести Миро сам, пожалуйста? Мне нужно срочно поговорить с министром. — Подожди, но что… — он не дослушал. То, что это машина была здесь, означало, что все очень и очень не в порядке. Но, может быть, у него еще было время… Мануэль припарковал машину на своем обычном месте, даже ухитрившись не задеть стоящие рядом автомобили. Когда он увидел тот черный фольксваген, к нему снова вернулась его выдержка. Он слишком хорошо знал эту машину, как и то, кому она принадлежала. Что-то действительно назревало… если даже она решила выйти на свет, значит, дела у них даже хуже, чем он боялся. Надо было, наплевав на запрет от Лама, давно уже с ней поговорить. Хотя бы выслушать, что она может им сказать. А теперь… кажется, было уже поздно. Это было уже больше, чем просто дурное предчувствие. Что-то было такое в лицах прохожих, попадавшихся ему на пути сюда, особенно у молодых… что-то, напоминавшее о Дортмунде. В тот самый день, когда он чуть не умер. В день Штурма. Наверное, не нужно было возвращаться в министерство, подумал он запоздало, уже поднимаясь — по лестнице, куда еще деваться — к себе на восьмой этаж. Та машина была там не просто так. Его предупреждали. Снова. И снова он пропустил все предостережения мимо ушей… это может кончиться плохо. Но пока все было еще тихо. День кончался, и последние искры солнца уже гасли вдали. Еще немного, и совсем стемнеет — быстро, как всегда бывает в августе. Может быть… он успеет. До темноты. Ему всего лишь нужно было переговорить с министром. Все о том же. Снова — о Клозе и о ней. И, скорее всего, снова безрезультатно. Вот только министра на этот раз на месте и вовсе не оказалось. Точно… он вспомнил теперь, его опять вызвал Подольски. Подольски… он не удержался, и ударил кулаком по стене. Больно не было. И тут он спохватился — еще не хватало сломать себе пальцы. Снова. У него в кабинете тоже было темно и пусто. Лено он отпустил — парень давно без выходных сидел, нужно же совесть иметь. Он подошел к окну и даже не сразу понял, что именно он видит. Темнота вокруг была освещена множеством огней. Красные и желтые файеры. Толпа, которая несла их в руках прямо к министерству, скандируя — он прислушался — «Чертова Бавария». Это завораживало больше, чем пугало. Это все же случилось. У них в Мюнхене. Они так сильно пытались остановить революцию, удержать ее под колпаком — но вот она, прямо у дверей. Красиво и неотвратимо, как цунами. И он не успеет сбежать прежде, чем его накроет волна. Разве что… он уже подходил к лестнице, когда услышал звук открытия лифта — и ускорил шаг. — Вы видели, это же он! — послышалось за его спиной. Черт-черт-черт, нужно было быстрее уходить отсюда, а теперь приходилось даже бежать, и все равно он сомневался, что сумеет унести ноги. Седьмой этаж… пятый… слава богу, ему ломали руку, а не ноги. Четвертый… кажется, они приближаются. И он слышал шум и на остальных этажах. Третий… ему кажется, или… он даже остановился, только чтобы убедиться точно. Дым. Это дым. Министерство горит. — Стой где стоишь, — он от неожиданности чуть не запнулся. Потому что преследователи сзади должны быть еще далеко. А они и были далеко. Но здесь, на втором этаже, его встретили другие. Четверо молодых парней, все перевязаны желто-черными шарфами по самые глаза. Какой он везунчик, попался самым настоящим, истинным дортмундцам. У одного из них, самого высокого, в руках был пистолет. — Так-так, смотрите, кто у нас здесь. Герр Нойер, добрый вечер! Ну вот и все, подумал он, приехали. За спиной его тоже приближались шаги. Попался, Ману. Сейчас они закончат то, что не смогли тогда…***
Томас завез Мирослава в больницу, передал прямо в руки врачей. Тот покорно выпил таблетки и вскоре уснул. Он вспомнил Миро до всего: этого понимающего, заботливого, сильного человека… во что он превратился? Во что его превратили…? Сейчас он видел лишь тень, почти опустевшую оболочку. Уставший… сломленный. Кто-то, как Ману, еще надеялся, что его можно вернуть к жизни. Но он больше не верил в такие чудеса. Он больше ни во что не верил. И ни в кого. Вот теперь — снова не вовремя — его охватила печаль. Надо было вернуться в министерство, проверить, как идет допрос… может быть, вид разбитого лица Левандовски всколыхнет в нем хоть какие-то чувства. Он завел машину. Темнело. Как-то тихо было вокруг. Слишком тихо. Когда он уже выворачивал на улицу, ведущую к Мариенплатц, ему дорогу преградили полицейские — а заодно и заградительная лента поперек дороги. — Что такое? — спросил он, с тревогой вглядываясь в их обеспокоенные лица. — Вы не в курсе? — вот теперь он точно знал: что-то случилось. — Приказали перекрыть все подъезды к Мариенплатц. Министерство горит. Дортмундцы… — Что? Как? — они говорили что-то о протестах, о толпах людей, громивших площадь ровно до того, как там появились полицейские и войска. Он не слушал. Сунул им под нос удостоверение и рванул вперед, порвав ленту. Министерство горит… а он, он же там… Когда он выехал на площадь, он понял, что ему сказали неправду: не горит. Уже сгорело. Дотла. А на асфальте лежали тела. Молодые парни и девушки, в желто-черных и красно-белых шарфах. Протестующие, застреленные полицией. Он вышел из машины. Шел, не разбирая дороги, видя перед собой только догорающий остов его министерства. Где он оставил Роберта. Одного, с Гомесом. — Томас! Мюллер, стой, туда нельзя! — Матс крепко вцепился в его плечо, оттащил назад, невзирая на сопротивление. — Томас, там пожарные работают! — Роберт… где он? Где они все?! — Хуммельс с грустью посмотрел на него. И он уже пожалел, что спросил. Потому что иногда… лучше было не знать. — Пожарные только что добрались до минус третьего этажа… Томас, там в камере они нашли… два тела.