***
Сунён выглядит, как мужская версия Мэрилин Монро. У него волосы светлеют и выгорают на солнце, он в белоснежной рубашке, небрежно взлохмаченный рукой самого Господа и улыбчивый, словно все еще не вышел из своей повседневной роли. Я смотрю на него и дышу его светом, заливающим всю прихожую и меня, бесцельно стоящего посреди тесного квадрата. Я надышался им и, схватив его за запястье, молча повел на кухню, к торту. Теперь мы светились вдвоем: он - от счастья, я - от того, что сделал его счастливым. Как в самой сладкой фантазии, он отколол кусочек мастики и положил ее на язык, глядя в меня, подошел вплотную и, приподнявшись на носочки, слепил наши губы, а затем протолкнул эту мастику в мой рот. Она оказалась приторной, с привкусом его слюны и, в общем-то, мерзкой, но Сунён улыбался, и я, казалось, забыл, что такое вкусовые рецепторы. – Ты точно не моя больная фантазия? – он налил нам чай. Чай я ощущал отчетливо, конфетность шоколадного торта тоже. Но кое-что я чувствовал осложненно. – Нет, вроде бы, – он залился смехом и этим смехом своим повысил градус чая в моей кружке. Тюль на окнах его ласково обволакивал, и он становился похожим на девственника в естественной среде обитания, – скорее, ты мой ночной кошмар. – Я спас тебе жизнь. – Я пытаюсь отплатить тебе тем же, Вону. Мы не касались друг друга, но у меня появилось беспокойное чувство, будто все клеточки меня слились с клеточками Сунёна. – Ты здесь только поэтому? – Если бы. Горечь. С его уст срывается истерическая горечь, а я не знаю, как мне теперь его целовать. – Может, выпьем и закурим? – Я никогда ничего этого не делал. – Серьезно? – Сунён кивнул, – ты вмазывался героином и ни разу при этом не нюхал спирту и не травился никотином? Ты легенда. – Меня не так воспитывали, понимаешь? – он выглядел таким робким и смущенным возле меня, похожим на юную нимфетку, – и я почти что праведно жил, пока однажды я не понял, что все катится к хуям и что лучше уже не будет. Тогда я решил, что пускаться в тур по всем ступеням социальной лестницы мне не в кайф, купил дозу, методично ввел ее в свой организм и напрочь забыл о прошлом. Никаких страданий. – Почему бы нам не продолжить? Твоя жизнь разве стала лучше? – Не совсем, а могла бы стать, – он поставил чашку на подоконник, ровно на то место, куда клал наш шприц пару суток назад, – ты прав, Вону, давай выпьем и покурим дорогущие сигареты; у меня сегодня день рождения, я дома у красивейшего молодого человека на свете, в белой рубашке, с тортом, достойным целой вечеринки в духе "Великого Гэтсби". Сегодня можно сделать все, кроме того, о чем ты мечтаешь, но, поверь, то, чем мы займемся, будет ничуть не хуже. К р а с и в е й ш и й. Он, казалось, совсем не ощущал последствий принятого на днях наркотика, его лицо выражало абсолютное вакуумное спокойствие, только бледная, холодная и влажная кожа и легкий озноб выдавали его. Он умел играть, пересиливать себя так убедительно и так прекрасно, что на мгновение меня охватила паника невозвратности. В стенах черепной коробки зазвучал реквием, когда Сунён влился в мои объятия и ласково-миллиметрово очертил своим придыханием линию моих каменных губ. Мы снова были в одной вселенной, но на этот раз не понадобился даже героин. Озоновая свежесть его кожи соприкасалась с моей мраморной мертвенностью. Мы стали заброшенным древнегреческим садом перед грозой. Я статуя, а он буря. Что бы он ни делал, сколько бы ни крушил мир вокруг меня, я выстою все, а он успокоится в моих неподвижных руках и кристаллами слез-дождинок останется на тусклом моем лице. Так я чувствовал. – Может, достанешь уже что-нибудь выпить? – он не размыкал сухих губ, только прерывисто рисовал взглядом меня и был так близко, что я мог посчитать его ресницы. Я сам слышал его, – Вону, угости меня. – Хватит мной манипулировать, Квон Сунён, когда я захочу, я принесу и выпить, и закурить. – Ну так захоти, – яркий шепот и ангельская смешинка, – пожалуйста.импульс
Я снова поцеловал его. Его синие от мастики и сладкие от нежности губы теперь принадлежали мне, и сам он был моим и знал это. Это оказалось жесткой игрой без каких-либо правил. Он вел себя, как жертва, и искусно манипулировал мною, как тряпичной куклой вуду, но на самом деле принадлежал мне, вливался в чистом виде в мою вену по одному только моему желанию, а я стал зависеть от него и ломался зигзагом без него в моих пальцах. Биологи называют это симбиозом, я называю это взаимоманией.***
– Ты, квонсунён, напился, – в стакане и его зрачках переливался золотистый виски. Джонхан зовет такой паршивеньким, я же раньше мог позволить себе эту марку лишь раз в месяц, после зарплаты, а теперь не мог вовсе, да и не хотел, но в бутылке оставалось целых нетронутых 3/4. Мы вылакали его до дна и лежали теперь в километрах друг от друга, на разных концах дивана. Моей обездвиженности пришел конец, его гиперактивность сменилась невозможностью встать, – я, квонсунён, напился тоже. Может, все-таки, вырубим? – Еще одно слово, и я вырублю тебя, чонвону, – он поднял ногу, имитируя удар, и достал ею до потолка, пробил крышу и устремился далеко к звездам. – Сигарету? – Такое слово мне нравится больше. – Пойдем в спальню? – А этого я ждал. Мы телепортировались в спальню на своих ногах, переплетающихся, как людские черви во времени. Он видел ее, кажется, впервые: аморфно-голубые стены, покрывало цвета шерстяного говна, букет сухоцветов в жуткой ксеноморфоной вазе на комоде из шведского дешевого гарнитура, да и остальная мебель оттуда же. Сквозь переливающуюся занавеску еле струились остатки сумеречного света. Он сам стоял в темноте и просто смотрел на запылившийся идеальный порядок. – Красивая у тебя спальня, Вону, – его голос задрожал, – аккуратная такая. Можно сигарету? – Мы для этого сюда и пришли, ложись. Он плавно осел на постель и так же плавно и изысканно повиновался мне, разбрасывая свои светлеющие волосы по грязи пледа. В тумбе оказалась вскрытая пачка вишнево-ментоловых и зиппо с гравировкой. С переполненными руками я лег рядом с ним, наши ладони теперь едва соприкасались. Я прикурил сразу две и отдал одну ему, он сладко привлек ее к своим губам, словно то был я, а не сигарета. Курить у него сначала не получалось, он закашлялся и оставил на пледе две капли своих отчаянных слез. Медленно, сигарета за сигаретой, комната наполнялась дымом, его легкие постепенно привыкали и втягивали теперь дым тоже. Пальцы сами по себе сплелись и сжались до хруста, но мне было не больно, а Сунён весь трясся и держался за меня, словно я был его зонтом, а дым комнаты - проливным дождем. Он рывками больших пальцев выглаживал круги на мраморе моих кистей, я чувствовал своими подушечками дыры на его надломленных венах запястий и понимал, что больше не надо, ненадо, ненадо ненадоненадоНЕНАДОБОЛЬШЕГЕРОИНА. Пока он рыдал и задыхался, я слизывал с его мягких щек крупные капли слез, заклеивал поцелуями каждый порез от этих водяных лезвий, вспарывающих его лицо. Он в судороге хватал мою голову и ворошил волосы на затылке, открывал рот в безмолвном вопле и с яростным хрустом закрывал его, болезненно корчился и все равно покрывался мурашками. У меня здорово получилось расстегнуть его успевшую измяться рубашку, я освободил его грудную клетку и стал рисовать на бледном и разгоряченном холсте космические дали. Теперь из-за его зубов прорвалось жалкое щенячье скуление, мы уже тонули в его шторме и перерождались, движимые не имеющей начала дикой нежностью. Его руки-пауки тянули с меня несуразную вязаную кофту, у нас закончился кислород, но мы питались друг другом, слились в чистейшем симбиозе. Ебать Сунёна, распластанного, распятого, разморенного и в высшей степени расплакавшегося, я полюбил в тысячу раз сильнее, и эта тысяча неуклонно стремилась к бесконечности. С моих истощенных скул срывался на его грудь Северный Ледовитый океан, он разверзал под нами ад, и мы падали, слившиеся воедино. Сунён жался ко мне, он цеплялся ногтями и рвал мою кожу, будто она была сделана из алебастра, орал от боли мне в шею и кусался, но все льнул и льнул, как котенок. Любое мое движение выбивало из него сноп искр, я чувствовал шевеление волосков его тела своим телом, он летел куда-то высоко вниз и тянул меня за собой. Он все еще плакал, а я готов был сделать все на свете, лишь бы он перестал. – Поклянись мне, – он снова перешел на ритмичный шепот и обжог собой мои губы, – что больше не будешь ширяться. – Клянусь, – толчок, и он несдержанно и негромко стонет мне в рот. – Что вообще перестанешь употреблять. – Клянусь, – его мокрое ангельское лицо осветил блик фонаря за окном, и я почти кончил. – Поклянись моей жизнью, Вону. – Я клянусь твоей жизнью, мой божественный облик, мое спасение и мое раскаяние, мой Квон Сунён, – он жмурится и кончает, держа мое лицо в своих руках, – я люблю тебя. Я кончаю, и мы вместе проваливаемся под плед, на холодные простыни. На следующее утро я его уже не увижу.