hero

Оставив на столе в кухне кратчайшую записку ("Скоро приду, С."), Сунён с расветом выбежал из подъезда многоквартирного дома, в котором жил Вону. Ему было до свирепой обиды плохо: хотелось закинуться и разложиться где-то в подворотне, как раньше, чтобы его нашла престарелая соседка, вызвала скорую и мрачно дождалась момента, когда приедут санитары, с надеждой на то, что в этот раз они накроют его остывшее лицо с закатанными глазами белой простыней. О, он знал, что все соседи мечтают о том, чтобы он сдох поскорее. Знал и с остервенением пытался выжить, приход за приходом, систематически и скрупулезно. Один раз он даже пережил передоз и потом две недели лежал в больнице, мучимый запорами и галлюцинациями; его навещала только мать. Повод для гордости и душераздирающие подробности жизни, которые он отпустил, а его родители - нет. Он шел без разбора, не видя совершенно ничего из реальности, его чудом не сбил трамвай, он прошел в миллиметре от разверзшейся в асфальте пропасти-канализации. Сунёну было суждено жить, что бы он ни делал. Отвратительное ощущение беспомощности перед жизнью и неравенства со смертью. Периодическая тошнота от самого себя. Иногда он мечтал о том, что священники в храмах молятся за его смерть. Вону не должен был видеть его таким, с гримасой ужаса на лице и желанием снять с себя кожу и сжаться до состояния вселенной до расширения, то есть, до н и ч е г о. В непреклонные задачи Сунёна, как он сам для себя решил, входили мотивация Вону продолжать жить без наркотиков и забота о нем. Сейчас он не мог делать ничего из этого, и все происходящее казалось ему замкнутым кругом, от которого мозг набухал, словно брошенный в море труп. Ему нужна была доза, но ему нужен был и Вону тоже. Он жаждал совместить их в безразмерный комок эйфории, он не мог себе позволить сделать это. Постепенно отказывала нервная система, кишечный тракт умирал, сердце и легкие становились слабее, но болезненно мерцало и пробивалось из тьмы в нем кое-что, противоречащее всем законам жизни; совесть должна была сдохнуть еще в самом начале. В каком-то парке, далеко от людей (да если и близко, не важно, он их не видел), он упал на траву, раскинул руки и безбожно заорал в унисон с соловьями и задувающим и стелющимся по земле ветром. Никто не вызвал скорую и полицию. Сунёну никогда не было так плохо; он вызвал рвоту, выползающие из него рвотные массы слились с газоном, расплылись в пелене щиплющих слизистую глаза слез, смешались в грохочущей в голове встряской организма. Физически его тело стало легче. Морально он был придавлен грузом обстоятельств и зависимостей. Все дело было в Вону. Без него Вону бы погиб, с ним Вону погибнет тоже и однозначно. Одна часть его рвалась назад, в квартиру, ставшую домом и хранящую в себе смысл жизни, другая бежала оттуда подальше, несла свою физическую оболочку туда, где он не смог бы навредить. Вону был розой, Сунён - чудовищем. По крайней мере, так ему казалось. И теперь они были в двух разных концах обледеневшего замка: Вону постепенно осыпался, а он, Сунён, сидел, безмолвный и обездвиженный. Каждое воспоминание о тощем, высоком и несуразном Вону отдавалась зубной болью в сущности Сунёна. Вону, вымотанный и полуживой взрослый в подростковом растянутом и заношенном теле, с тихим глубоким голосом и выразительным, всезаполняющим взглядом. Его глаза казались в два раза больше из-за серости смуглой кожи и невыносимых синяков. Его ладони и израненные предплечья всегда холодели, но хватались так цепко, словно если бы он отпустил, он бы свалился и умер. Он не должен был принимать героин. Эта судьба не для него. Нет, Сунён знал, что было бы, если бы Вону не употреблял, он видел фотографии на комоде в его спальне. Рамки были опущены стеклом вниз, но они все еще лежали там, укрывались осадком времени вместе со всем остальным. Сунён оставил на них свои отпечатки, он посмотрел еще во второй свой визит квартиры Вону. Там он держал на руках маленького ребенка и улыбался так счастливо, что возле глаз задорно пробегали гусиные лапки. Там он обнимал красивейшую женщину с такими же тонкими, как у него самого, запястьями, ласково его оглядывающую и, очевидно, любящую его. Там они держались за руки, а руки их украшали обручальные кольца. Там он выглядел здоровым и радостным. (Не то, что с Сунёном.) Сунён понимал, что, если бы не героин, они с Вону никогда бы не встретились. Сунён пытался придумать, куда делись женщина с ребенком, и одна мысль казалась ему страшнее и омерзительней другой. Сначала они погибли в несчастном случае; затем Вону сам оказался их убийцей, после чего начал принимать тяжелые наркотики; следом пошла версия об убийстве под действием героина. Это могло продолжаться бесконечно, но Сунёну становилось тошно от самого себя. "Они ведь могут быть живы, а ты хоронишь их, идиот" – говорил он себе. И все же они существовали, а Сунёну было бы проще, если бы они никогда не появлялись в жизни Вону. Сунён ненавидел их. Тогда он почувствовал запах терпкого остатка женских духов, овевавший букет высушенных роз, аккуратно перевязанных молочно-белого цвета лентой, стоящий в углу комнаты. Он покинул спальню, но встретился с этим шлейфом и на кухне, и в ванной, и в каждом углу, на каждой половице и за каждым стеклом. Ему пришлось распахнуть все окна в квартире и сбежать с позором для самого себя. У Вону была любимая женщина и любимый ребенок, а Сунён думал, что у Вону есть он, и теперь боялся, что совершил самую грандиозную ошибку в своей жизни. А еще хотелось пустить по вене. Он только что поднялся из преисподней и передвигался на хромых четвереньках. Он не позволит себе упасть из гордости. Он не позволит Вону умереть из... из-за чего? Уже стемнело, когда Сунён осознал, где находится. Уже стемнело, когда перед его глазами поплыли улицы и фонари. Когда он смутно понял, что делает, знал, что не хочет этого делать, но больше не мог контролировать свое тело. В истерической судороге дернул ровно восемь раз ручку двери... – Сунён? – Мама, спаси меня, пожалуйста.