hero

Вону тихо сопел в спальне, вжавшись телом во влажный матрас. Время близилось к полуночи, в квартире оказалось совсем темно, только розовый абажур, больше похожий на ночник-переросток, обволакивал светом две сидящие на кухне фигуры. Сунён ковырял ложкой (совсем не той, которую пару часов назад осквернил ядом его друг) остатки праздничного торта, Джонхан, измазанный голубой мастикой, сладострастно слизывал с пальцев пропитанный кремом бисквит. Его ногти со скрежетом ползали по поцарапанной поверхности обеденного стола, отчего его собеседник болезненно кривился и страдал. Страдал он, конечно, больше всего из-за парня, ничком лежащего в паре метрах от его изломанных рук, но Джонхан слишком уж очевидно упивался его отрадной мукой. – Ну и что же ты молчишь? – резкий высокий голос Хана прорвал тишину, и сам юноша облокотился на истерзанную столешницу, опасно приблизив свое лицо к лицу Сунёна, – час как молчишь, когда твои глаза беспомощно кричат. – При чем здесь мои глаза? – Сунён бормотал, лепетал, шептал, отводя взгляд от дотошной проститутки, возомнившей себя царицей его с Вону королевства. – Милый мой, глаза - зеркало души. Я вижу самую твою суть, которую ты, вернее, твое бесполезное тело беспощадно затыкает. Нельзя так истязать душу. Хотя, я так понимаю, это твое хобби, – он скользнул взглядом по приоткрытой двери в спальню - приоткрытой, чтобы слышать звуки жизни обитающего там существа. – Я не должен говорить о личном с едва знакомым человеком, еще и чуть было не пустившим под откос жизнь того, кого я... – Сунён запнулся, бровь Джонхана непреднамеренно дернулась вверх, – я люблю. – А по-моему, атмосфера располагает, – Джонхан придвинул к себе блюдце с новым куском торта, его голос плавно снизился до шепота, – тебе же больше не с кем поговорить, малыш. Тебе никто не сможет рассказать о Вону столько, сколько я. Даже его мать. Даже он сам. О, а ты очень хочешь поговорить о нем. – Ты сейчас меня упрашиваешь? – Незачем. Тебя нужно только слегка подтолкнуть. Ты же наркоман, все наркоманы такие. – Вот чем ты занимаешься. Дьявол, сущий дьявол, – слова Сунёна дрожали в воздухе: что-то внутри него развязалось и грозило излить весь перечень вопросов, измучивших его искалеченные извилины. Сопротивляться не было сил. – Мы говорим не обо мне, и даже не о тебе. О нем, – красивое лицо Джонхана мгновенно закаменело, – если хочешь знать, мне тоже нужен этот разговор. У меня тоже нет никого ближе него. Мне тоже важна его судьба, но я ничего еще не сказал о том, что ты целиком перетягиваешь это прекрасное тощее одеяльце на себя. Пойми, Сунён, я не хочу конфликта с тобой. Я хочу того же, чего и все. – Чего? – Счастья, конечно. Они оба замолчали. Мимо дома проехал последний автобус до провинции, на шесть секунд - время падения человека с крыши многоэтажки - осветивший их бледные лица лучом дальнего света. Щелкнул электрический чайник, замолк гудящий холодильник. По стенке торта медленно скатилась капля конденсата. Они молчали и не глядели друг на друга, но думали об одном и том же, вдыхая и выдыхая в унисон с мирно спящим Вону. Джонхан закурил тонкую сладкую сигарету, смешав пар, струящийся из чайной чашки, с табачным дымом. Сунён вдохнул и выдохнул. – У него была жена? Что с ней стало? – У него есть жена. До сих пор, к сожалению, – лицо Джонхана оставалось задумчивым, вопреки ожиданиям его собеседника. Он ждал этого вопроса. Сунён скривился под тяжестью собственного сердца, – они не по любви оказались вместе, ты не думай. Случайно познакомились и вместе ширялись, а потом она забеременела и соскочила. Его мать думала, что он одумается и соскочит тоже, ради их ребенка, что он любит ее, заставила его расписаться с ней. Вот только он не соскочил. Ему плевать было на нее, хотя и ребенка жалко было, так что он приходил ко мне каждый день и бесился. Неистово так, покромсал однажды гобелен моего деда перочинным ножом. Это было худшее время его жизни. А потом родился маленький Жюльен, и его горе-папаша все-таки перестал колоться. Ты видел фотографии в спальне? Это то самое время, те три безрадостных серых месяца, когда его таскали по семейным фотосессиям и ебали-ебали-ебали насчет работы. А он просто не мог себя заставить выползти из постели, понимаешь, окунулся в самую настоящую депрессию. Ну и однажды, когда он снова пришел ко мне, оказалось, что эта шлюха вышвырнула его из дома. Тогда ему пришлось найти чертову работу, пришлось работать и выживать. А потом он не смог. Я даже знаю, почему. Не из-за нее, нет, только потому, что он н а р к о м а н. – Он все еще в депрессии? – Как видишь. Ты понял, почему я принес ему дозу сегодня? – Потому что он наркоман? – Потому что твои выходки и мечты заставить его слезть с иглы слишком похожи на загоны мамаши его сына по поводу их будущего. Как же она мечтала о нормальной семье, здоровой ячейке общества! Чтобы все как у людей, достаток выше среднего, квартира, машина, походы в кино и совместные пикники, мазать своего капризного и избалованного пупса жирным кремом от солнца, чтобы щечки не воспалились. Начиталась журналов для молодых родителей в своих клиниках и загорелась. А ему-то все равно было похуй. – Ты боялся, что я разворошу его свежие раны? – Сунён пялился в развалившийся бисквит на своей тарелке, не в силах поднять взгляд. – В точку, – и тут он замолк. А потом, смирившись с ситуацией откровений, возникшей по его же воле, добавил, – А еще того, что ты его у меня заберешь. Видишь ли, у него глаза горят рядом с тобой, Сунён. Он был таким же взбудораженным только тогда, когда Жюльен родился, и тогда он пропал из моей жизни. Как будто... как будто он может быть моим другом только будучи наркоманом. – Ты не можешь решать за него, что ему нужно делать. – Зато я могу решать за самого себя. И я решил, что не буду терять его. Не в этот раз. – Почему бы тебе не поговорить с ним, как сейчас со мной? Почему не будешь честен? Джонхан, ему плохо из-за героина. – Просто этот старый наркотик плохо совместим с новым - как бы смешно это не звучало, тобой. Ему в любом случае придется исключить один из них. Либо умереть. – Он с ней пользовался одной иглой? – дрожь по телу Сунёна пролилась экстаз-наркотической волной, захлестнула его гортань и выбросила в воздух последний вопрос. Если ответ утвердительный - все кончено. Если отрицательный - он его любит. – Откуда мне-то знать? Спроси у него сам, – Джонхан коротко выдохнул, дым посочился из его ноздрей, – знаешь, что? Вы оба ненормальные. И для наркоманов, и для здоровых людей. То, что с вами происходит, непредсказуемо и не подчиняется ни одному закону логики. Любой нормальный торчок не колеблясь выбрал бы наркотики. А вы что-то делаете друг с другом, и мне от этого страшно.

***

Обнаженное сознание все время вырывало меня из сна и в следующий миг окунало обратно, топило в метафизических и пневматических, похожих на настоящие, но все же выдуманных слезах. Так прошла вся ночь, а мне показалось, что несколько недель я спал, но не спал одновременно с этим. Когда вялые стрелки настенных часов заикнулись о полудне, мне все же удалось ощутить болезненную реальность и приятное обмякшее тело слева от меня – Сунёна. На его младенчески нежной носогубной складке ласково грелся одинокий луч света, волнистые губы вытянулись и приоткрылись сами собой, как перед поцелуем. Он мечтал о поцелуе перед сном. Ему, должно быть, это снится. Он, должно быть, счастлив. Героин. Горячая фантомная тяжесть полиэтилена жгла карманы пижамных штанов, вызывая желание двигать конечностями с целью оправдать (или не оправдать) нереальные ощущения тела. Конечно же, там пусто. Конечно же, пусто. Пусто. Хотелось ненавидеть Сунёна, хотелось хотеть его убить. Но он слишком сладко и невзначай касался своей стопой моей стопы, такой бессознательный и безмятежный, что получалось только млеть и стонать от грядущего разрыва черепной коробки. Я взял его теплую руку и, двигаясь в унисон с его дыханием, провел пальцами по уродливо исколотым ладоням. Хочу ли я быть тем, кем был последний десяток лет? Хочу ли я существовать, а не жить? Быть запертым внутри своих собственных стен? Балансировать на грани смерти и наслаждения? Сунён пошевелился и случайно прижал свое бедро к моему, я почувствовал своей кожей его кожу, отделенную хлопковой тканью пижамы. Он бормочет во сне, и его сон, я могу поклясться, в мириады раз лучше того, что ждет его, когда он проснется. Хочет ли он продолжать бежать от всего ради призрачной надежды и сиюминутного счастья? Я не знаю. Но я знаю, что нужно делать.