Что останется после тебя

— Что с ним? — Отец? — Что с ним? — Ну надо же, ты решил, наконец, позвонить… — Я спрашиваю, что с ним, Сэм! — Я… — Да отвечай же ты, черт возьми! — Дин серьезно ранен. Кома. Врачи говорят, нужно ждать. — Буду через семь часов. — Да, сэр.

***

      Сэм сидит в маленькой полутемной больничной часовне. Ее не запирают: вдруг кто-нибудь решит обратиться к Богу, потеряв веру в местную медицину. Камер тут нет — подсматривать за таким как-то слишком, да и никто не заходит. Медсестры, не застающие его сегодня бродящим по коридору, ведущему к интенсивной терапии, или нарезающим круги по холлу, наверняка вздыхают с облегчением: этот ненормальный упрямый пацан наконец-то свалил, слава тебе, Господи. Сэм думает, почему ему раньше не пришло в голову оставаться здесь на ночь, а не мозолить всем глаза.       Свечи, подрагивая, горят на алтаре: кто их зажег — непонятно. Иисус молча взирает со своего распятия, будто осматривая владения, плохо различимые в скудном свете свечей и мраморном сиянии луны, которое проникает сквозь узкие витражные окна. В любой церкви, даже самой маленькой часовне, должны быть витражи — правило такое, наверное, Сэм не знает. Он выбирает третью скамью от входа, точно посередине, и устраивается ближе к стене, прижимаясь к ней спиной: довольно удобно, на самом деле. Динова куртка, пропитанная засохшей кровью, с вырванным клоком ткани на спине, лежит на коленях.       Ему отдают вещи — так, как будто Дин умер, и Сэм забирает — протягивает руку, и пальцы равнодушно смыкаются на жестком пластике.       — Спасибо, — говорит он — гребаная вежливость — и тащится в кафетерий, где выпивает чашку дрянного кофе залпом и еще две медленно, растягивая мерзкий привкус кофейного зернышка. Прозрачный пакет с биркой «Эрни Голдштейн» стоит у ножки стула и заваливается набок, когда Сэм чуть ли не подскакивает на месте: Динова «раскладушка» разрождается басами Deep Purple и, вибрируя, скользит по столу, а на внешнем дисплее не высвечивается номер. Сэм раскрывает телефон и, еще не поднося к уху, слышит громкое, властное, но отчего-то щемящее сердце «Что с ним?» — вот так без приветствий и преамбул.       Звонок застает Сэма врасплох. Джонов голос, который он не слышал четыре месяца, не считая автоответчика, застает врасплох.       Черт! Черт! Черт!       Весь разговор занимает не больше двух минут. Сэму, кажется, что он провалил собеседование, просто потому что экзаменатор ненавидит его. Кулаки сжимаются, и детский пластырь, которым Ика, смеясь, заклеила ему стертые от непривычки пальцы после единственного дня, когда он успел пособирать яблоки, натягивается: улыбки глупых смайликов искажаются, превращаясь в гримасы боли или отчаяния. Сэм почти уверен, что его лицо сейчас — нечто похожее. Он бессильно утыкается лбом в предплечья, сложенных на стол рук, хоть это и противоречит этикету, но плевать он хотел на приличия, и лежит так, пока кто-то не касается плеча.       Сэм боится, что это врачи с худшей из всех новостей. Сэм боится, что потерял счет времени и это отец, встревоженный и уставший, прямиком из Вайоминга или любого другого штата, путь из которого до Монтаны занимает целых семь часов, несмотря на двойное, а то и тройное превышение скорости.       — Сынок, — голос мягок и добр, — уже десять. Закрываемся.       — Простите, — мямлит Сэм и, подхватив мешок и даже не глянув на говорящего, выходит из кафетерия. Старый уборщик, опираясь на швабру, смотрит ему вслед и качает головой.       Ноги сами приносят Сэма в часовню: тихий угол, чтобы затаиться и передохнуть. Сэм морщится от специфического аромата воска тающих церковных свечей и, стараясь не шуметь — начерта? все равно никого нет — садится на скамью. Дерево гладко и темно. Сэм встречается взглядом с Иисусом — распятие велико для такой маленькой церквушки — и думает, как из живого человека можно превратиться в символ. Глупо, ей-богу.       Рука машинально сдвигает ползунок пластикового замка на пакете, раскрывая его. Кислый запах засохшей крови ударяет в нос. Сэма мутит, но он начинает по одной доставать Диновы вещи: ботинки, от подошв которых комками отпадает сухая крошащаяся земля, джинсы, выпачканные побуревшей грязью, футболку, больше напоминающую тряпку, рубашку и куртку с одинаковыми дырами на спине. Все это он аккуратно складывает на колени горой, будто возводя башню, но в конечном итоге снова заталкивает испорченную одежду обратно в мешок, не выдерживая тяжести братовой несостоявшейся смерти. Оставляет себе только куртку зачем-то.       В карманах обнаруживаются амулет с разрезанным шнурком — должно быть, срезали, чтобы не мешался, — зажигалка, пара смятых двадцаток, скомканный чек с заправки, потрепанная упаковка мятной жвачки с тремя подушечками внутри, складной нож и покоробившаяся то ли от воды, то ли от крови карта Кер-д’Ален. Наверняка здесь была и «Моторола»-«раскладушка», с которой ему в Мэн звонила Алекса и с которой потом он сам звонил отцу. Ключей от Импалы нет. Сэм вдруг представляет, как она стоит на обочине дороги, где-то рядом с лесом, и ждет хозяина, который все не возвращается. Сэм дает себе слово, что отыщет машину до того, как Дин придет в себя.       Спасибо, что позаботился о Детке, Сэмми.       Он сглатывает комок в горле — голос брата слишком отчетливо звучит в голове. Сэм закрывает глаза, глубоко вдыхает запах тлеющих свечей и Дина, впитавшийся в ткань куртки вместе с кровью. Сэм сдвигается к стене и зачем-то лезет в свои карманы: ключи от «клоповника» на дурацком брелке с динозавром, который подарил ему брат, когда он, десятилетка, фанател от «Парка Юрского периода», — трицератопс порядком облез и потерял устрашающий вид, — разрядившийся телефон, сложенный вчетверо билет до Калиспелла, мелочь, десятку, бесконечные чеки за кофе, цветастую обертку от батончика, нераспечатанный детский пластырь. Когда его жизнь превратилась в бумажки? Когда он перестал носить с собой нож, как Дин?       Сэм утыкается затылком в холодную штукатурку и накрывается братовой курткой.       — Господи, — едва слышно выдыхает он, — я никогда тебя не просил ни о чем, хотя тебе, наверное, все так говорят. Но, правда, сейчас все иначе. Пожалуйста, прошу, помоги ему, спаси Дина: это ведь твоя работа — спасать, когда надежды нет. Просто выполни ее, черт возьми!       Свечи продолжают гореть, а лунный свет литься через витражи, распадаясь бликами. Молитва, неуклюжая и банальная, кажется, повисает в воздухе: Иисус на распятье глядит устало, и у него слишком пластиковый рот, чтобы ответить.