Что останется после тебя

«Это Дин. Дождитесь сигнала, а потом уже болтайте». — …

***

      Сон обрывается резко: «Моторола» звенит в кармане, но Сэм не успевает ответить — утрированное изображение телефонной трубки замирает на дисплее рядом с сухим «Номер не определен». Он сползает со скамьи, забывая о куртке, и она шлепается на плиточный пол. Сэм тяжело вздыхает, подбирает ее и мешок с другими вещами и выходит из часовни, низко опустив голову. Немолодая женщина, молящаяся у алтаря, наверняка видела, что он спит здесь, словно бездомный, но не подает вида ведь: дом Господень дает кров для любого нуждающегося, да? Сэм не понимает, почему это его так злит, почему ему так стыдно.       Свет в холле ярок и холоден — люминесцентные лампы гудят, и одна из них продолжает мигать (тридцать семь раз за минуту, Сэм считал). Ровно под ней стоит широкоплечий высокий мужчина — затылок по-армейски коротко выстрижен — и негромко разговаривает с врачом, с Вудом, который с теми же интонациями и теми же словами пересказывает Динов эпикриз. Сэм замирает у автомата с батончиками и глупо прижимает к себе пакет с вещами, будто прячась за него, за брата, которого сейчас нет и, может быть, уже никогда не будет.       Вуд кивает и показывает рукой в его сторону — что ж, спасибо, что сдал с потрохами, доктор. Сэм съеживается, втягивая голову в плечи. Отец, а это, безусловно, он, оборачивается, и Сэм видит серое лицо, круги под глазами, длинный косой порез, идущий от левого виска к подбородку, наспех стянутый косыми стежками. Джон кажется уставшим, постаревшим — темные волосы подернуты сединой больше обычного, больше того, что запомнил Сэм, когда захлопнул за собой дверь, а ведь еще даже полгода не прошло. Черт!       Он непроизвольно пятится, когда Джон, как волна на берег, надвигается на него, пересекая холл в пять шагов. Сэму хочется провалиться сквозь землю, сквозь эту дурацкую бело-зеленую плитку, лишь бы не стоять у отца на пути. Весь гнев, который копился, если не годами, то хотя бы эти дни, и держал наплаву, куда-то улетучивается, и не остается ничего, что могло бы защитить его.       — Пап, я… — мямлит Сэм, плотнее прижимая к себе мешок. Какая глупость! — Я не…       Джон, остановившись, осматривает его с головы до ног. Оценивает то, во что он превратился, думает Сэм, и, видимо, это слишком жалкое зрелище, потому что дальше следуют молчаливые объятия: ни обвинений в неуважении, ни упреков в неподчинении. Сэму неловко и неудобно: локти упираются в отцовскую грудь — проклятый пакет!       — Ты как, порядок? — говорит Джон, держа руку у него на шее и заглядывая в глаза. — Ты спал?       — А ты? — усмехается Сэм.       Джон приподнимает уголок губ. Сэм узнает фирменную братову ухмылку и поражается: как он мог не заметить? Что он вообще мог видеть, кроме себя самого?       — Пойдем, — говорит Джон, — есть неплохой мотель в трех кварталах…       — Что? — Сэм не верит своим ушам. — Ты хочешь уйти? А как же Дин?       — Послушай, — повелительный тон пробивается, несмотря ни на что, сквозь бетоноподобную усталость в голосе, — я говорил с доктором и уверен, он сказал тебе то же, что и мне: Дин в интенсивной терапии еще неделю минимум — и мы попадем к нему, только если вынесем дверь. Нет смысла оставаться здесь. Если будут какие-то новости, нам сообщат.       — Ты серьезно? — кидает Сэм раздраженно: остатки гнева собираются в нем по капле, но их яда достаточно. — Что вот так просто бросим его? Опять.       — Бросим? Опять? — Кажется, Джон тоже начинает вскипать. — О чем это ты?       — Скажешь, не ты отправил его в этот сраный лес, а сам свалил?! — кричит Сэм отцу в лицо. — Дин был там один! Один, отец! Да как ты мог?! А если бы… — Сэм захлебывается словами, которые с тошнотворным привкусом подкатывают к горлу. — А если бы они опоздали? Если бы эта тварь унесла его черт знает куда? Мы бы могли вообще никогда не найти его! Это ты виноват! Все из-за тебя и твоей гребаной войны! — выплевывает Сэм, стремительно разворачивается и бежит прочь.       Очень по-взрослому, Сэмми.       Внутренний голос, говорящий как Дин, насмехается, но скоро Сэм перестает слышать что-либо, кроме стучащей в ушах крови. Он останавливается перед дверями, на белой краске которых изучена каждая трещинка. Ноги отказывают его держать, и он сползает по стене и утыкается лбом в колени, с остервенением выкидывая мешок с Диновыми вещами в сторону. Тот скользит по полу и тормозит в центре коридора. Плевать.       Ты что, ревешь, Саманта?       — Заткнись, — цедит Сэм сквозь зубы и смахивает горячие слезы, предательски льющиеся по щекам. Табличка на противоположной стене расплывается, но он прекрасно знает, что там написано: крупными синими буквами — «ОТДЕЛЕНИЕ ИНТЕНСИВНОЙ ТЕРАПИИ», буквами поменьше — «Приложите пропуск к считывателю». Сэм думает, почему он до сих пор не спер этот сраный пропуск. Сэм думает, почему он опять все испортил.       Кто-то с тяжелым вздохом опускается рядом. Сэм упрямо не поворачивает головы. Буквы на табличке делаются четче, огонек на магнитном считывателе подмигивает красным, издеваясь. Сэм отводит глаза. Низ штанин отцовских джинсов стоптан, ботинки в пыли и засохшей глинистой грязи, почти как у Дина.       — Это моя вина, да, — говорит Джон. Сэм поджимает губы и молчит. — Когда ты пытался меня вызвонить, я был у черта на рогах, охотился на одну когтистую тварь — связи никакой. А когда вернулся — напился. — Джон горько усмехается. У Сэма сводит скулы от такой откровенности, на которую он не рассчитывал, да и не желал, на самом деле. — Потом оклемался, а там твои сообщения. Особенно мне пришлось по душе: «Ты мудак, отец». Точнее и не скажешь.       Сэм хмыкает.       — Я думал, тебе все равно. Думал, у тебя дела поважнее.       — Важнее, чем умирающий сын?       — Да.       Джон молчит. Сэм, слегка повернув голову, смотрит на него из-под длинной челки, удивленный, что отец говорит с ним так — начистоту, как с взрослым, как с равным.       — Если я потеряю еще и его, ничего не останется. — Слова выкатываются из Джонова рта, как обол. Отец старится на глазах: железная воля рассыпается, уступая место усталости, саднящей боли близкой утраты и, наверное, вине. Идеальный воин складывается под тяжестью собственного доспеха. Несгибаемый Джон Винчестер становится человеком, отцом, который едва не лишился старшего сына, который сидит на холодном больничном полу рядом с младшим, как он считает, уже потерянным.       У Сэма сосет под ложечкой. Он не знает, что сказать, разве что «прости» — всеобъемлющее и ничего не значащее. Кому оно нужно?       — Тебе надо отдохнуть, — говорит он самое насущное, что может придумать, и встает, протягивая отцу руку. — Мотель в трех кварталах?       Джон кивает и поднимается, подтягиваясь благодаря Сэму. Тот замечает под задравшимся краем его футболки белую стяжку бинтов.       — Ты ранен?       — Царапина, — отмахивается отец, быстро отдергивая футболку.       — Дин этому от тебя научился. Явно, — бурчит Сэм. Джон вопросительно приподнимает брови. — Темнить по поводу своего состояния. Точно нормально?       — Точно.       Лжет, думает Сэм, подбирая мешок, валяющийся посреди коридора, и все равно идет подле отца, удаляясь от интенсивной терапии — от Дина, — возвращаясь в прежнюю жизнь, которая так ему претила. Другая мысль, возникающая на периферии сознания едва ли не сразу после его отъезда, наконец, обретает невозможную четкость. Сэм пытается избавиться от нее, выкинуть из головы, но она лишь крепче укореняется и зудит на подкорке.       Я не должен был уезжать.       Я не должен был уезжать — и тогда бы я помог.       Я не должен был уезжать — и тогда бы ничего не случилось.       Я не должен был уезжать — и тогда бы Дин был цел.