* * *
Когда Ленард рассказал о беседе с секретарём Кристиану, тот только головой покачал. — Не знаю, душа моя, что скажет Мельяр. Ты всё-таки посоветуйся с ним. Церковь имеет немалый доход с книг. Теперь уж эти деньги не осядут в одном кармане, а пойдут на благие дела. — Кристи, но чего же проще? Если тот несчастный и правда изобрёл свой пресс, мы издадим указ, что духовные книги и учебники для школ получает право печатать только церковь в своих мастерских. Да и Корона может учредить некоторое их число. А там уж пусть деловые и хваткие люди, кому хватит ума и умения, открывают ещё. Глядишь, новая гильдия появится. — А что скажут старые? — рассудительно поинтересовался Кристиан. — Конечно, идея сама по себе хороша. И новое дело может дать работу тем, кому не находится места в уже существующих гильдиях. Но нужно подходить ко всему осторожно. Аккуратно. Когда изобретатель будет в состоянии говорить, пригласим преподобного Мельяра и обсудим. — Кристи, мне кажется, ты излишне осторожен. Если у нас появится новое ремесло, которого нет у соседей, мы же сможем до поры продавать книги и им. Да и собственную бумагу заиметь не мешает. Мы ввозим её из Лимана и Макении, а это дорого. Книги потребуют много бумаги, а тут и ветошь в дело пойдёт, и пенька. — Мысль хорошая, — кивнул Кристиан. — А этот умелец только станок изобрел или способ изготовления бумаги тоже? Потому что у нас ни умельцев, ни бумажных мастерских. А соседи продают только готовую бумагу, секретом делиться не спешат. — Кристи, так мы и не хотели узнать секрет, потому что он нам был без надобности. Если потребуется, всегда можно переманить мастеров. Перекупить. — Лени хитро улыбнулся. — А как насчет деловой честности? — улыбнулся и Крис. Легко щелкнул его величество по носу. — Разве ж мы можем запретить людям искать, где им сытнее живётся? Сам посуди, у соседей наших среди изготовителей бумаги конкуренция поди. Вот представь, что у тебя маленькая фабрика, продаёшь ты мало, доходов мало. У себя на родине ты мелкая сошка, а стоит тебе переехать туда, где конкурентов нет — там ты царь и бог. Как только наши книги попадут к соседям, нужные люди быстро смекнут, где теплее. А вот нам придётся поберечь свои секреты, как следует поберечь. Хотя бы некоторое время. Да ты знаешь, Кристи, секрет изготовления бумаги — не такой уж и великий секрет. Пошевелим наших магов, они могут и улучшить состав. Лени размечтался. Сотни идей вертелись у него в голове. Он уж, не полагаясь на секретаря, который и так был загружен работой, сам порой записывал то одну мысль, то другую. Вот недавно Кристиан одобрил распространение виямского закона о денежных ссудах на всё королевство. Ростовщики уже застонали, да только против королевской воли не пойдёшь. Так нашлись и умные. Не далее как вчера явились делегаты с прошением. Столичные ростовщики собрались, потолковали и подали государям бумагу с проектом. Не изволят ли Их Величества разрешить им объединить запасы золота, а ссужать по королевскому закону, под божеские проценты. В казну же клялись налоги платить. И называться они собирались «столовщиками», но Лени, поморщившись, вспомнил лиманское «банкос». Кристиан, нахмурясь, хотел было отказать. К ростовщикам он ещё с Вияма относился с недоверием, а уж браннских и вовсе на дух не переносил — посмотрел, как живёт в столице простой люд, и только зубами скрипнул. И в Вияме не все в роскоши купались, но для бедняков хоть что-то делали — в церквях, да и в замке тоже. В Бранне же, казалось, на большую часть населения попросту махнули рукой: коли нечего с человека взять, так и давать ему незачем. Ленард с супругом не согласился. Он считал, незачем государям тащить на себе всю тяжесть финансовой помощи. Можно довериться людям, опытным в обращении с деньгами. В одном Кристиан, по мнению волка, был прав — нужно было строго контролировать, что и как они делают. И в книге для записей у Ленарда появилось: «Учредить новый Совет, обсудить с герцогиней Мейнир, с бароном Бримарром. Герцог Земерканда…» Тут Ленард начертил жирный знак вопроса. Так же появилось у волка на одной из страниц лиманское слово «мистрос», что означало «слуга». А также заголовок «Королевское празднество» и оставленная чистая страница. Написал это Ленард сразу после того, как узнал об изобретателе. А сколько ещё умельцев живёт в королевстве? И как им пробиться в жизни? Почему бы не устроить ежегодный праздник, чтобы со всего Гутрума съехались бы в столицу мастера, художники, музыканты, просто учёные люди? Пусть покажут свои умения, представят изобретения, пусть даже самые безумные? А престол мог бы брать победителей под своё покровительство. Ленард, впрочем, решил отложить эту свою задумку на более поздний срок. Сейчас было не до праздников… вот, может быть, летом или ранней осенью. Впрочем, осенью ждала карасская ярмарка. А летом крестьяне заняты полями и есть другие, народные праздники... Зима, подумал Лени. Зимой жизнь замирала, неплохой повод её встряхнуть. А содержателям постоялых дворов, наёмных экипажей, да мало ли кому еще... такой праздник даст и заработок, не только развлечение холодными короткими днями. — Скоро приоры опять съедутся в столицу. Ленард подошёл к окну и посмотрел на город и пока ещё пустой дворец на холме за крепостной стеной. — А значит, светлость моя, ты станешь присутствовать на заседаниях, тебе прибавится дел. Кристиан встал позади супруга и положил ладони ему на плечи. — О чём думаешь, Лени? — Никак я не привыкну к Бранну. Вроде и богатый город, и большой, а нет в нём красоты. Виям красивее. — Это потому, что в Вияме земля дешевле, участки под дома больше, люди рядом стараются деревья посадить. А ты вспомни Ахен и тамошние сады. — А что если… — Ты мой неугомонный, — засмеялся Кристиан. Воображение, меж тем, рисовало Лени совсем другой город: с просторными площадями, садами, с домами из камня, с новыми чистыми колодцами. Он вздохнул, повернулся и посмотрел на Кристиана. — Я слишком много думаю о делах? — Много… — Ты меня так разлюбишь… — Глупый волчонок! — Кристиан дёрнул Лени за ухо и тут же крепко прижал к груди. — Я просто беспокоюсь, что ты слишком изнуряешь себя. Что бы я стал делать без твоей помощи? Нос не опускать! В трапезной, меж тем, слуги накрывали к обеду. На шесть персон. С Их Величествами за столом обычно сидели приор с супругой и князь Шалья, оставшийся пока гостить после коронации, да господин Барток. Обеды превращались в маленькие государственные советы. Говорили всё больше о делах, о планах, хотя собирались вот так, все вместе дружеским кругом, разве что во время трапез. Барток занимался королевской стражей, тщательно отбирал воинов. Шалья помогал ему, как мог. Мельяр с головой погрузился в церковные дела, готовился к приезду в столицу приоров и глав монашеских орденов. С его пальцев не успевали смываться чернила: он предпочитал сам писать проекты новых церковных уложений. К тому же он проводил в главном столичном храме регулярные службы, не забывая в каждой проповеди призывать паству всячески поддерживать новых государей и молиться за успех их реформ. Госпожа Латиша тоже не сидела без дела, не проводила все дни в доме Верховного. Она разъезжала по столице, знакомилась с нуждами горожан, беседовала со священниками, с мирянами и потом подробно пересказывала мужу всё, что узнала. — Ваше величество, — обратился Мельяр к Кристиану, когда слуги подали второе блюдо. — Мы с женой посоветовались и просим разрешить нам построить себе новый дом, небольшой, где-нибудь на пустующей земле, а эти хоромы отдать под благотворительность. — Не совсем уж небольшой, — вставил Лени с улыбкой. — Вы ведь мечтали о детях, правда, ваше преподобие? — Да, — кивнул Мельяр и слегка покраснел. — Но не расти же детям в этом, с позволения сказать, дворце, где чего только не случалось за время правления Вармунда. — И то верно, — согласился Кристиан. — И подо что же, по вашему мнению, подойдут его… хоромы? В первые дни жизни в столице Мельяр собирался было отдать их под школу для священников, но потом передумал — под нее государи выделили хороший участок на окраине столицы, фундамент был уже заложен. — Вармунд за то время, которое он находился у власти, скупил множество редкостей, в том числе и всяческие древности времён Лиманской империи. Разумеется, то, что относится к церковной утвари, разойдётся по храмам и монастырям. Но у него в хранилищах было собрано множество вполне светских статуй, картин, лиманских ваз, а также искусно выполненных карт и приборов. К чему ему были нужны морские компасы и астролябии, ума не приложу. Приборы-то можно передать в учреждаемую вами столичную академию. А произведения скульпторов, художников и ювелиров я предлагаю, ваше величество, выставить на всеобщее обозрение. К тому же Корона может поощрять людей искусства и пополнять коллекцию. Пусть это будет дом, где станут храниться редкости, принадлежащие Короне, но чтобы каждый гутрумец и гость Бранна смог бы их увидеть. Пусть дворец этот называется «Храм искусств». — Великолепная идея! — воскликнул Лени. Кристиан улыбнулся — он понял, волчонок на мгновение пожалел, что сам не додумался до такого. — Ваше преподобие, это чудесно! Наверняка во дворце тоже найдется много прекрасных вещей, которые можно показать людям. — Я бы первым делом выставил на всеобщее обозрение ложе, на котором «правил» Целестин. И произведение искусства — жалко ломать и сжигать, — сказал Мельяр, — да и хорошее напоминание о недавней истории. Кристиан чуть поморщился. Он снова представил себе зрелище иссохшего тела на роскошной постели и ему стало не по себе. Пришлось припомнить, что труп — или скорее мумия бывшего короля — уже упокоилась в склепе и точно не будет выставлена напоказ. — А что нам делать с пепелищем? — спросил Лени, который уже мог с закрытыми глазами представить себе план столицы. — Если вам интересно моё мнение, государи, — подала голос до сей поры молчавшая госпожа Латиша, — я бы поделила эту землю на участки, но немного больше, чем обычно выделяются под строительство домов. И выставила бы их на продажу. Пусть строятся те, кто желает, и у кого есть деньги, а на вырученное золото можно было бы построить дома на окраине столицы для бедноты и сдавать за умеренную плату. К тому же, если ваш изобретатель окажется не сумасшедшим, вскоре потребуется множество рабочих рук… Да они и раньше понадобятся. На строительстве. К слову… дорогой, расскажи о фолианте, который ты нашёл в здешней библиотеке. — Да… — задумчиво промолвил Мельяр, — фолиант… Он был составлен магами ещё до гонений. Там нарисованы подробные карты различных областей Гутрума. И обозначено, где есть залежи железа, где можно добывать мрамор и другие ценные сорта камней. В том числе и драгоценных, ваше величество. Наши земли на границе с Макенией и Лиманом практически пустынны, а, судя по этим картам, богатства наши ничуть не уступают соседским. Кажется, этот фолиант был заказан королём Улиусом, дедом Целестина, но им так и не воспользовались. — Ещё бы, ведь он был создан магами, — кивнула Латиша. — А после смерти Улиуса начались гонения. — Я хочу его увидеть! — Лени даже тарелку отодвинул. — Пожалуйста, преподобный. — Я пришлю его вам сегодня вечером, ваше величество, — кивнул Мельяр. После трапезы все опять занялись насущными делами. Приор с супругой — церковными, Ленард поехал в сопровождении охраны под командованием Маттиаса посмотреть за работами в замке. Кристиан удалился с Бартоком и князем в кабинет. — Есть ли в Гутруме кто-нибудь, кто бы работал больше, чем вы с Лени? — улыбнулся Шалья. — Была бы весна — я бы сказал, что пахари в поле. — Думаю, пахари сейчас тоже не сидят без дела, — рассеянно отозвался Кристиан. — И в каждом виямском военном лагере, в каждом гарнизоне тоже не бездельничают. Меня тревожит затянувшееся затишье на горной границе. — Пусть так и дальше будет, — нахмурился Барток. — Возможно, зверолюды не нападают, потому что зима нынче не суровая. Сейчас, Кристиан, надо бы заняться Земеркандом. Я думал над твоим вопросом: кого послать военным наместником в Каррас. Помнишь командира третьей заставы? Кристиан задумался на миг. — Грону, — кивнул он. — Террант Грону. Думаешь, он справится? Командир заставы и наместник герцогства... это совсем не одно и то же. — Тебя смущает его незнатное происхождение? — уточнил Барток. — В бою оно ему не мешало. Он честно заслужил свое нынешнее звание и, я уверен, способен на большее. — Командир заставы и не знатен? — удивился Шалья. — Я слышал, что командирами ставят дворянских детей. Им помогают опытные сержанты — они-то чаще всего низкого сословия... — Третья застава в ведении барона Джулиуса, — пояснил Кристиан. — Он любит своих сыновей, но никогда не поступится безопасностью границ ради этой любви. Грону пришёл к нему рядовым, после трёх суровых зим стал сержантом, с Ронаном отслужил на трёх заставах — его правой рукой, и в конце концов Джулиус дал ему под начало свою заставу. И я утвердил это назначение. Думаю, моё доверие не худшая рекомендация, чем пять поколений предков, бездельничавших за стенами собственного замка. — Герцогиня Ахенская тоже не знатного происхождения, — заметил Барток. — Она поладит с Грону. Он задумчиво посмотрел на Кристиана. В прежние времена тот не стал бы дожидаться от земеркандца каких-либо враждебных действий, а нанёс удар первым. Предполагаемый враг был бы для виямского герцога точно таким же, как и настоящий. А с врагами Кристиан поступал просто: он их уничтожал. Теперь, когда рядом с ним был Ленард, он действовал с оглядкой, осторожничал. Да и то: волчонок бы такой политики не одобрил. Он предпочитал действовать убеждением, привлекать людей на свою сторону, превращать вчерашних противников если не в друзей, то хотя бы союзников. Союзником — искренним, верным — земеркандец не станет, Барток это понимал и был уверен, что Кристиан понимает тоже. Но щадя чувства супруга и по возможности оттягивая намечающийся конфликт, Кафф сдерживался. Доказательства преступной измены Земерканда должны быть очевидны каждому, чтобы сомнений в необходимости жёстких мер не осталось даже у слепцов. Калхедония. Конец декабря, начало января Над Сифрой, столицей Калхедонии поднимались столбы дыма. Однако сердце каждого горожанина при виде этих дымовых столбов радовалось: в домах готовили пищу перед праздником. Из круглых глиняных печей хозяйки доставали свежие лепёшки, коптились окорока; прямо у домов, объединившись, соседи жарили на вертелах поросят, чудом выживших во времена нужды. Даже если после торжества многим пришлось бы потуже затянуть пояса, этот день жители столицы, да и других городов страны, собирались отметить так, чтобы и дети, и внуки запомнили. Восшествие на престол законного царя, Его Величества Нардина, священники в храмах уже призывали объявить благословенным днём. Разве не явилось чудесным знаком то, что от границы до стен Сифры Нардин прошел практически без остановок? Разве не явственно Единый выразил свою волю, позволив всем — и войску, и горожанам, и остаткам гвардии узурпатора — видеть, как полуобезумевший старик Фирмин вонзил кинжал себе в грудь? Калхедонцы единодушно выражали одобрение, слыша эти проповеди. И правда: будущий царь беспрепятственно вступил в пределы страны, встретился с отрядами, которые давно уже скрывались в горах возле Ушнура и теперь выдвинулись навстречу царю к границе с Притцем. Нардин не стал заезжать на здешние заставы. Рядом с Ушнуром и Притцем они строились скорее для порядка. Граница с мирным Притцем была практически открыта. Несколько застав пропускали редких торговцев или одиноких путешественников. В другое время царь Фирмин, может, и попытался бы замахнуться на войну с северным соседом, но ему приходилось бросать все силы на то, чтобы удержать власть в собственной стране. А жители Притца были слишком мирным народом, чтобы нападать первыми и пытаться захватить чужие земли. Что до ушнурцев, Фирмин ими вовсе не интересовался. Их горные деревушки представляли собой маленькие миры, отрезанные друг от друга пропастями, перевалами, быстрыми реками. Торговать ушнурцы предпочитали с макенцами и гутрумцами, да и выменять у них припасов на чеканку или ковры можно было не в пример больше, чем в нищих деревнях у подножия калхедонских гор. Узурпатор держал войска на границах с Макенией да Иларией, опасаясь, как бы тамошние правители не вздумали оттяпать от Калхедонии кусок земли. Дальше войско Нардина двинулось в долины, вдоль границы с Ушнуром, в те самые нищие деревни, где, как выяснилось, тамошние крестьяне давно уже жили сами по себе, почти отрезанные от остальной страны. И хотя их регулярно навещали сборщики налогов с отрядами стражи, собирали последние крохи, наказывали недовольных и уходили прочь, бедняки продолжали как-то влачить своё существование до следующего раза, когда в столице о них вспомнят. Здесь, на севере Калхедонии, отродясь не строили больших имений. Земля принадлежала царской короне, крестьяне арендовали её, платили подати. Поместные князья селились южнее, на плодородных равнинах, ближе к морю. Их грубоватые замки, окружённые высокими каменными стенами, не отличались изысканностью архитектуры, но зато хорошо обороняли от соседей в далёкие времена междоусобиц. В дни смуты знать раскололась. Одни поддержали узурпатора и теперь спешили пользоваться моментом, пока он жив или пока в его дурную голову не взбредёт очередная идея о заговоре и он не наметит нового кандидата на плаху. Те же князья, что встали на сторону Нардина, были или казнены, или отправились за ним в изгнание. Поместья мятежников разделили между сторонниками Фирмина, выбравшими, как они считали, верную сторону в усобице родичей покойного царя. Теперь новые хозяева чувствовали себя и обиженными, и обидчиками — труднообъяснимое ощущение, когда украденная вещь уже почти стала своей, и тут вдруг пришла пора вернуть её владельцу. Владельцу, который едва ли собирался всепрощающе подставлять другую щёку. Напротив, калхедонские обычаи всё ещё допускали кровную месть. Так что пусть северные области не представляли для войска Нардина никакой опасности, но вот чем дальше к югу, тем им пришлось бы трудней. В деревнях Нардина встречали не сказать, чтобы восторженно, даже равнодушно. Этим крестьянам было всё равно, под чьей властью они находятся и кто сидит на престоле. А вот в первом городе мятежные отряды ждал сюрприз. Старейшины встретили Нардина у ворот с ключами от города, а войско пополнилось за счёт добровольцев. Нардин радовался, конечно, но не терял от восторга голову. Один город — ещё не страна, десять городов — ещё не страна, даже все города — ещё не страна. Страна — это люди, и не только знать. Прожив столько лет в Гутруме, чьи порядки отличались от калхедонских, Нардин другими глазами смотрел на свое царство. Он называл гутрумцев варварами за то, что они наслаждались зрелищем казни, но имел ли право судить их — в Гутруме все были свободны, а в Калхедонии одни люди принадлежали другим. Из простонародья только горожане обладали относительной независимостью, крестьяне же не могли покидать свои наделы. Тем, что с севера, жилось полегче — они хотя бы ездили на ярмарки, торговали плодами своего труда, оброк платили как монетой, так и натурой. Как-то обходились. А те, что находились в собственности у князей, еле-еле успевали работать на своих наделах, с утра до ночи гнули спину на господ. Калхедония издавна изобиловала пшеницей. Огромные золотые поля были не только политы потом и кровью крестьян, но кое-где даже и удобрены их костями. Соседи охотно покупали калхедонское зерно. Даже иларийцы окольными путями умудрялись ввозить его в страну. Князья богатели, а для крестьян даже корки пшеничного хлеба казались невыразимой роскошью. Прежде Нардин не видел в этом ничего необычного, едва ли он и задумывался об этом. Прежде. До того, как вынужден был бежать в Гутрум, купить там имение и сделаться обычным помещиком, владеющим землёй, но не людьми. Возвращаясь на родину, он задумывался порой, стоит ли сохранять и продолжать старые порядки. Не принести ли с новым правлением и новые законы, новое уважение к человеку — голубых кровей он или безроден, беден или богат? Старая знать воспротивится, он понимал это, но войне и так быть, война уже идёт, так пусть же будет не напрасной. На одном из привалов он собрал своих сторонников, поделился размышлениями и возблагодарил Единого, потому что нашёл полную поддержку. Калхедонские изгнанники многие возвращались на родину со взрослыми сыновьями, и те смотрели на страну отцов с ужасом. Опальные князья признались своему царю, что уже не раз слышали от детей своих: «Разве мы макенцы какие? Почему народ живёт в такой нищете? Почему такие же калхедонцы, как и мы, суть бесправные рабы?» Они продвигались дальше, ожидая, когда же произойдёт первая стычка, хотя бы с каким-нибудь местным землевладельцем. К тому же войско росло — вот и ещё два города под колокола и пение в соборе распахнули ворота законному царю. Нардин теперь тщательно отбирал бойцов. Отвергнутых же утешил тем, что им надлежит следить за порядком в городе и ловить лазутчиков Фирмина, если таковые появятся. Наконец случился и первый бой. Впрочем, не бой — стычка. Перед такой силой крепость, за стенами которой укрылся один из князьков, долго не продержалась. Постарались обойтись без особых разрушений — всё-таки поместье должно было отойти к кому-то из сторонников Нардина. Отправляя отряд на штурм, тот ждал известий и о том ещё, как поведут себя крестьяне. Он запретил грабить их хижины, запретил убивать их и калечить, и, Творец избавь, кто-нибудь тронет чужую жену или дочь. Если крестьяне по приказу или из преданности выступили бы на стороне господина, обходиться с ними надобно было как можно мягче, соизмерять силы, а не кидаться коршуном верхом и с саблей на мужика с рогатиной. Но крестьяне собрали пожитки и спрятались в лесу, а когда в поместье все вооружённые мужчины были уничтожены, так же смиренно, как овцы, вернулись, разместили свой скарб по домам и пошли сдаваться на милость победителя, кем бы он ни оказался. Услышав такие вести, Нардин пожелал лично посетить имение. Он смотрел на сгрудившихся мужчин и женщин, за чьими спинами прятались выводки детей, а те смотрели на человека, про которого им сказали, что это законный царь, и их лица не выражали ничего — только покорность. Нардин взглянул на пробитую в крепостной стене брешь, на своих солдат, роющих огромную могилу для убитых, потом взгляд его упал на пустые поля. — Почему не сеяли хлеб? Крестьяне замялись, потом вытолкнули вперёд кого-то из стариков. — Ваше… ваше… — старик замялся, не зная, как обратиться. — Есть слово «государь», отец, — подсказал ему Кассиан, сидящий верхом по правую руку от Нардина. Старик заговорил не сразу, смотрел обоих подслеповатыми глазами, шамкал губами. — Государь, князь не велел. Сказал, пшеница продавалась плохо, и мы оставили поля под пар. Весной, сказал, сеять будем в другом месте. Те поля отсюда не видать, государь. — Стало быть… — Кассиан взглядом попросил у Нардина позволение говорить, — вы могли засеять свои наделы? — Нет, ваша милость. Зерна у нас на посев нет. Мы ж в зиму никогда не сеем, куда нам? — старик посмотрел на господ, как на несмышлёных детей. Откуда такие только взялись. — Нам бы весной овёс посеять или рожь, да успеть потом хоть что собрать. — А куда делось то зерно, которое должно было идти на посев в зиму? — Государь, оно в амбарах князя спрятано! — раздался вдруг звонкий голос. — Поди гниёт уже. Под испуганное цыканье мужа вперёд вышла молодая женщина, вся закутанная по самые брови в плат неопределённого тёмного цвета, словно в тряпку завёрнутая. — Князь не продал посевное зерно, коням своим скармливал да свиньям. Мы ходили на работы в поместье, перелопачивали только то, что собрали летом. — Свиньям?! — рявкнул Нардин. И тут словно плотина рухнула. Крестьяне все разом заговорили: мужчины потрясали кулаками, женщины истерично вскрикивали, дети — те просто дружно заревели, ничего не понимая. — Тихо! — окрик Кассиана заставил крестьян замолчать. Ребятня, наученная горьким опытом, тоже притихла. — Уважаемая. — От такого обращения глаза женщины округлились. — Рассказывай ты, раз уж смелая. Как тебя зовут? Женщина изумленно посмотрела на него, оглянулась неуверенно, посмотрела за спину, проверяя, к ней ли обратились. — Мидиса... государь, — начала она нерешительно и повторила своё имя, будто привыкая заново к его звучанию. — Мидиса... Мы не сеяли. Нечего было сеять. На воротах всех обыскивали, вдруг кто горсточку унесёт. За пригоршню — били, если больше взял — повесить могли. — Повесить? Мидиса мрачно посмотрела на него и сняла с головы тряпку. Волосы у неё были заплетены в две косы, открывая ухо и уродливую яму с неровно заросшими краями на месте второго. — За что? — резко спросил Нардин. — За нашего покойного священника, государь. — Что ты сделала со священником? Да не молчи, женщина! — Нардину стало казаться, что он видит безумный сон. Тут опять старик заговорил. — Не гневайтесь, государь, Мидисе тяжко вспоминать. Дозвольте, я расскажу. У нас священника нет уже почитай больше года. Прежний был хороший человек, только молодой совсем. Приехал к князю на место покойного. Мы уж не знаем, государь, в каких книгах он чего вычитал, мы люди тёмные, неграмотные, да только он стал проповедовать, что грех морить людей голодом, грех чужих жён насиловать, грех за хромую хозяйскую овцу семь шкур кнутом сдирать. — И что сделал князь? — Приказал священника выпороть, потом посадил его на цепь возле свинарника, в навоз. Кормить велел только тем, что свиньи едят. Мидиса ему тайно ночью поесть носила, а потом поймали её. Тоже выпороли, ухо отрезали. Единый уберёг — не убили. — Единый уберёг… А что стало со священником? — Про то мы не знаем, государь. Может, отравили, может, придушили, только тело привезли в деревню и велели нам хоронить, как знаем. Нардин вдруг почувствовал головокружение и с помощью Кассиана спешился. Прочая свита тоже покинула сёдла вслед за ним. Он обернулся к своим соратникам, ставшим почти родичами за годы изгнания. — Решайте, кто возьмёт этих людей под свою руку? — Если останусь жив... — едва слышно прошептал Кассиан. — Если все мы останемся живы, — повторил Нардин, — такое никогда не повторится на нашей земле. Никогда больше человек не станет вещью, собственностью другого! Такова моя воля, такова воля Единого, и да будет так! Кассиан, позаботься о людях. И сыну после себя дай наказ. И Кассиан позаботился. Он собрал мужчин и женщин и повёл их в имение, велел отпереть амбары с зерном, предназначенным для посевов в зиму. — Отделите годное от испорченного и поделите по совести, согласно числу людей в семье. Не обделите стариков, женщин и детей. Позаботьтесь также о зерне, которое предназначено для посева весной. Когда я вернусь к вам, а надеюсь вернуться скоро, я разделю земли по-новому. Вы больше не будете рабами, станете обрабатывать землю, продавать зерно сами, а мне платить лишь оброк. Он переждал, пока крестьяне успокоятся, перестанут биться головой об землю, рыдать и призывать Единого. — Но не забывайте, что теперь ваши доходы — ваша забота. Соберитесь все, решите, кому вы доверяете из числа своих, кого бы вы хотели видеть старостой, управляющим, отберите работников для имения — они станут получать плату за труд. — Поняли, ваша милость, — сказал за всех тот старик по имени Аган, что стал говорить с Нардином первым. — Не подведём. Только скажите, что делать с семьёй нашего бывшего князя? — Семьёй? — нахмурился Нардин. Судьба бывшего владельца имения была очевидна, он вместе с подручными лежал сейчас в яме, что засыпали воины. Но семья... — И кто остался? — спросил он. — Жена, государь, да младшие дети — двое их, мальчик и девочка. Старшие сыновья с отцом сражались, с отцом, видать, и погибли. А княгиня спряталась. Мы так думаем. Сами знаете, государь, башня за домом как раз для таких случаев. Все дружно обернулись к башне и тут заметили дым, тонкими змейками струившийся из-под деревянной крыши над бойницами. — Ломайте дверь! — приказал Нардин и, выхватив из бревна забытый кем-то топор, сам бросился вперед. Башни в поместьях были последним убежищем на случай штурма. Высокие, с толстыми стенами, с хранилищами, куда прятали припасы на случай осады, они порой выручали владельцев, помогая пережить нашествие врагов и дождаться подмоги. Но случалось, что башни становились и склепами. Если врагам удавалось выломать двери, им приходилось подниматься вверх по винтовой лестнице, закрученной вправо, так что защитникам там было где махать мечом или саблей, а вот нападавший то и дело натыкался на каменную кладку. Ежели враги не считались с потерями и теснили защитников, оставалась последняя, отчаянная мера… Дверь нескоро поддалась под натиском топоров. Дым уже валил клубами. Когда люди Нардина ворвались на лестницу, им пришлось тут же выбежать обратно, чтобы намочить водой кушаки и завязать лица — и на нижних этажах стояла дымовая завеса, достаточная для того, чтобы задохнуться. Обезопасив себя, мужчины вновь ринулись вверх по лестнице, не ожидая, разумеется, никакого нападения. Поджог был символом отчаяния, тут явно читалась женская рука. Запрись в башне кто-то из мужчин, сопротивление было бы неминуемо. Да и жечь себя они не стали бы — скорее пустили в ход кинжалы. — Государь! На двор выбежал один из воинов. — Государь, она опустила рычаг! — Несчастная, — пробормотал Нардин. — Хоть бы детей пожалела. Выводите людей. Ничего уже не поделать. Рычаг, о котором вёл речь воин, опускал огромный камень, намертво запечатывающий круглый лаз наверху лестницы. Опустить рычаг мог любой, а вот поднять его было невозможно. Никто так и не узнал, что случилось в башне. Убила ли княгиня детей из жалости, а уж потом устроила пожар и задохнулась. Или замуровав себя в могиле и запалив башню, она всё-таки облегчила себе уход. Оставалось ждать, пока догорят деревянные перекрытия на верхних этажах, пока рухнет дощатая крыша, защищающая площадку наверху от дождя. На мгновенье Нардин прикрыл глаза рукой, будто их разъедало дымом. Сейчас он верил, что не причинил бы вреда наследникам врага. Отправил бы их в монастырь, но сохранил бы им жизнь. — Она сама всё решила. Единый ей судья, — сказал он. Распорядился похоронить останки, когда утихнет пожар, собрал своих людей. Не стоило задерживаться здесь надолго. Впереди ждал долгий путь. Ещё две вотчины сдались, и Нардин, наслушавшись рассказов тамошних крестьян, стал понимать, что не война, не возврат власти, а дальнейшее правление — вот где испытание, посланное ему свыше. И ещё он понимал, что его сыновьям, обоим, в такой стране делать нечего. Увы, не Ленарду, любимцу отца, предстояло наследовать трон. После победы предстояло Нардину подыскивать жену, а то и двух. А ещё молиться, чтобы Единый послал долгую жизнь. Хватило бы на одну, чтобы исправить всё то зло, что расплодилось в стране во времена правления узурпатора, а уж построить новое… Когда войска Нардина приближались к Сифре, наконец-то навстречу им выступила армия. Фирмин, кажется, собрал все силы, какие оставались в его распоряжении, но это означало, что он оголил страну на востоке и западе. И если Единый обратит лицо своё на Нардина, то в случае победы ему достанется вся Калхедония. Войско повстанцев разрослось за счёт всё новых и новых горожан, пожелавших сражаться за новую власть, но царские отряды по-прежнему превосходили их в численности. Биться предстояло на огромной пустоши, будто нарочно предназначенной для этого. Да так оно и было. Ещё во времена владычества лиманцев тут произошёл решающий бой между захватчиками и восставшими калхедонцами. Эта земля так и осталась неухоженной, невспаханной. По краям пустоши высились курганы с погребёнными воинами. Нардин, глядя с холма на царские войска, думал, скольким свежим курганам предстоит вырасти тут вскоре. Он вошёл в шатёр, где его ожидали соратники. На походном столе лежала чудом сохранившаяся с былых времён карта местности, на которой были расставлены флажки, обозначавшие расположение отрядов. — Здесь, — Нардин указал на центр царского войска, — тяжёлые конники, как доносят нам разведчики. Наша броня легче калхедонской, но зато и коням легче нести всадников. Фирмин ждёт удара в центр, а мы обойдём его с флангов. А ещё мы сделаем вот что…* * *
Приспешники Фирмина получили донесение о странных передвижениях в войске мятежников. Доносили, что примкнувшие к нему горожане-предатели рассеялись и, по всему видать, собирались бежать с поля боя, испугавшись неминуемого возмездия. Решив, что это знак свыше, советники Фирмина, которых он поставил во главе своего войска, скомандовали выступать в атаку. Под рёв боевых труб тяжёлые конники, не спеша, будто на прогулке, двинулись вперёд. Шлемы блестели, озарённые солнцем, знамёна развевались на ветру. Опьянённые ожиданием лёгкой победы и спесью, князья со своими отрядами оттеснили пехоту, состоявшую из наёмников, назад. Туда же вынуждены были отойти и немногочисленные лучники. Более лёгкая конница на обоих флангах ожидала команды выступать. Основные силы, растянувшись по пустоши, лишили арьергард возможности видеть, что происходит впереди. Скрытые до поры курганами, отряды Нардина ударили по флангам неожиданно. Поняв, что позади завязался бой, основная часть царского войска растерялась, но впереди ждал малочисленный конный отряд с главным мятежником во главе, да горожане и крестьяне, вооружённые копьями. Тяжёлые конники пришпорили коней, земля задрожала под копытами. И лязг брони заглушил другой звук, несущий смерть. Копейщики внезапно присели, опустив оружие на землю, из-за их спин показались лучники, и тучи стрел обрушились на царскую конницу. Кусты у курганов вдруг зашевелились, как живые, и оттуда тоже полетели стрелы. Строй рыцарей пришёл в смятение. Лучники целились в шеи коней, не защищённые по бокам бронёй. Те валились наземь, подминая под себя всадников. Началась неразбериха. Кто пытался повернуть назад, кто, наоборот, от злости или от страха стремился вперёд, топча своих же. Над пустошью раздались первые предсмертные вопли. Нардин недолго смотрел на эту бойню. Понимая, что нельзя оставлять сражающихся на флангах без поддержки, он выхватил меч. — Вперёд, калхедонцы! Вперёд, за свободу! С холма его воины обрушились на всадников в броне, превосходя их в маневренности. Они крушили цвет царского воинства, а оставшиеся на флангах отряды, увидев наконец, что творится в авангарде, растеряли остатки боевого духа и стали в спешке отступать, бросая на произвол судьбы пехотинцев. Те же, не желая умирать за князей, бросали оружие и падали на колени, моля о пощаде. Их оставляли в живых. Нардин ещё до начала битвы приказал по возможности не убивать горожан, если те станут сдаваться, а вот князей и рыцарей велел в плен не брать. Ещё не успело солнце повернуть к закату, как над пустошью уже звучали победные трубы Нардина Хамата. Он не стал догонять остатки царского войска, позволяя бежавшим укрыться за стенами столицы и тем самым посеять смятение в сердцах тамошних жителей: а стоит ли умирать за потрёпанных в битве и опозоренных князьков и узурпатора на троне? По полю брани, будто муравьи, сновали ополченцы. По приказу Нардина они разделились на группы в несколько человек. Они искали своих выживших, бережно переносили их к одному из курганов, где войсковые лекари перевязывали им раны. Несколько всадников отправились в ближайший монастырь за помощью. Нардин же, спешившись, в окружении соратников, разделивших с ним годы изгнания, ходил по полю брани, ища своих и моля Единого, чтобы Кассиан, который не явился на зов его рога, оказался бы всего лишь ранен. — Государь! Я нашёл его! Нардин обернулся на зов и увидел сына своего верного друга, который стоял на коленях над телом отца и пытался снять с него доспех. Нардин бросился туда. — Жив? Он упал на колени и посмотрел на посеревшее лицо Кассиана. Тот ещё дышал, но от каждого слабого выдоха на губах трепетала кровавая пена. Из левого бока торчала рукоять кинжала, вошедшего как раз в щель между двумя половинами доспеха. — Оставь, мальчик. — Нардин отвёл руку юноши. — И клинок не тронь. Вытащишь — отец сразу истечёт кровью. Молодой князь сгорбился и зарыдал. — Друг мой, — Нардин наклонился к уху Кассиана, — почто ты хочешь меня оставить? Тот услышал, попытался что-то сказал, но только слабо простонал. — Я позабочусь о твоём сыне, о твоём Лотарии. — Нардин положил ладонь Кассиану на голову. — А лучше бы ты сам. Никто отца не заменит. Умирающий сделал попытку улыбнуться, но дёрнулся, захрипел и затих. Нардин тронул Лотария за плечо. — Закрой отцу глаза, мальчик. Юноша положил дрожащую ладонь Кассиану на веки. К ним подошли и другие бывшие изгнанники. — Кто? — спросил Нардин. — Ещё двоих потеряли, государь. Князя Годжу и его старшего сына. Младший жив. Остальные наши уцелели. — Так… — Нардин посмотрел на Лотария. — Хочешь похоронить отца в монастыре или отвезёшь его в имение? — Отец был воином и хотел бы лежать с теми, с кем сражался плечом к плечу, — ответил молодой князь. — Хорошо. Я пожалую молодому Иракли вотчину по соседству с твоей. Будьте как братья. Лотарий кивнул. — Мы уже братья, дато Нардин, росли вместе. Нардин улыбнулся сквозь слёзы, услышав обращение «дядя». Он приказал постелить знамёна поверженных врагов подле кургана. Туда отнесли тело Кассиана, тела Годжи, и его сына, и ещё четверых погибших калхедонцев из числа тех, кто собирал отряды ополченцев, ожидая возвращения государя. Нардин не делал различий, для него они все были своими. Лотарий и Иракли остались скорбеть у тел погибших. — Государь... — Нардин обернулся на тихое обращение, сумрачный, рука сама скользнула на рукоять кинжала, но разжалась, едва увидел он двоих монахов. Старший, седой, глядел с достоинством, младший, опустив глаза, держался за его спиной. Поодаль стояли приехавшие за ранеными подводы, которыми правили монастырские работники. — Братья, — Хамат чуть склонил голову, приветствуя и уважая монашеский чин. — Быстро вы. Вроде бы только что за вами посылали. — Настоятель отправил нас, когда битва стала стихать, — пояснил старший. — Предложить помощь, если понадобится — приют. Нардин вновь обернулся к телам собратьев. — Позаботьтесь о раненых, отпойте ушедших, — проронил он. — За здравие Фирмина сегодня служб не будет. — Пусть Единый его судит по делам, — ответил монах. — Он всё видит. Как решит, так и судьба повернётся. Творец уже явил волю свою, послав вам победу, государь. Помня о страшной судьбе деревенского священника, Нардин поверил в искренность этих слов. Два дня и две ночи провели отряды Нардина на поле битвы. Единый их миловал: потери, после подсчёта, вышли совсем небольшими. Похоронили своих, насыпали над братской могилой небольшой курган. Нардин поклялся, что после победы прикажет обустроить тут всё как полагается. Под убитых князей и рыцарей выкопали длинный ров. Нардин приказал не снимать с них доспехи. Наследников на них бы не нашлось, а в его войске не было желающих взять доспехи царских конников себе. Наконец Нардин приказал выступать на Сифру. Он готов был к долгой осаде. Весь север страны уже принадлежал ему, и хотя кровь в нём и кипела от жажды отомстить за друзей, а особенно за Кассиана, он сдерживал себя, понимая, что в этом городе ему потом править. Отдохнувшее войско легко преодолело однодневный переход до столицы, словно совершило приятную прогулку. Сифра была основана ровно посередине страны. Нардин намеренно вступил в пределы Калхедонии со стороны Притца: чтобы не связываться с ушнурцами и чтобы не растягивать войско по всей длине границы. Столица представляла собой крепости, опоясывающие три словно бы разных города. Крепость в центре защищала царский дворец и дворцы его ближайших приближённых, дальше располагались улицы, на которых жили богатые торговцы и просто состоятельные горожане, предпочитающие бездельничать в столице. А весь трудящийся люд постепенно выдавили за пределы второй цитадели. Понемногу и вокруг этих кварталов выросла стена — не такая мощная, как две первых, но способная выдержать осаду и штурм. Нардин, хорошо зная характер Фирмина, предполагал, что тот не бросит все силы на оборону внешней стены. Скорее всего, её придётся защищать наёмникам и самим горожанам. Нардин приказал войску остановиться на расстоянии полёта стрелы. Предстояло решить, кого посылать в качестве парламентёров. Нардин собирался вести переговоры с теми, кто жил за внешней стеной, а вовсе не с теми, кто прятался за двумя другими. Он выбрал троих из числа добровольцев, и рыцари поскакали к городской стене. Но, как было принято в Калхедонии, они не стали подъезжать к воротам, а воткнули в землю на середине расстояния от лагеря до крепости штандарт, означающий готовность к переговорам, протрубили в рог сигнал и вернулись. Пока они выполняли приказ, Нардин молился Единому, чтобы ни одна стрела не прилетела из бойниц. И Единый миловал — посланцы вернулись невредимыми. Оставалось только ждать, когда последует ответ. В городе то ли не замечали штандарта, то ли не желали переговоров. В последнем Нардин сомневался, как и в том, что в нижнем городе все, как один, преданы Фирмину и жаждут сражаться за его трон и сойти с ним в могилу в случае неудачи. В верхнем — возможно, прихлебатели держались ближе к кормящей руке, и, чувствуя, как горит под ногами земля, даже трусы могли отчаянно сопротивляться. — Если до вечера никто не выйдет к штандарту, — привычно, как много лет до того, обратился он к Кассиану, на миг забыв, что тот лёг в родную землю, — нужно искать ход за стены. Обернулся, удивившись, что не слышит ответа, вспомнил всё, задохнулся, словно обжегшись яростью. И ярости этой, казалось, было достаточно, чтобы древний город разлетелся пеплом — с дворцами и жителями, предателями и простолюдинами. — Государь, — откинув полог шатра, заглянул опасливо слуга, — к вам святой отец. Нардин нахмурился, не понимая, о ком ему доложили. В палатку вошёл тот самый старый монах, который приехал с подводами для раненых. — А... брат… простите, не знаю вашего имени. — Брат Сабиан, государь. В миру меня звали Сулхани Маркар. Нардин, удивлённый, подошёл ближе. Он помнил это имя. Маркар сражался с его отцом, но когда Нардин видел его в последний раз, он сам был отроком. — Вы изменились, дато Сулхани. Забыв об осторожности, поддавшись первому порыву, он обнял старика. — Так. Годы нас не красят, сынок. — Монах ответил на объятия и похлопал Нардина по спине. — Грешен я, признаю: подумал тогда, что ты признал меня, да только не хочешь показывать вида. Но, помолившись Единому, понял, что ошибся. Не до того тебе было, чтобы к пришлым монахам приглядываться. — Воистину, дато Сулхани. Годы изгнания приучили Нардина доверять только самым ближним, кто разделил с ним солёный хлеб чужбины, как пелось в калхедонской песне. Он был и рад видеть кого-то, кто был связан с его прежней жизнью, но внутренний голос нашёптывал ему, что монах пришёл не просто так, не только, чтобы напомнить о своей прежней дружбе с военачальником Хаматом. — Если ты думаешь, государь, что я пришёл не просто вспоминать твоего отца, храни его душу Единый, ты прав, — степенно и спокойно молвил старик. — Настоятель наш, отец Иовел, помыслил, что и на войне нужно людям слово Единого и его поддержка. Все наши братья — в прошлом люди мирные, битв не видали, сильны в молитвах и повседневных заботах, а мне здесь всё знакомо. Сам в руках меч держал, отнимал жизни... прибыл я с благословения и позволения настоятеля. Пока братья под его началом возносят молитвы о павших, врачуют раненых, я, с твоего согласия, останусь при твоём войске. — Я не слышал, чтобы в какой-либо земле, почитающей Единого, при войске служили бы священники, — задумчиво произнёс Нардин. — Но в ваших словах, брат Сабиан, есть резон. Он позвал одного из глашатаев и велел объявить командирам отрядов, чтобы те донесли до воинов, что при армии остаётся духовное лицо, и если кто желает собраться для молитвы или попросить о разговоре наедине, пусть пользуются временным затишьем. В монастырях, основанных верой в Единого, братья проводили совместные молитвы, но по законам любой из них в случае нужды мог заменить священника и провести службу для мирян, так что и брат Сабиан имел на то все полномочия. Спустя ещё пару часов со стены осаждённой Сифры защитники внешнего кольца увидели странную картину: неподалёку от шатра «заговорщика и смутьяна, нечестивого самозванца Нардина Хамата», как именовали его по приказанию царя, собралось едва ли не всё войско мятежников. Но воины были без оружия, с обнажёнными головами. К ним из Нардинова шатра вышел монах и толпа воинов вдруг запела гимн Единому. Ветер доносил зычные мужские голоса до самых стен города. Пели они вовсе не покаянный гимн, а восхваляющую Творца победную песню. Горожане вслушивались, переглядывались и, сперва про себя, тихо, под нос, потом громче говорили, что всё неспроста. Как ни старались приближённые царя, новости разлетались по стране, и в столице не было никого, кто не знал бы о творящихся за прочными дворцовыми стенами делах. О том, как сдаются Нардину считавшиеся неприступными крепости, как открывают перед ним ворота городов, — ни одного поражения не знал этот «нечестивый», и, судя по хвале Единому, что возносили сейчас его воины, до окончательной победы ему оставалось совсем немного времени. Были ещё живы те, кто помнил род Хаматов, их права на корону, да и вздорный старик, захвативший престол, щедрой рукой одаривавший немногочисленных родичей и бесконечное число льстецов и подпевал, любви в народе не сыскал. Горожане — как простой люд, так и купцы, учёные люди, служители Единого — вдруг вспомнили, что всем им есть что терять. Если бы открылись ворота второй цитадели, если бы засевшие там богачи вышли к народу, поделились провизией, поддержали бы дух защитников — пусть не престола уже, а собственных жилищ — может быть, Нардин не дождался бы переговорщиков, и на утро началась бы долгая осада. Но горожане оставались один на один со своими страхами и сомнениями, и вскоре дозорные сообщили Нардину, что из ворот Сифры выехали трое всадников и что один держал штандарт отряда лучников, которых оставили защищать внешние стены. Нардин взял с собой брата Сабиана и Лотария, сына Кассиана, и сам поехал навстречу переговорщикам. Всадники встретились точно у флага. Никто не спешил начинать разговор. Нардин разглядывал парламентёров, ища знакомые лица, те присматривались к пришельцам, пытаясь угадать, каких уступок они потребуют, чего захотят за жизни горожан. — Единый мне свидетель, — заговорил наконец Нардин, — я не хочу лишней крови. Войско Фирмина разбито, заставы к югу оголены. Так. Я могу осадить Сифру и просто ждать, когда вы начнёте жрать собак. Никто не придёт к вам на помощь. Города к северу присягнули мне на верность, в городах на юге довольно моих сторонников, которые, если потребуется, примкнут к моему войску. А крестьян я обещал освободить, они не вернутся к прежнему ярму. Я бы стёр Сифру с лица земли и построил новую столицу. Вам было всё равно, кто узурпировал трон, за что сражались мои соратники — это же дело князей, не ваше. — Осада будет долгой, — подал голос один из прибывших. — Победа не упадёт вам в руки. — Я готов подождать, — бросил Нардин. — Безумцы, — заговорил брат Сабиан. — Подумайте о детях ваших. За кого вы хотите терпеть мучения и проливать кровь? За узурпатора, захватившего трон, изгнавшего цвет княжества за пределы страны, поработившего свой народ, так что соседи кормятся нашим хлебом, а взращивающие зерно на полях, политых их потом, голодают? Макения только и ждёт, когда узурпатор отправится к праотцам. Илария, бывшая столетия нашим союзником, не хочет и знать о нас. Кто-нибудь вышел к вам из верхнего города? Кто-нибудь позаботился о вас? — Мы... — начал один из парламентёров. — Мы хотели узнать, на каких условиях... — Что будет с жителями, если мы откроем вам ворота? — перебил его другой. — С жителями нижнего города — ничего, — ответил Нардин. — Держат ли какую-либо связь с вами те, кто укрылся за следующей стеной? — Мы не видели никого из верхнего города с того момента, как остатки царского войска вернулись после сражения, — сказал один из парламентёров. — Не сомневался в этом, — бросил Лотарий. — Что ж, тем хуже для них, — кивнул Нардин. — Осмелюсь сказать, госпо… государь, — заговорил переговорщик, до сей поры молчавший. Нардин желчно усмехнулся. — Говори. — Боюсь, что за второй крепостной стеной остались почти одни вдовы с детьми, слугами и домочадцами. Только и слышно, что похоронный звон. У нас мало кто погиб: народное ополчение в битву не брали, только наёмников. — Вам повезло, — мрачно сказал Нардин. — Но кто бы там ни остался, они должны либо сдаться, либо сдохнуть. Больше я ничего не могу им предложить. Парламентёры заметно побледнели. — Вы сюда явились, чтобы говорить о судьбе верхнего города? — Нардин, теряя терпение, слегка возвысил голос. — Нет… государь. Нас уполномочили просить вас о пощаде, если мы сдадим без боя нижнюю цитадель. Нардин молчал так долго, что Лотарий осмелился коснуться его плеча. — Государь... Хамат дёрнул головой, словно отгоняя навязчивое видение. — Хорошо, — бросил он отрывисто. — Если откроете ворота, сохраните свои жизни. Вот так и получилось, что к вечеру большая половина войска Нардина оказалась в городе. Часть его воинов сменила на стенах ополченцев, предварительно разоружив. Сам Нардин с ближайшими соратниками расположился в Палатах ремесла и занимался тем, что допрашивал командиров ополчения, вооружившись картами столицы. Он расставил свои отряды пока что подальше от центральной цитадели, но оттуда не прилетело ни одной стрелы, а метательные орудия на башнях застыли, как мёртвые. Нардин и сам пытался вспомнить, и выспрашивал у всех и каждого о тайных ходах меж цитаделями — ни один строитель, ни один военачальник никогда не забыл бы о запасном выходе. Или входе. Он был уверен, что старые ходы были заделаны, перенесены, снабжены ловушками — не дурак же Фирмин! Отметив на плане крепости два потайных хода, Нардин отправил разведчиков: проверить, в каком состоянии эти подземные коридоры сейчас. Он не особо надеялся на удачу, но остался в Палатах ждать доклада. Командиров ополчения, которые уверяли, что на их памяти никаких работ в потайных коридорах не велось, заперли пока что в одной из комнат. Нардин остался в зале с Лотарием и ещё тремя соратниками — князьями Мухраном, Шиодом и Миранием. Неслышно, будто тень, к столу приблизился брат Сабиан. Нардин чуть не поморщился — как чувствовал, что монах начнёт призывать к милосердию. — Государь, — сказал тот мягко, — я понимаю ваш гнев и желание справедливой мести, но вдовы и дети в цитадели не враги вам. — Кассиан был мне как брат, — проговорил Нардин, чувствуя, что кровь начинает приливать к голове и шуметь в ушах. — Он сражался как доблестный воин и погиб так же, — возразил монах. — Как и все остальные, павшие на поле битвы. Послушайте меня без гнева, государь. Единый подверг вас испытаниям, отправил на чужбину, но вернулись вы с новыми знаниями — о жизни, о людях. Не затем Творец наш позволил почти бескровно вернуть себе страну, чтобы вы стали вторым Фирмином. Вспомните, как он поступал с побеждёнными врагами и их семьями. Если вы поступите так же — тёмные времена для Калхедонии не закончатся. — Я не Фирмин! — прорычал Хамат. — Они не безвинны! Когда моих друзей убивали и изгоняли прочь от своих семей, от своих земель, они улыбались убийцам, делили с ними ложе, рожали от них и растили им наследников. Все они виновны! — Простите, государь… — Лотарий поднялся с места. — Отец не учил меня воевать с женщинами и детьми. Монах повернулся к юноше. — Этому никого не учат, сынок, — сказал он все так же мягко. — Разве что палачей, но это уже не военная наука. Нардин в гневе вскочил на ноги и смахнул со стола бумаги. Он буравил взглядом монаха и дерзкого юнца, а у тех ни один мускул на лицах не дрогнул. Лотарий не выдержал первым. — Дато! — взмолился он. А в памяти Нардина вдруг всплыл другой юный голос, говорящий «адари», и пришлось поспешно сесть за плавающий перед глазами стол. Лотарий не спеша подошёл, наполнил кубок до половины вином. Его уже пили все присутствующие, и глиняную бутыль, оплетённую лозой, вносили в зал запечатанной. Лотарий подал кубок Нардину и опустился перед ним на колени. — Ради отца прошу, — сказал он. — Пощади женщин и детей, государь. Пусть идут на все четыре стороны. Хамат взял кубок, пряча смущение. Перед глазами стоял Лени. Лени, смягчивший сердце своего супруга, его душа и совесть. Вскоре вернулись разведчики и спасли Нардина от приступа, как ему казалось, малодушия, а то он уже не знал куда деть себя от стыда. Разведчики принесли удивительные вести, вернув в душу государя веру в благорасположенность Творца: два из трёх коридоров оказались целыми, и хотя с той стороны двери в них были заперты, но это вряд ли удержало бы вооружённых людей. Коридоры строились с крайней самоуверенностью: они предназначались для того, чтобы устраивать вылазки в нижний город, на случай осады или бунта. Но за всю историю Сифры, даже во времена лиманцев, никто не воспользовался ими, чтобы проникнуть со злым умыслом в верхний город. Такая беспечность укрывшихся за стенами второй цитадели объяснялась не иначе как полным отсутствием там мужчин, способных командовать. Значит, переговорщики сказали правду: многие оттуда ушли на битву и почти никто не вернулся. А женщины вряд ли вообще знали о тайнах крепости, да и занимались они эти дни тем же самым, что и сам Нардин и его соратники: хоронили умерших. При первых лучах зари обе двери были взломаны и лазутчики Нардина проникли за стены второй цитадели. Они убили стражу на воротах и открыли их, впуская мечников. Обитатели богатых особняков не сдались без сопротивления. Детей и женщин щадили, но все мужчины, которые держали в руках оружие, были убиты. Воинов среди них оказалось немного: слуги, по большей части, челядь — но и те пытались сражаться. В одном доме погиб старик-повар, пытавшийся напасть на врага своей госпожи с кухонным ножом. В другом — уложили ударом меча совсем молоденького работника, который умудрился ранить вилами воина в кожаных доспехах. До жителей нижней крепости даже из-за стен доносился повисший над богатыми кварталами вопль сотен мужских глоток, вой и причитания женщин, детский плач. Церкви ремесленных и торговых кварталов переполнились: народ молился Единому, чтобы новый царь не слишком лютовал, чтобы не вздумал жечь дома богатеев, но каждый радовался в глубине души, что они-то оказались умнее — сдались, были пощажены. А за стенами храмов и людские крики не так были слышны. Кто подальновиднее, уже прикидывал, что будет с верхней цитаделью, со всеми этими дворами, домами, дворцами, добром... В обычаях правителей было если не казнить противников, так изгонять из пределов своей земли, с собой брали немного, что легче унести, а оставшееся — что царю, что приближенным, что тому, кто побыстрей да посмелей. Жизнь-то всегда продолжается! Несколько вспыхнувших пожаров потушили быстро — поджигали не специально, но где-то подсвечник опрокинулся, где-то лампу разбили, в пылу сражения и не такое случалось. Выживших — в основном женщин всех возрастов, детей да с десяток стариков, кое-кто из которых уже и на ногах не стоял, — победители согнали в собор. Священники и служки в нём были единственными мужчинами, сохранившими жизнь. Они молились, упав на колени перед алтарем, молились истово, как никогда прежде, уверенные, что только звучащие молитвы да святые лики удерживают воинов от того, чтобы перебить и их. Но послышалось бряцанье шпор, и в собор вошёл их главный враг в сопровождении свиты. Женщины, не вставая с колен, отшатнулись в сторону алтаря, прижали к себе детей и на всякий случай закрыли им рты ладонями, чтобы не вздумали плакать и не разозлили бы вооружённых мужчин. Калхедонские женщины всегда предпочитали смерть бесчестью, но ради жизни чад своих многие готовы были претерпеть и насилие. Закрыв лица покрывалами, они вглядывались в тех, о ком слышали много раз как о преступниках, последних лиходеях, посягнувших когда-то на трон «истинного царя». «Злодей и душегуб» Нардин Хамат казался им страшнее прочих: из-под нахмуренных бровей он так и метал суровые взгляды. Лица его приспешников тоже были мрачны, хотя среди них женщины заметили и совсем молодых ещё воинов: не иначе супостаты-то на чужбине даром времени не теряли, расплодились, вон и сыновей с собой привели. Значит, и жёны у них есть, ждут того дня, когда смогут приехать к мужьям с малыми детьми. — Решайте, — промолвил супостат Хамат неожиданно тихо, но его голос гулко прозвучал под сводами собора. Он отошёл в сторону, а воины его подошли ближе к женщинам. — Откиньте покрывала, если хотите жить, — прозвучал ещё один приказ Хамата. Женщины подчинились, ещё крепче прижав к себе детей. Мужчины стояли молча, смотрели. Внезапно из толпы вышел совсем ещё молодой воин, подошёл к одной из вдов, кутавшей в покрывало младенца. Тот не издавал ни звука, и воин наклонился, откинул ткань с личика, убедился, что ребёнок просто крепко спит. Сама же вдова была почти ещё девочкой: видно, недавно выдали её замуж, только и успела, что одного ребёнка с мужем прижить. — Мальчик? — спросил воин. — Девочка, господин, — ответила женщина. — Пощадите, господин… — Так, — промолвил воин. — Как погиб твой муж? — Во время сражения, господин. Он сражался в конном отряде князя Васо. — Как тебя зовут? — Фимия, господин. — Меня зовут Лотарий, сын Кассиана. Пойдёшь ли ты за меня? Мне нужна хозяйка в имении, я обещаю тебе защиту и почтение, которого достойна моя жена. Молодая вдова посмотрела на спящего младенца и, опустив взгляд, едва слышно сказала: — Пойду. Лотарий протянул ей руку, помог подняться и отвёл в сторону. Ещё трём женщинам повезло, хотя было время, когда они сокрушались, что не подарили мужьям сыновей и родились у них первыми дочери. Прочие же понимали, что у них нет шансов — даже если сыновья их были совсем маленькими. — Алаки, — произнёс внезапно Хамат, — что стоишь? Ты вдовец и бездетный. Воин, к которому обращались, был старше своего вождя, и уже седина посеребрила его виски. Он только покачал головой и опустил взгляд. Внезапно один из мальчишек лет десяти вырвался из рук матери и подбежал к нему. — Господин, сжальтесь над моей матерью! Возьмите её в жёны! — Кирилэ, вернись, что ты делаешь?! — воскликнула одна из женщин, вскочила на ноги и кинулась за сыном. Покрывало её упало, открыв лицо. Она была ещё хороша собой, но уже не в том возрасте, когда женщины надеются на замужество — разве что по вдовству и не первой женой. — Ты единственный ребёнок у матери? — спросил воин. — Один. — Как так вышло? Женщина, ты сделалась бесплодной? Та побледнела. — Нет, господин. Роды были лёгкими, только муж мой… не спрашивай, господин… Она прикрыла лицо покрывалом. — Господин, — мальчик потянул его за рукав, — если у вас родится ещё один сын, я готов поклясться перед Творцом, что не буду врагом ни ему, ни тебе. — Ты храбр, Кирилэ. Что ж, быть по-твоему, ежели мать твоя согласится. Как её имя? — Софория. — Пойдёшь за меня, Софория? Женщина бросила взгляд на символ Единого, словно прося у него помощи и совета. Фрески в соборе давно не обновлялись, они поблекли и потемнели, закопчённые дымом от бесчисленных лампад, свечей и курений, лишь глаза святых сверкали, будто написанные лишь вчера, притягивая взоры, смущая дерзких. Что за выбор ей предстоял? Мужа не было в живых, и что ему была теперь её верность? Тем более сам он верность ей не хранил, покинул супружеское ложе. Оставалось жить только ради сына, так, глядишь, его не постигнет участь прочих — погибших, пленённых. Отказать — и что ждет их всех? Смерть сейчас или изгнание и смерть на чужбине? Ответить сразу — сочтёт неискренней, колебаться слишком долго — выберет другую, помоложе, покраше, без сына-наследника... — Твой отец обижал твою мать? — спросил меж тем Алаки у Кирилэ. — Да, господин. — Я её не обижу. — Алаки, поддавшись неожиданному порыву, опустил ладонь на склонённую голову мальчика. Женщина посмотрела на грубую руку воина. — Я буду твоей женой, господин. Нардин подошёл к ним, взял Алаки за локоть и отвёл их к другим своим соратникам, которые пожелали взять вдов в жёны. Софория и Кирилэ шли следом. — Женщины, покажите вашим мужьям их дома. Заберите служанок своих, если они тут. Когда выжившие счастливицы покинули собор, он повернулся к оставшимся женщинам. — Вы можете вернуться в свои жилища и взять то, что сочтёте нужным. Ваши дома не разграблены. Вы можете перебраться в другие города на границе с Ушнуром или Притцем, можете искать родню в деревне, хотя вряд ли родня ваша сохранит свои имения. Вы можете покинуть страну, попытать счастья в других землях. Ступайте. В ответ — ни слова, будто его не расслышали или, скорее, не поверили. Нардину было всё равно. Он обещал лишь сохранить им жизнь, а не утешать и нянчиться. Хамат повернулся к ним спиной и вышел из собора.* * *
Верхний город ещё четыре дня никто не спешил штурмовать. Жители столицы решили, что Хамат решил взять его измором. За стенами царской крепости вооружённой оставалась только охрана — пусть и многочисленная, но никто на месте Фирмина не стал бы теперь ей доверять. Что говорить о советниках, придворных, дворцовой челяди, все мысли которых теперь должны были заняты лишь поисками возможности спастись. Нардина, казалось, вообще не интересовало, что происходит в царском дворце. Последняя цитадель была лишена метательных орудий, и ни одного выстрела из лука не было сделано из бойниц. Можно было подумать, во дворце все вымерли. Нардин пока что наводил порядок в нижнем городе. Очнувшись от первого потрясения, вдовы спешно собрали одежду, прихватили с собой немного золота и кое-какие драгоценности и поспешили покинуть столицу: кто пешком, кто верхом на лошадях. Запрячь их в повозки было некому. Опустевшие дома Нардин раздал своим приближённым. Кое-кто в нижнем городе вздохнул с сожалением, а нашлись и те, кто вскочил на коней и бросился за вдовами, желая поживиться хотя бы так. Нардину доложили. Он послал погоню за мародёрами, их поймали, вернули в столицу и в назидание прочим вздёрнули на площади под одобрительные крики собравшейся толпы. Своим соратникам, тем, кто выбрал себе жён в соборе, Нардин напомнил сурово, что те не рабынь приобрели и не наложниц, а законных супруг, и пусть любовь дело тонкое и ненадёжное, лишь Единому подвластное, уважение и порядочность свойственны достойным людям — и среди других людей, и за домашними стенами. Наставление было выслушано со смирением, хотя Лотарий прятал улыбку: он со своей женой уже поладил. Фимия была потрясена той лаской, которой одарил её новый муж, и тем, как почтительно он с ней обращался. Как с равной себе. Муж рассказывал о жизни в Гутруме, о том, как он станет управлять имением, рассказывал и о том, как он его получил из рук пока ещё не коронованного царя. Фимия была неглупой женщиной и начинала понимать, что когда «супостат» воссядет на престол, в стране многое переменится. Сама она была незнатного рода, первый муж прельстился её красотой, посватался, выплатил родителям выкуп, а те дали согласие на брак. Она не чувствовала себя в богатом доме своей и потому сохранила в сердце сочувствие к бедному люду, так что планы нового мужа пришлись ей по душе. Лотарий уже договорился и с Фимией, и братом Сабианом — после пристойного срока траура по первому мужу совершить обряд венчания. Пусть он не был обязательным условием брачного союза, юноша считал, что так будет правильно. Лотарий готов был и голову сложить за то, что считал правильным и необходимым, не только с царём, с Единым бы в спор вступил, защищая слабых и отстаивая справедливость. Нардин ночевал то в одном доме, то в другом, будто что-то гнало его с места на место. На третий день он сообщил Алаки, что хочет погостить у него. Дом был богатым, обширным, с тенистым внутренним садиком и колодцем посередине. Мужчины пообедали, молчаливая Софория ухаживала за ними. Лицо она уже не закрывала, выглядела спокойной. — Как мальчик? — спросил Нардин, когда женщина вышла. — Не знаю, будет ли он называть меня отцом, государь, — ответил Алаки, — а я не против этого, но мы подружимся. Кажется, не только Софория была несчастна с мужем, но и Кирилэ был несчастен с родным отцом. Обычно дети любят родителей, какими бы они ни были, но тут любовь к матери и жалость к ней перевесили чувства к отцу. — Что же, тот человек бил свою жену? — Не знаю, государь, но только она не хочет о нём вспоминать. После трапезы Нардин пожелал отдохнуть, и Алаки оставил его в саду под развесистым деревом на удобной лежанке. Тут Нардина и нашёл брат Сабиан. — Государь, — монах с достоинством поклонился. — Не смею беспокоить, — и хотел было удалиться, но Нардин сел и жестом подозвал его к себе. — Сам Единый послал вас, брат. Неспокойно на сердце. — Победа далась вам малой кровью, государь. Слабых и немощных вы пощадили, как и подобает достойному воину. — Да, но я почему-то запамятовал предложить им сдаться, — произнёс Нардин мрачно. — Погибли-то не воины, а простые слуги. Монах сел рядом на предложенное место, помолчал немного, перебирая чётки, потом только ответил: — Так. Гнев не просто вытравить из сердца, сын мой. Мало человеку сказать себе: «Я не стану гневаться». А вы к тому же чувствуете обиду на жителей Сифры: ведь они не поддержали вас должным образом во время первого восстания, склонились перед узурпатором. Таковы уж простые люди в наших краях: не привыкли они думать своей головой, только приказы привыкли исполнять. Но Единый никогда не посылает нам испытания без причины. Подумайте, сын мой, что было бы, одержи вы победу в тот раз? Нардин нахмурил брови. Видно было, что, перейдя границу, не раз и не два уже размышлял он о том же. — Всё осталось бы по-прежнему, брат, — сказал он наконец. Взгляд затуманился, словно не с монахом, сидевшим рядом, говорил он, а с кем-то далёким. — Ничего бы не изменилось. Должности и поместья сменили бы хозяев, но и только. Лишь там, на чужбине, я... мы все увидели, что простой люд — не рабочий скот, что есть в них достоинство и честь — если есть свобода. — Так. Речи ваши правдивы, сын мой. Поэтому не гневите Единого и не обвиняйте никого в своих несчастьях. Власть — тяжкое бремя и не всякому по плечу. Не будьте гневливы, но не будьте и мягкотелы. Умейте выслушивать других, окружите себя честными и умными советниками и помощниками, не взирая на родовитость. Восстановите отношения с Иларией — тамошние князья всегда были нашими союзниками. Помиритесь с Ушнуром, позвольте тамошним жителям жить согласно привычному укладу. Макенцам спуску не давайте — большинство там уже с гнильцой, и, помяните моё слово, Творец скоро отвернётся от них. Взгляд Нардина оставался таким же рассеянным — то ли услышал наставления старика, то ли нет. Помедлив, подумав ещё немного, позвал воина, велел принести пергамент и чернила, написал собственноручно «Сдавайтесь, сохраните жизни коли не себе, так хотя бы детям своим», скрепил своей печатью и велел любыми путями доставить ультиматум в царскую крепость. Он ещё долго беседовал с монахом, пока со стороны второй цитадели не раздался громкий скрип и скрежет, а потом, над головами, резкий свист. — Алаки! — позвал Нардин. — Что это? — Сию минуту узнаю, государь. Когда Алаки вернулся, он доложил: — Ворота парламентёрам не открыли, государь, поэтому на одной из башен развернули метательное орудие, положили ваше послание в корзину, утяжелив её камнями, перевязали крышку верёвкой и отправили за стену подарочек. По расчётам корзина должна упасть где-то возле самого дворца. — Молю Единого, чтобы услышали, — словно про себя, проронил Нардин. Кочуя по домам приближенных, приглядываясь к ним и их новым, трофейным, жёнам, мучаясь раскаяньем, решил он — если будут просить о пощаде, кроме Фирмина, сохранит жизнь любому. Запереть в монастыре, лишить навеки дневного света, стереть имя из памяти даже его собственных потомков, но не убивать. Пусть так. Но ответа не последовало. «И правда вымерли они там, что ли?» — ворчали воины. Нардин, хотя и нервничал, но не подавал вида. Он отправил отряды на разведку в ближайшие города к югу от столицы — с воззваниями, и затем ещё, чтобы воины не сидели в столице без дела. Оставил только необходимое число для поддержания порядка и ради возможной стычки с охраной Фирмина. Гонцы поскакали и в те города, которые уже признали Нардина царём — с известием об одержанной в битве победе. Вся столица, кроме безумцев, которые всё ещё окружали потерявшего власть царя, жила меж тем обычной жизнью. Соратники Нардина, получившие в дар дома в верхнем городе, уже набрали в свои новые жилища прислугу. Одежду, принадлежавшую прежним хозяевам, отдали в храмы для бедных и заказали портным новую. Иные нищие и бедняки в нижнем городе внезапно оделись в дорогие, добротные ткани, что вызывало весёлый смех как у горожан, так и у самих счастливцев. Ожидание, мучившее Нардина, закончилось внезапно. Он ехал по главной улице верхнего города в сопровождении приближённых, когда откуда-то сверху раздался зычный голос: — Нардин Хамат! Посмотри на меня! Солнце било всадникам в спину. Они подняли голову и увидели на площадке центральной башни самого Фирмина в окружении ближайших советников. Голос его усиливали вмурованные в каменную кладку глиняные сосуды. — Смотри, смотри на меня, собачий сын! — кричал Фирмин. — Будь проклят ты, и дети твои, и жёны твои! Старый безумец ещё долго осыпал Нардина бранью, благо калхедонский язык богат на такие выражения. Но вот за спиной Фирмина тенью возник некто, чей шлем с пикой ярко заблестел на солнце. Начальник охраны. Фирмин оборвал гневные речи, сгорбился, затем с башни донёсся жалкий животный вой, и узурпатор вонзил себе в грудь кинжал. Следом за ним замертво рухнули на камни площадки и его советники. — Творец, что делается! — потрясённо пробормотал Нардин, до того спокойно выслушивающий божбу и проклятия. — Трубите сбор, быстро! Повинуясь призывному рёву рогов и труб, из боковых улиц и проездов собирались все новые и новые всадники — все, сколько осталось в городе, вместе с царём направлялись сейчас к воротам цитадели. Они оказались открыты. Остатки царской стражи — без оружия, без доспехов, на коленях ждали Нардина. Чуть только он въехал на вымощенную гранитом дорогу, ведущую к дворцу, как ему навстречу вышел начальник стражи, опустился на колени, снял с себя шлем и положил на камни, а рядом — саблю. — Помилуй, государь, и не ужасайся тому, что увидишь. Мало кто уцелел. Это был приказ Фирмина, переданный не через меня. Нардин недоумевая смотрел на начальника стражи, не понимая, о чём тот говорит. — В гареме евнухи отравили всех жён и наложниц, а потом и сами покончили с собой, слугам в пищу тоже кто-то подсыпал яд. Может статься, кто-то и уцелел, государь, да только мы пока живых не видели. — У Фирмина был гарем?! — переспросил Нардин. — Да, государь. Нардин в сердцах плюнул на землю и выругался. Гаремы были в ходу только у макенцев, калхедонцы же редко заводили больше трёх жён. — Как же уцелели вы? — У охраны своя кухня в казармах, и слуги туда не ходят. Нардин помолчал, потрясённый. — Много ли женщин было... много ли... — Дюжин пять или шесть, государь. Единый не дал Фирмину наследников, но тот пытался. Много раз. Во дворец свозили девственниц и знатного рода, и низкого звания — лишь бы были красивы, даже монахини были, священный сан не остановил. — Да он был безумен, — проговорил Нардин хрипло. — Не мне судить, государь. Нардин подал знак своим провожатым. — Осмотрите дворец. Если отыщутся живые, пусть ими займутся лекари. Что до остальных... — он посмотрел на брата Сабиана. — Помолитесь об их душах и позаботьтесь о телах. Нужно отыскать родных гаремных пленниц... Горька победа, хоть и нет в том нашей вины. Он спешился, а за ним и трое оставшихся соратников, включая Лотария. Нардин посмотрел на начальника стражи, ожидая, что тот подаст ему саблю. И правда: тот поднял её с земли, держа за ножны и рукоять, но вдруг резко перехватил руку, выдернул клинок и сделал выпад. Лотарий выхватил саблю, но мгновением раньше монах закрыл собой царя и принял удар. Клинок скользнул по медальону с символом Единого, нанеся неглубокую рану и оставив в металле зарубку. Охранника тут же схватили две пары рук, а Нардин успел подхватить пошатнувшегося монаха. — Оставьте, сын мой, — хрипло, но твёрдо произнёс тот. — Это царапина. Он, собравшись с духом, встал на ноги. — Лотарий, отведи брата Сабиана в тень и перевяжи, — велел Нардин. Юноша вынул из седельной сумки бинты и, бережно поддерживая старика под локоть, отвёл его к мраморной скамье в тени деревьев. Начальник стражи не вырывался, только мрачно смотрел на нового царя, и что-то во взгляде его казалось почти безумным. — Несчастный! Я бы сохранил тебе жизнь, — сказал Нардин. — К чему она мне! — отозвался неудачливый убийца, позабыв о почтительности. — Фирмин отнял мою сестру и запер её в гареме, но она была жива, пока ты не вступил в город. Фирмина я ещё отыщу на том свете, но и на этом кто-то должен заплатить за её смерть. — И ты решил, что это буду я? — неожиданно мягко спросил Нардин, подав знак охране. — Отпустите его. Верните ему клинок. Он горюет о сестре и вправе требовать воздаяния. Я родич Фирмина, его наследник — и я отвечу за него. — Государь! — воскликнули все хором, и даже брат Сабиан, обнажённый до пояса, поднялся со скамьи, чуть не вырвав из рук Лотария бинты. — Делайте, что я велю! — рявкнул Нардин, вынимая саблю из ножен. Приближённые нехотя подчинились, отпустили начальника стражи, вернули ему оружие и отошли на почтительное расстояние. А тот поклонился Нардину и промолвил: — Благодарю, государь. — Сражайся честно, — ответил тот. Нардин и начальник стражи встали в стойку и стали примериваться, чтобы напасть. Калхедонская техника боя не сводилась к частому обмену ударами. Бойцы пытались предугадать, кто и как нанесёт удар первым. Калхедонские сабли были длиннее иларийских и уже. Они ковались из прочнейшей стали и натачивались так, что волос, упав на лезвие, распадался пополам. Такой саблей можно было одним махом снести противнику голову или разрубить его от плеча до живота. Приближённые Нардина напряжённо наблюдали за противниками. Вот начальник стражи пошёл в атаку, но, обменявшись с Нардином несколькими ударами, отскочил назад. Они сходились ещё пару раз, а наблюдавшие за схваткой немного успокоились, увидев, что государь их спокоен и сосредоточен и просто даёт возможность противнику хоть немного продержаться и спасти свою честь. Нардин нанёс роковой удар внезапно, мгновенно. Свистнул в воздухе клинок. Никто не успел заметить, что произошло, но начальник стражи застыл на пару мгновений, а потом стал оседать, но раньше его голова свалилась с плеч и вверх забил фонтан крови. Нардин отсалютовал поверженному противнику саблей, отер клинок платком и убрал в ножны. — Позаботьтесь о несчастном, — приказал вполголоса. — И осмотрим дворец. Тут только все поняли, что совсем забыли о стражниках, которые так и стояли на коленях возле ворот, только теперь они раскачивались из стороны в сторону и водили ладонями по лицам, выражая скорбь по погибшему командиру. — Что делать с ними? — негромко спросил Нардин, помня наставления брата Сабиана о необходимости выслушивать мнения соратников. — Расспросить горожан? — предложил Лотарий. — Те, на кого не будет жалоб в грабеже или смертоубийстве, пусть уходят из города, поищут счастья в деревне или в другой земле. А те, кого обвинят и представят доказательства, свидетелей, улики, ответят по справедливости. — Быть по сему, — кивнул Нардин. По его приказу вызвали городскую стражу, которая отконвоировала бывших царских охранников в тюрьму нижнего города. А сам Нардин и оставшиеся с ним соратники сели на коней и отправились осматривать дворец и его окрестности. Брат Сабиан с трудом, но тоже забрался в седло, уверяя, что хорошо себя чувствует. Лотарий на всякий случай держался рядом со стариком. Территория царской крепости была обширна. Тут умещались и казармы охраны, и сады с многочисленными павильонами и беседками на разные случаи жизни: для дружеских бесед и занятий искусствами, для любви, для переговоров. Дворец строился ещё во времена лиманского владычества и сохранил приметы тамошнего стиля, особенно украшало его обилие мраморов разных оттенков — от белоснежного до красноватого с прожилками. Боковые крылья дворца, предназначенные для ближайших царских советников, строились позже, но их тоже облицовали мраморными плитами, чтобы сохранить единый облик обширного сооружения. Неподалёку от дворца блестел на солнце бронзовым куполом фамильный храм, в подземелье которого были похоронены калхедонские цари. Нардин видел дворец только в ранней юности, он бы залюбовался зрелищем, если бы не ужасы, которые открывались то там, то тут его взору. Воины, въехавшие с Нардином в крепость, встречали его мрачными и скорбными взглядами. Они устали выносить из зданий тела погибших. Их было так много, что пришлось послать за подмогой. Когда Нардин вошёл во дворец, он невольно вздрогнул: прямо у дверей он увидел двух мальчиков-слуг. Казалось, они спали, только лица их были белыми, как мраморные плиты, на которых они лежали. — Даже детей не пощадил, — пробормотал Нардин. А оказавшись в гареме, суровые калхедонцы не выдержали и прослезились: вокруг фонтана, под цветущими кустами, усыпанными розами, будто осыпавшиеся лепестки лежали женщины, девушки и даже почти девочки. Рядом с ними на полу — кубки, в которых им принесли отравленное питьё. Поодаль нашлись тела евнухов, заколовших себя кинжалами. Калхедонское зимнее солнце, пусть и не такое жаркое, как летом, но привлекло уже к трупам первых мух, их жужжание сливалось с журчанием воды в фонтане. — Единый, спаси и помилуй! Нардин не выдержал и опустился на колени. За ним — его соратники. — Ступайте в нижний город за людьми и телегами, — глухо повелел Нардин. — Объявите в соборе, пусть молятся за их души. Может, и родня найдётся, не сироты же они. В мёртвых стенах дворца закипела работа. Одно за другим порой ещё теплые тела бережно перекладывали на телеги, прикрывали — плащами, покрывалами, найденными в брошенных покоях, и увозили в нижний город. Нардину чудилось, будто он слышит далекие рыдания, но было ли то на самом деле, он не знал. Он присел в одной из беседок, по счастью, свободной от жертв безумного царя, размышляя, его ли карает Единый — за гнев, за напрасные жертвы, или же стирает с лица земли не только его гонителя, но и всех близких ему. — Государь! Государь! Нардин вскинул голову. В крике слышалась радость, столь неуместная в этой общей могиле, словно зовущий его и сам лишился разума. — Государь, взгляни! Одна жива! Раздавшийся следом истошный визг подтвердил, что это правда. Вряд ли девочке было больше четырнадцати. Напуганная до полусмерти, она билась в руках незнакомца, который пытался вынести её на свет. Страх придал ей сил, и воину пришлось крепко прижать её к себе, чтобы не уронить, так что досталось ему изрядно. Но когда к ней кинулись с десяток мужчин, девочка закричала и лишилась чувств. — Чуть глаза мне не выцарапала, — смеясь, произнёс воин и положил найдёныша на мраморную скамью. Слава Единому, площадь у фонтана уже очистили от тел, и когда щёки девочки смочили водой и она открыла глаза, то не увидела ничего, кроме склонившихся мужских лиц. И наконец-то разглядела в смотрящих на неё глазах счастье, а вовсе не звериную похоть. — Как тебя зовут, дочка? — спросил один седой мужчина, по её представлению почти старик. — Чья ты? Услышав такое обращение, девочка зарыдала. А воин взял её на руки, сел на скамью и принялся укачивать, как ребёнка. Нардин хорошо знал этого человека. Звали его Горги Микэл. Семья в Калхедонии у него погибла во время давнего бунта, он отправился в изгнание, женился на гутрумке, да только дети его умирали один за другим в младенчестве, пока Единый не сжалился и не оставил в живых одну дочь, забрав взамен жизнь жены. Горги один растил девочку и оставил её на попечение соседки, жены такого же, как он, изгнанника, теперь вернувшего себе родину. «Жёны, — вспомнил Нардин. — Гутрумские жёны». Он просил зятя позаботиться о них, если их ждёт неудача, но как поступать теперь? Послать ли за ними и надеяться, что женщины оставят родные дома, знакомые земли, привезут с собой детей — порой ещё совсем малых? Или отправить им разводные письма, прощальные дары, чтобы забыли мужей-чужестранцев и строили свою жизнь с чистого листа? Хамат думал, что это ещё один знак благоволения Единого — то, что сам он вступил на родную землю дважды вдовцом, а дети от неравных браков — и родной, и приёмный, обрели, как он надеялся, счастье там, в Гутруме, и сегодня, сейчас ему не нужно гадать, как поступить. Этот выбор ждёт лишь его соратников. Девочка меж тем почти успокоилась и, всхлипывая, поведала свою историю. Звали её Тамар. Попала она в гарем совсем недавно и, к счастью, успела сохранить невинность, потому что царю в последние недели было не до жён и наложниц. Так она и жила тут потихоньку, прислуживала старшим жёнам, понемногу смиряясь с судьбой, надеясь, что царь её и не заметит. Да он и не видел новую наложницу ни разу: её притащили в гарем стражники, польстились на красивое лицо и решили выслужиться. В нижнем городе у неё осталась семья, отец был простым гончаром, но зарабатывал хорошо, потому и не выглядела его единственная дочь оборванкой, отец наряжал её и баловал. Девочка выжила только потому, что про неё забыли: старшая жена царя отодрала её за косы за какую-то провинность и заперла в кладовой, а евнухи про то не знали. — Мы найдём твою семью, дочка, — сказал Нардин. — Всё будет хорошо. — А кто ты, господин? — спросила девочка. — Это, дочка, законный царь Калхедонии Нардин, — ответил за своего государя Горги. — Царь? — юная Тамар испугалась снова. Нардин покачал головой. — Объявите на площади, что девочка ищет свою семью, — распорядился он. Огляделся по сторонам. — Едва ли можно сделать так, чтобы она ничего этого не видела, но всё же... — Позволь, государь, я отведу Тамар к себе домой, — попросил Горги. — Ты не бойся, дочка, у меня в Гутруме такая же осталась, даже помладше, — прибавил он, почувствовав, что девочка напряглась и сделала попытку слезть с его колен. — Хорошо, ступай, — согласился Нардин, — а на площади пусть особо упомянут, откуда забрать девочку. Тамар, назови имена своих родителей. Пусть запишут.* * *
Когда глашатай спустился в нижний город, ему показалось, что он попал в разгар Последнего дня всех времён. Над домами стоял женский вой. Матери бились над телами своих дочерей, сыновей, рвали на себе косы, да и отцы и старшие братья не пытались скрыть горе, рыдали в голос. Нардин прозорливо отправил дополнительную охрану к тюрьме, чтобы обезумевшие горожане не растерзали запертых там стражников. Родичи Тамар нашлись быстро: они метались по площади, перебегая от телеги к телеге, заглядывая в лица мертвецов, ища свою девочку. Услышав радостную весть, они бросились в верхний город, нашли дом, который им указали. Бедняга Горги не знал, куда себя деть, чуть под землю не провалился от стыда, когда мать Тамар пыталась поцеловать ему ноги. Еле успокоив семью гончара, он предложил им переночевать у него в доме, чтобы девочка не видела тех ужасов, которые творились в нижнем городе. А когда гости принялись отнекиваться, смущаясь, что их приглашает знатный господин, даже прикрикнул на них, с деланной суровостью нахмурив густые брови. Но вот прошла неделя — будто пролетела. Погибших похоронили, тело царя сожгли на площади и прах рассеяли над полем недавней брани. Стражу Фирмина — кого казнили, кого отправили в изгнание. Царский дворец отмыли, священник заново благословил все помещения, провёл службу в семейной церкви. По покойникам справили вторые поминки, а там вернулись и гонцы с грамотами от старейшин городов, с поздравлениями законному государю. Понемногу оправившаяся от горестей столица начала готовиться к восшествию на престол Его Величества Нардина. А в соседнюю Иларию, в ближний Ушнур и дальше, в Гутрум, были отправлены посольства. В Иларию — с предложением восстановить доброе соседство, в Ушнур — с призывом к миру и единению, а в Гутрум — особое. Нардин лично провожал послов, они везли в ларцах не только царские грамоты и подарки герцогу Вияма, но и письма от отца сыновьям. Нардин пока ещё не знал, что творится в стране, где он прожил в изгнании долгие годы, поэтому велел посланцам соблюдать осторожность и не заходить на земли Бранна. Везли посланцы также и письма от соратников Нардина жёнам и детям: с просьбами приехать на новую родину и не лишать их прежней любви — ни своей, ни общих чад. В день помазания на престол Нардин проснулся в покоях дворца, помолился в церкви, позавтракал в кругу приближённых и немного погулял с ними по садам. Они поднялись на башню — ту самую, где покончил с собой Фирмин, и увидели, что над Сифрой поднимается дым от костров и печей. И сердце Нардина в первый раз за прошедшие месяцы возрадовалось.