* * *
Наконец состоялся суд. Главный зал в ратуше был переполнен, люди толпились и на улице. Слишком многие в городе пострадали от этой троицы. А тут ещё и убийство! Конечно, удовлетворить свои мстительные чувства горожане могли лишь за счёт Перрена. Двое его подельников на плаху бы не отправились. Тут ограбленные бедняки могли только мечтать, чтобы им вернули хоть малую часть денег. Власти они не доверяли уже давно. И в то, что государь сам будет разбираться с их бедами, тоже не верили. Конечно, они слышали объявление, что трижды в день повторяли на ратушной площади глашатаи, а священники — с каждой кафедры; объявление, которым всех недовольных и обиженных приглашали принести свои жалобы и прошения его величеству. Нашлись двое или трое, кому хватило храбрости явиться в ратушу, озираясь по сторонам, каждый миг ожидая пинка и ругани. Маттиас лично наставлял прислугу в ратуше и городскую стражу — и ни одному просителю не отказали и даже не нагрубили. Но эти первые просители рассказали своим соседям, с каким радушием встретил их государь, как внимательно и терпеливо выслушивал, и вслед за первыми смельчаками потянулись и другие. Так что день суда горожане встретили со смешанными чувствами. Вроде бы его величество не только в добряка играл: вот и городской совет обновился, да и на должность бургомистра назначена была сама Тайра. Слушая глашатаев или читая списки совета, вывешенные в церквях, то один, то другой житель Майшена радостно сообщал стоящим рядом: «А ведь я это имя его величеству называл!» Государь лично присутствовал на заседании в ратуше, сидел в кресле поодаль от судейского, на столе перед ним были разложены бумаги — копии тех, что надлежало зачитать. За спинкой кресла стоял молодой рыжий парень, про которого все уже знали, что это телохранитель. Порядок в суде поддерживала королевская охрана вместе с городской стражей, чьи ряды заметно подчистили и обновили. Эгона Мателля и Хуга Эрскина вывели в зал вместе. Вина им вменялась одинаковая. Секретарь суда, слегка нервничая, потому что в прошлые годы он зачитывал показания, полученные далеко не праведными путями, огласил полученные в ходе дознания сведения. Несмотря на волнение секретаря и монотонность его голоса, народ в зале слушал внимательно — и всё чаще кивал, понимая, что выгораживать домовладельцев никто не собирается. Кое-кто узнавал собственные показания, данные с охотой, но и внимательно проверенные. Потом в зал вызвали дознавателя Стромаса. Его с трудом узнали: опрятный, выбритый, не суетящийся, как обычно. Правда, по городу уже пошли слухи, что государь хочет забрать его в столицу, но про его преемника никто не мог сказать ни единого дурного слова. Стромас подробно рассказал, как велось дознание, какие показания давали подсудимые. Всё это было внове. Раньше ведение суда сводилось к длинной речи обвинителя и покаянию преступников. А тут после Стромаса даже свидетелей стали вызывать — некоторых группами, потому что жили они в одном доме или даже ютились в одной комнатушке. Обвиняемым наконец дали слово — те покаялись. Зрители даже не вслушивались в их речи, все ждали, каким же будет приговор. И вот слово взял судья, и в зале воцарилась полная тишина. Началось чтение приговора с вопросов денежных. У обоих обвиняемых были семьи, так что суд перво-наперво постановил отделить от состояния семей приданое жён, отписал некие суммы на содержание малолетних детей, а всё прочее имущество было конфисковано. Потерпевшим было предписано в последующие после суда дни обратиться в городской совет, чтобы получить денежные компенсации за полученный ущерб, а также, при желании, подъёмные для строительства собственного жилья. Зал взорвался криками восторга и здравицами в честь государя, так что судье пришлось застучать молотком по столу и возвысить голос, призывая к порядку. Но народ не унимался. Его величество встал с кресла, кивнул собравшимся и жестом попросил успокоиться. Судья продолжил. Теперь уже дошло и до наказания. Оба домовладельца и бывших члена совета отправлялись на каторгу, мостить дороги. Приговор был встречен радостными криками и хлопками. Народ сразу потерял интерес к бывшим притеснителям, потому что дальше ожидалось нечто более интересное и захватывающее: в зал ввели Перрена — в цепях и власянице, как полагалось для убийц. Показания давали слуги из ратуши, кухарка, сам дознаватель и ведьмак Мэт, который поведал, как провёл исследование бокала, как испытывал выделенные яды на мышах, чем немало повеселил публику. Когда дело дошло до приговора, все вдруг вспомнили, что дамы Перрен в суде не было, хотя жёны двух предыдущих обвиняемых жались на первой скамье, обе одетые в чёрное, испуганно косясь на бушующее людское собрание. Перед оглашением приговора сделали небольшой перерыв. Зрители перешептывалась, охрана пристально следила за ними. Государь просматривал свитки с показаниями. Судья посовещался с секретарем и, когда отпустил его, был несколько бледен. — Убийство бургомистра, представляющего в городе их королевские величества, — заявил он, откашлявшись раза два или три, выпив воды и снова откашлявшись, — закон рассматривает как покушение на самого короля, и полагает достаточным наказанием за столь дерзновенное злодейство — погружение преступника в кипящее масло до самой смерти. Перрен, выслушав судью, потерял сознание. Стража выволокла его прочь из зала. — Приговор будет приведён в исполнение послезавтра на городской площади. Публика собралась было уходить, предвкушая зрелище, но оказалось, что заседание суда ещё не закончено. Вывели сразу шестерых. Народ зашептался, не понимая, кто это. Оказалось — бывшие сборщики арендной платы и долгов, из числа тех, кто, выбивая из бедноты деньги, делал это с особой жестокостью. «Нанесли многочисленные побои и также занимались другим членовредительством, как-то: прижиганием калёным железом, выворачиванием конечностей. Злодеи избивали должников, топтали им кисти рук, били по голове и животу». Услышав такое, народ вновь зашумел. И не только потому, что вспомнилось, как лютовали негодяи - а трое из них еще и в городской страже служили, когда не ходили по бедняцким домишкам, отнимая последний грош. Все были поражены, что душегубов вообще призвали к ответу. Подсудимые не отрицали вины, потому приговор им был: бить на площади кнутом, а потом отправить вслед за господами мостить дороги. Оглашая этот, уже достаточно привычный приговор, судья приободрился, и голос его снова стал громким и полным достоинства. Он объявил также, что выплаты пострадавшим начнутся через три дня, пока же городской казначей с помощниками оценит конфискованное имущество преступников, и после этого суд определит размеры и сроки выплаты компенсаций. Государь добавил, что жалобы и прошения о возмещении убытков будут приниматься ещё десять дней — всё время, что он пробудет в Майшене. Народ ответил громкими криками благодарности и хвалы, и на этом судебное заседание завершилось. Слухи потекли по городу новой и шумной волной. Вечером в ратушу явились сыновья Перрена. Ленард принял их совсем не так, как ранее их мать, а милостиво кивнул и сказал, что готов выслушать. Юноши опустились на колени. — Ваше величество, — сказал старший, — наш отец виноват, но молим: избавьте его от такой страшной смерти! Ленард присмотрелся к просителям, спросил их имена, чем занимаются. Покачал головой. Жестокость назначенной Перрену казни потрясла и судью, и его самого. Он склонен был смягчить наказание и без просьбы сыновей, но теперь имелся и формальный повод. — Я обдумаю вашу просьбу, — сказал он. — Если хотите искупить грех отца, поступайте в отряд наёмников. Я напишу барону Бримарру в Виям, он вас примет. — Благодарим, ваше величество, — в один голос ответили молодые Перрены. Лени отпустил их и, не откладывая, принялся сочинять послание барону. — Маттиас! — крикнул он, дописав, и когда верный друг и телохранитель вошёл, приказал: — Доставь мне в ратушу городского палача.* * *
Казнь Перрена должна была состояться перед ратушей. На высокое крыльцо её установили кресло для государя, а чуть ниже на пару ступеней — стулья для тех членов совета, которые пожелали присутствовать. Госпожа бургомистр, конечно, не захотела смотреть на такое зрелище, да никто её в этом и не упрекнул. До главного действа толпа уже успела немного разогреться тем, что пошвыряла гнилую капусту, брюкву и навоз в выставленных у позорного столба Маттеля и Эрскина, которых потом заковали в кандалы, погрузили на телеги, и народ проводил их плевками и улюлюканьем. Вот только в толпе удивлённо перешептывались, что до сих пор на площади ни костра не разожгли, ни котел с маслом не доставили. В ожидании, пока несколько городских заключённых, отбывающих наказание за мелкое воровство, приберут на помосте, толпа скучала. В Майшене не так часто кого-то казнили: больше пороли, клеймили, подвергали позору. Вот и для второго акта на помосте возвышались столбы со свисающими цепями. Стража потеснила толпу, чтобы было где проехать телегам. Постепенно толпа немного успокоилась, и вот с балкона ратуши зазвучали трубы. Почти полная тишина на площади сменилась криками: «Да здравствует король!» Ленард в сопровождении пятерых членов совета вышел на крыльцо, кивнул народу и сел в кресло. За спинкой, как тень, возник Маттиас, остальные заняли свои места. Трубы зазвучали вторично, и на площадь выехали телеги с осуждёнными стражниками. С ними расправа была недолгой. Затащили на помост, приковали к столбам, оголив до пояса, палач и его подручные взяли в руки кнуты, а толпа принялась отсчитывать удары. В бытность мальчишкой, Ленард пару раз наблюдал в Вияме казни преступников, но то были простые повешения. Стоя в последних рядах толпы, волчонок подпрыгивал, пытаясь хоть что-то разглядеть, но больше слышал рёв толпы, глашатая, объявлявшего приговор, а потом кто-нибудь из хмельных мужиков прогонял его оплеухой или зуботычиной. В воздухе ощутимо запахло кровью. Маттиас, стоя за спиной Ленарда, увидел, как тот вцепился в подлокотник. Мысленно отсчитав дни до полнолуния, Рыжий положил руку на спинку кресла и тихонько дотронулся до плеча государя. Тот чуть заметно кивнул — мол, всё в порядке. И вот палачи опустили кнуты, отвесив каждому осужденному символические десять ударов. Стражники расковали их, оттащили к телегам, где каждому надели на ноги кандалы, и процессия двинулась прочь с площади. Толпа вновь заволновалась. Настала очередь Перрена, а ни котла, ни костра всё не было. А что казнь состоится, ни у кого сомнений не возникало: стоило только посмотреть на выражение лица государя — тех, кто стоял ближе к ратуше, аж оторопь брала. Тут на помост взошёл глашатай, и народ всё же засомневался: неужто помилуют убийцу? — Мы, волей Единого и Творца всего сущего, король Гутрума, герцог Вияма, Карраса и Бранна, милостью нашей и нашего супруга, его величества Кристиана, короля Гутрума, герцога Вияма, Карраса и Бранна, дабы не гневить Творца ненужной жестокостью, повелеваем: заменить убийце Перрену смерть от кипящего масла на отсечение головы. Пока глашатай зачитывал это недлинное послание, подручные палача выкатили на помост огромную колоду, вынесли большой кожаный футляр с начищенным и заново наточенным накануне топором. Народ загудел. Многие вздохнули с облегчением. Убийца должен был понести наказание — но сварить живого человека в масле! Медленно подъехала повозка с осуждённым. Последнюю ночь он провёл со священником. Супруга так и не показалась. Стражник сопроводил Перрена на помост. Он поклонился толпе и повернулся к крыльцу. — Благодарю вас, ваше величество, — обливаясь слезами, произнёс Перрен. — Единый вас благослови. На помост взошёл священник и сотворил молитву. Перрен опустился на колени и положил голову на плаху. Вдруг несколько человек в передних рядах толпы отвратили лица от помоста и тоже опустились на колени. Стоявшие за ними удивились, по толпе побежал шепоток, и вот уже и другие горожане, не замечая, что палач занёс топор над шеей Перрена, следовали общему примеру, будто волна прошла по людскому морю, утихомиривая его. Вскоре все на площади в полном молчании, смотрели в сторону крыльца ратуши. Раздался удар, но никто не вздрогнул, потрясённый и заворожённый невиданным зрелищем. Государь молча сидел в кресле, губы его шевелились, а по щекам текли слёзы. Виям — Ваша милость, — в кабинет барона заглянул Гарет. — Почту доставили. Джулиус милостиво кивнул. — Заходи, заходи. Что там нового, давай взглянем. Гарет положил на стол два свитка с личными печатями государей и ещё три частных послания. Барон вдруг жадно схватил одно из писем, но потом отложил в сторону, больше не подавая вида, что хочет прочитать его в первую очередь. Деловито надломил сургуч с изображением волка и развернул свиток. — Государь наш Ленард наводит порядок в Майшене, — сказал он, просмотрев письмо. — Полностью обновил совет, назначил нового бургомистра... ха! эльфийку! — Да неужто? — удивился Гарет. — Чудеса. — Посылает ко мне двух сыновей некоего господина Перрена, члена совета, которого казнили за убийство прежнего бургомистра. Просит, чтобы я принял их и определил в наёмники. Так, посмотрим, что пишет государь Кристиан, — барон развернул второй свиток. — Ну, про победу, которую одержал мой старший, я уже знаю. Ронан мне писал. А вот про свои планы государь сообщать не спешит. Да и то правильно. Тут ещё письма... Одно из Бримарра — от моего кастеляна, его потом прочту. А это от приора Гильмара, — барон сломал печать и пробежал послание глазами, — наше преподобие возвращается в Виям, церковный совет в столице подошёл к концу. — А третье от кого? — спросил Гарет. — Это от дочери, — с неожиданной теплотой произнес Джулиус. Гарет понял, что он здесь лишний, улыбнулся и попросил разрешения выйти, не забыв поблагодарить барона за оказанное доверие. Он понимал, что Джулиус сообщил ему последние новости из личного расположения и по доброте душевной. Оставшись в кабинете один, барон с нетерпением вскрыл письмо Овайны. Начал читать, скрывая улыбку — дочь писала, как обживается на новом месте, о соседях, о школе ведьм, упомянула о проходившем мимо поместья виямском отряде. Но последние строки заставили барона озабоченно нахмуриться — Овайна передавала мачехе привет и пожелание отцу: пореже оставлять жену одну — в её положении. Вот, значит, как... Мадин была беременна. Последний раз Овайна видела её на праздновании собственной свадьбы и в день отъезда. Барон был уже уверен, что жена застукала его с Каделлой, видела, как они крались по коридору посреди ночи. Выходит, ещё раньше Мадин успела поделиться с падчерицей маленьким женским секретом. О разладе он дочери не сообщал, жена, похоже, тоже. И как теперь быть? Откровенно написать Овайне о том, как обстоят дела, как он своими руками запутал свою собственную жизнь? Барон принял решение сразу: нет, сначала он поговорит с Мадин. Это давно следовало сделать, да он всё откладывал. Теперь причин оттягивать тяжёлое объяснение не осталось. Однако Джулиус не спешил вставать из-за стола, седлать коня и ехать к взбунтовавшейся жене. Когда Гарет постучал в дверь и доложил о прибывших просителях, барон вздохнул с облегчением — новая отсрочка оказалась очень кстати. Минуло ещё два дня. В Виям вернулся приор Гильмар, радостно встреченный горожанами. Он бодро и громогласно, как и всегда, провёл в соборе службу и заявился в замок — пропустить с бароном стаканчик-другой и обсудить последние новости. — Что-то вы сами на себя не похожи, ваша милость, — заявил приор после двух кружек доброго эля. Барон старательно изображал радушного хозяина, но было заметно, что его гложет какая-то дума. — Оставь эти церемонии, Гильмар, — проворчал он. — Чай, не на людях. — Ну раз так... выкладывай, что у тебя стряслось, старина. Барон снова потянул паузу. Умом сознавал собственную вину, от того и признаваться в ней было тяжко. — С женой нелады, — начал он осторожно. — Что, тебе наконец прищемили хвост, старый ты греховодник? — поинтересовался Гильмар. Джулиус тихо рыкнул, что означало согласие. При всём желании он не мог бы указать приору на бревно в его глазу. Кем-кем, но вот греховодником тот никогда не был. — Ну и чего ты тут высиживаешь? Ждёшь, когда она подаст на развод? Повод у неё есть. Барон махнул рукой. — Нет, — сказал уверенно, потом сбавил тон. — Думаю, не подаст. Она... в общем, ребёнка ждет. Мне не сказала, от дочери узнал. — Надо же. И что, ребёнок твой? — съязвил Гильмар. Джулиус стал похож на быка, который роет копытом землю и сопит от злости. — Не горячись. Я к тому, что тебе вечно попадались удивительно порядочные женщины. Ни одна не завела любовника — при таком-то муже. — Им грех было жаловаться. К тому же мать Овайны, покойницу, я любил. — А нынешнюю? — Да как сказать... Пока не встретил Каделлу, был ей верен, — мрачно отозвался барон. — Быть верным и любить... — медленно сказал Гильмар, — не одно и то же. Барон только хмыкнул мрачно, наполнил кружки и крикнул слуге, чтоб принесли ещё кувшин. — А что твоя зазноба? — поинтересовался приор. — Спит и видит, как стать баронессой? — Как раз нет. Интересуй её только мой титул, пожелай она — я и тогда тотчас развёлся бы и женился на ней. — Такая любовь, что ли? Барон вдруг не нашёл, что ответить. Он задумался. — И правильно молчишь, — кивнул Гильмар. — Это сейчас ты ещё хоть куда, а представь себе, что прошло лет пять, десять. Ты думаешь вечно скакать по кроватям, как молодой козёл? И как бы ты хотел встретить настоящую старость: с женой, у которой от тебя дети, которая почитает тебя и помнит свой долг, или с той, которая привыкла командовать мужиками, которую ты запрёшь в четырех стенах и кому придётся за тобой песок подметать? Барон лишь опустил голову. — И захочет ли она подметать тот песок? — пустил Гильмар последнюю стрелу. — На цепи её держать станешь? — Да кем ты меня считаешь? — Джулиус вскинулся в гневе. — Хочешь откровенно? — усмехнулся приор. — Старым дураком. С этим было не поспорить. Приор вскоре уехал, а Джулиус опять впал в уныние. И ведь то ли судьба, то ли нечистый дух опять подкинули причину не ездить: прибыли сынки казнённого Перрена. Джулиус находился в настолько растрёпанных чувствах, что принял парней с неожиданным сочувствием, выслушал и определил к командирам подобрее. На следующее утро, которое было воскресным, барон неожиданно отправился на службу в собор. Занял своё место, как всегда слегка путался в текстах молитв, добавляя что-то от себя. Гильмар громогласно произносил священные тексты, а потом взошёл на кафедру, чтобы произнести очередную проповедь. И вот тут Джулиус почувствовал, что сейчас провалится сквозь мраморный пол собора в самое пекло. Вещал Гильмар о супружеских союзах, о верности, щедро сдабривая проповедь совсем не уместными в божьем доме фразами и примерами. Прихожане — кто посмеивался, косясь на соседей, в чей огород летели камни, кто краснел и закрывал лицо капюшоном, а кто слушал внимательно и кивал головой. Вся выдержка, вся закалка многих лет боёв и тренировок потребовалась Джулиусу, чтобы сохранять спокойный и невозмутимый вид, когда скамья, казалось, пылала под ним, и каждое слово приора подбрасывало углей в этот огонь. После такого он больше не стал откладывать поездку к тёще и тестю. Велел оседлать коня, взял пятерых в охрану и отправился в путь. В замок рыцаря он прибыл уже к полудню следующего дня. Дэвина Рихара чуть удар не хватил от волнения, когда ему доложили, что к замку приближается барон. — Вот! Дождалась! — бросил он в гневе, ворвавшись в покои Мадин. — Ух... дурища! Если бы не присутствие жены и внучки, которая, увидев деда в гневе, захныкала, он бы и не такие слова обрушил на голову строптивой дочери. — Чего? — равнодушно спросила Мадин, едва взглянув на отца. Вот уже два или три дня её мутило по утрам, и женщина предпочитала не делать резких движений. Приезд мужа её не удивил и не раздосадовал. Мадин просто не решила ещё, что ей делать. Чего не делать, она знала точно — она не хотела возвращаться под супружеский кров, жизнь в родительском доме тоже начинала тяготить, и оставаться тут хотелось всё меньше. — «Чего», — передразнил Рихар. — Вот уже будет тебе «чего»! С этими словами он почти выбежал из комнаты, и с резвостью, насколько позволяли его годы, поспешил вниз по лестнице к дверям замка. Когда барон спешился, Рихар разлетелся ему навстречу весь в сомнениях: как приветствовать — как сюзерена или как зятя? Но Джулиус протянул ему руку для пожатия. — Как себя чувствует Мадин? — спросил он. — Ах.. — Рихар почтительно пожал Джулиусу руку, — ей слегка неможится, но лекарь говорит, что это нестрашно: обычное недомогание беременных. — Посылали за ведьмой или знахаркой? — рассеянно спросил Джулиус, оглядывая подзабытый уже замковый холл — какой же он тёмный и сыроватый! — Конечно, ваша милость. Ведьма утверждает, что будет девочка, — не в состоянии скрыть некоторое разочарование, ответил Рихар. — Ну и слава Творцу, — отозвался барон. — Где Мадин? — У себя в комнате. Разрешите вас проводить. — Не нужно, я сам найду дорогу, — Джулиус наконец посмотрел на тестя и дружелюбно кивнул ему. Он хорошо помнил расположение покоев, поднялся на третий этаж донжона и толкнул резную дверь. Мадин в комнате была не одна. — Папа! — Лайва бросилась к отцу. Барон подхватил малышку на руки и расцеловал. Но приметил, что досточтимая Адина посмотрела на дочь с плохо скрываемым гневом, а Мадин поморщилась. — Оставьте нас, мама, — твердо сказала баронесса, уверенная, что при тёще муж будет сохранять лицо и не скажет ничего, кроме традиционных вежливых фраз, положенных между супругами. — Пойдём, Лайва, — нахмурив брови, сказала Адина, — твоим отцу и матери нужно поговорить. Малышка закапризничала. — Иди с бабушкой, милая, — сказал Джулиус, — потом я к тебе приду. Оставшись с женой наедине, он какое-то время смотрел на неё, думая, с чего начать. Просить прощения? Но он не чувствовал себя виноватым в том, что полюбил другую. Каяться за измену? Этого барон делать не умел. — Как твое здоровье? — спросил он наконец. — По утрам тошнит, — сухо ответила Мадин. — Почему ты не сказала мне о том, что беременна? — А разве это что-то бы изменило? Разве вы перестали бы шляться в постель к своей девке? Можно подумать, я бесплодна, а она обещала вам очередного бастарда! — Она не!... — барон оборвал себя. Раздосадованно вскинул руки, не зная, что сказать. Мадин была по-своему права, умом он признавал это. — Ах, конечно! Она же как пустая бочка! Джулиус никогда не видел жену в таком гневе. И должен был признать, что с горящими глазами и нахмуренными бровями Мадин очень хороша. Так что же не явила она раньше свой темперамент? Глядишь, и не случилось бы всего этого. — Милая моя, вам нельзя так нервничать, — мягко сказал он. — Это вредно и вам, и ребёнку. Давайте не будем ссориться. Ведь у нас дочь. И будет ещё одна. — Это у меня будет дочь! — отрезала Мадин. — Милая, — Джулиус мысленно воззвал к Единому, моля о снисхождении к нему, грешному, и вразумлении жены, — милая, прошу вас, вернитесь в наш замок. Если вам не хочется моего общества, я буду оставаться в Вияме. — Я не вернусь к вам, барон. Между нами всё кончено! Как вы не можете это понять? — Послушайте, я виноват, признаю. Вы можете не видеть во мне супруга, но я остаюсь отцом наших детей. И вы знаете, что ни один суд не лишит меня прав видеть моих дочерей. Тут Мадин задумалась и немного остыла. Барон только что изрёк истину. Если отец не уклонялся сам от исполнения своего долга, ни одна женщина, разводясь, не могла лишить бывшего мужа права заботиться о детях, навещать их, а то и забирать к себе погостить. И если она допускала такое беззаконие, за исключением тех случаев, когда суд разводил их из-за жестокого обращения бывшего мужа, тот же суд мог перепоручить исключительные права на детей отцу. И не важно, были это мальчики или девочки. Она стиснула руки, обдумывая, что делать. Наконец, решившись, поднялась с кресла, выпрямилась, сказала холодно: — Ради наших дочерей, барон. Я вернусь в Бримарр. Не стану препятствовать вам видеться с детьми. Вы хороший, заботливый отец, барон, жаль, что муж... — она вздохнула. — Прошу только предупреждать меня письмом или посыльным, когда изволите навестить нас. — Я прошу вас писать мне, милая, и сообщать о вашем здоровье, — сказал барон и склонил голову. — Да, конечно. Джулиус протянул жене руку. Та внезапно почувствовала дурноту, но всё-таки сделала ответный жест. Поцеловав холодные пальцы Мадин, Джулиус сделал два шага назад. — Я буду приезжать в Бримарр в конце недели, как и раньше это делал, — сказал он. — Если вы захотите видеть у себя вашу матушку, вам стоит только написать ей. — Не уверена, что скоро захочу этого, — не думая, отозвалась Мадин. — Какое счастье, что родители не могут нагрянуть в баронский замок так же просто, как в твою детскую спальню. Джулиус улыбнулся, и между ними на миг возникло понимание, как бывало прежде. — Когда бы вы хотели вернуться в Бримарр, милая? — спросил он. — Я отправлю туда слугу, и за вами пришлют удобный возок. — Поскорее, раз уж всё сложилось именно так. — Хорошо. Я пойду к дочери с вашего позволения. На лице жены барон прочитал: «И не медли с этим». Он коротко поклонился, развернулся, вышел в коридор и чуть было не налетел на тёщу. Вряд ли Адина могла что-то услышать после того, как баронесса перестала кричать, но всё-таки дежурила под дверью. Джулиус холодно взглянул на досточтимую и ушёл в детскую. Адина ворвалась в комнату. — Что тебе сказал барон? — Оставьте меня, мама, — повторила Мадин и снова опустилась в кресло, глядя за окно. — Что значит «оставьте»? Чай, не тебе оплачивать расходы по разводу. — Развода не будет. Я возвращаюсь в Бримарр. Велите слугам собрать мои вещи. На днях я уеду. — Слава Единому... — начала Адина, но дочь перебила её. — Развода не будет, но мы больше не живём как муж и жена. Адина решила не спорить со строптивицей, надеясь, что со временем барон сможет вернуть её расположение. — Сейчас пошлю служанку. — Дойдя до двери, она повернулась и добавила: — Можешь сколько угодно злиться на барона, но вот что я тебе скажу: когда муж находит себе любовницу, он ищет на стороне то, чего не получает от жены. Раньше надо было нрав свой показывать. С этими словами она вышла, не дожидаясь, когда вскочившая на ноги дочь ответит ей очередной колкостью. Мадин схватила попавшийся под руку стеклянный кубок, запустила его в закрывшуюся дверь и разрыдалась.