***
Второй рабочий день прошёл ещё более насыщенно, чем первый: реставрация картины шла полным ходом, в процессе обнаруживались недостатки и недочёты, допущенные прежними реставраторами — теперь их приходилось устранять этой святой троице. Намеченный план работ едва умещался в два месяца; древесная основа фрески испортилась из-за воды, и ставился вопрос о замене какой-то её части дубликатом, что само по себе не было быстрым и лёгким делом. Короче говоря, заканчивая смену, Чес подумал: истязания Исаака продолжились хотя бы в лице этой фрески. Над своей частью картины он работал сегодня дольше положенного; на нём ещё был халат, очки, а в руках — кисть, когда Элинор и Маттео уже направлялись к выходу. Чес попрощался с ними и сказал, что через пять минут и сам закончит — не хотелось бросать работу на полпути. Лицо Исаака требовало особой осторожности; нежные оттенки светлой кожи могли нечаянно стереться, если использовать слишком сильный растворитель. Чес мешал разные пропорции и немного разбавлял состав, чтобы добиться нужного эффекта. Когда, наконец, работа над снятием слоя лака была успешно закончена, электронные часы показывали уже половину четвёртого. Пять минут стандартно расползлись в полчаса; Чес улыбнулся, устало провёл рукой по лбу — для него это было знакомое чувство. Видимо, свою работу он всё-таки любил. Зная, что спешить, в общем-то, некуда, он навёл порядок в мастерской, заварил себе ягодный чай — да-да, всего лишь в пакетике, а не как обычно, но в мире, пожалуй, ещё остался годный пакетированный чай. Усевшись в углу, Чес с усердием дул на горячий напиток и бессмысленно смотрел в окно, на клочок матового неба и бледно-серый туман. В Италии наступила совершенная зима, но это было самое время, когда можно вздохнуть от жары и когда горячий шоколад поздним вечером наконец-то приобретает свою истинную ценность. От пространных мыслей его отвлёк громко затрезвонивший телефон, с помощью вибраций вращающийся по столу. Ничего не обещало сегодня изумить Чеса, но рядом со значком входящего звонка значилось имя «Джон». Едва веря происходящему, он ответил и услыхал приятный голос своего нового знакомого. — Ты уж наверняка подумал, что тебя обманули. Но нет. Можешь говорить? — Чес подумал: Джон уже с завидной лёгкостью сканировал его душу, словно беспощадные рентгеновские лучи. Но, несмотря ни на что, он был рад слышать его голос вновь. — Могу. Я закончил работать, собираюсь возвращаться домой, — немного подумав, Чес добавил: — Я и вправду уже решил, что меня разыграли. Ведь до сих пор это кажется не более чем хоррор-историей из какого-то фильма. — Я так и понял. Что ж, надеюсь, тебе нравятся хоррор-истории, — наверняка с ядовитой улыбочкой произнёс Джон. — План такой: через час встречаемся в кафе Anfiteatro на площади Оронцо. Я пока что далеко от дома — встретиться раньше не сможем. Окей? Потом я тебе расскажу, куда мы пойдём. Чес ответил «Окей» и, когда положил телефон, подумал, что у Джона определённо был вкус. Площадь Оронцо — одна из самых древних и больших площадей Лечче, фактически его самый-самый центр. Там есть и красивейшая беломраморная церковь, и статуя Святому Оронцо — покровителю города, и большой амфитеатр, найденный лишь в середине прошлого века, и крохотная, сделанная вопреки всем канонам церквушка Сан Марко — без привычного фасада, с огромным стеклянным входом, внутри можно сходить в часовню рядом, и никаких привычных колонн, просто два блока разных размеров, украшенные барельефами снаружи, и фресками — внутри. Чес ходил там, конечно, но всё-таки наведаться туда ещё раз было бы просто замечательно! Он не спускался, а буквально прыгал по ступеням, и сам не замечал, как в эту пасмурную февральскую пору его лицо улыбалось и сияло — оно могло заменить солнце, если нужно было. Великой радостью в современном мире стало понимание того, что тебя не обманули в очередной раз, объяснял себе Чес, но всё это казалось пустым и звонким, словно птичьи трели поутру. Он зачем-то спешил, стараясь перегнать время и вызвать в нём сопернический дух, чтобы оно тоже ускорилось, хотя и понимал, какие же это, в сущности, глупости. Впервые за долгий промежуток времени Чес ощутил, что внутри его души не выжжено всё дотла, как казалось до сих пор, а пророс слабый блеклый кустик, пророс, несмотря на чёрную неплодородную землю. И это осознание стало до лёгких спазмов невероятным и самым чувственным. Чес и не думал, что когда-то вновь с ним будет также. Джона за столиком Чес заметил ещё издалека, когда проходил мимо былого величия старого амфитеатра; много-много веков назад им пришлось бы встречаться не в кафе, а на ступенях благородного сооружения, чтобы во время какого-нибудь претенциозного выступления тихо договориться о своём и таки сбежать под неодобрение людей вокруг. Пожалуй, эта картинка в голове Чеса даже позабавила его, так что к Джону он подходил, улыбаясь беспричинно и широко, как самый счастливый человек, что было вообще очень подозрительным в нашем мире. Джон сидел за столиком под открытым небом (в Лечче вообще был дефицит кафе со столиками внутри — так мало было места) и, увидев его, усмехнулся в ответ, как будто совсем хорошо понял его эмоции и пёстрые ветры вместо мыслей. — Мне казалось, ты навряд ли придёшь, — признался Джон, когда они поздоровались и Чес уселся напротив. — По крайней мере, я бы не стал доверять первому встречному. — Это ты меня сейчас отговариваешь? — изумился Чес и, не выдержав, искренне рассмеялся. — Оставь! Всё равно я учусь только на своих ошибках… Выпьем что-нибудь перед нашим делом? — таким образом, дело резко стало «их», и Джон, сначала в изумлении его стремительности приподняв бровь, затем просто смирился, усмехнувшись, и подозвал официанта. Чес выбрал травяной чай со вкусом вишни и корицы — плавно стоило начинать дегустацию местных сортов, а Джон заказал капучино — сказал, что ему следовало хорошенько взбодриться. Когда официант удалился, Чес думал: навязчивая тишина их сожрёт, потому что Джон и впрямь не из тех, кто любит болтать без устали. В момент, когда эта мысль стала неприятно и холодно подбираться к горлу, раздался щелчок зажигалки, а затем — выдох и спокойный голос: — Как… твоя работа, вообще говоря? Сильно подпортили святоши свою фреску? — Джон курил свои терпкие Winston и даже не щурился, а у Чеса скулы свело от одного только дыма и вчерашних воспоминаний. И всё-таки, каким таким непостижимым образом Джон их курил? — Работа потихоньку движется вперёд. Я работаю ещё с двумя людьми. Фреска долгое время подвергалась прямым струям воды — в куполе обнаружили трещину, так что да, реставрировать её ещё довольно долго. Помнишь эпизод из Библии с жертвоприношением Исаака? — Джон кивнул. — Вот фреска как раз о том. Мы с коллегами разделили её на три части; серединой занимается самый опытный из нас, ну, а мне досталась правая часть. Но я считаю, это даже здорово — там лицо самого Исаака, хотя и реставрировать сложнее… — Чес достал свои ментоловые сигареты, и вскоре горький дым и мятный дым, соединяясь в причудливые линии, поглощались терпеливым золотистым городом. Замолчав, они глянули друг на друга, и Чес, наверное, впервые за всё время сумел в подробностях разглядеть Джона, да ещё и при дневном свете. Впрочем, наверняка и Джон с интересом поглядывал на него, потому что знакомство ночью или в тёмном подъезде — никакая не шутка, а вполне серьёзное дело. Однако днём Джон был ещё более красив, и Чес, плохо отдавая себе отчёт в этом, мягко исследовал взглядом его волосы, глаза, рот, манеру держать сигарету, вальяжную позу и шерстяное пальто, в котором ему удалось побывать. «Он наверняка чей-то личный искуситель», — пожурив себя за такие мысли, всё же подумал Чес и в тот момент заметил, что и его разглядывают с вполне себе искренним интересом, к которому примешалась щепотка таинственности. У Джона взгляд был шершавый и прохладный, но манящий и даже порочный — если выбросить из лексикона банальности и описывать взгляд как касание. Когда он смотрел на Чеса, то как будто прикасался к нему. Когда взгляд опустился на губы и пошёл ниже, Чес энергично стряхнул сигарету в пепельницу и жадно затянулся, стараясь забыть это странное ощущение, и даже заговорил. — Ну, а ты? Демоны ловятся? Главный жрец выходит на связь? — Джон прекратил сладко мучить его осмотром и теперь беспечно пускал клубы дыма, разглядывая площадь Оронцо. — Демоны-то ловятся, только меня на всех не хватает. А Нходж не выйдет ещё очень долго… Всё как и всегда: не плохо и не хорошо, — Джон равнодушно пожал плечами и затянулся сильнее. Официант вовремя вернулся с блестящим подносом, где теплели кружки с чаем и капучино. Вовремя — потому что Чес как раз думал, помешивая напиток, насколько уместным будет его неуёмное любопытство. Решив, что ни на сколько, он всё же спросил, потому что если жизнь дана не для глупых вопросов, то для чего же ещё? — Ты же знаешь, я… ещё с прошлой встречи задавался таким количеством вопросов, что к сегодняшнему дню они напрочь перемешались. И я уже не помню ничего конкретного, зато общее непонимание осталось, — Чес с удовольствием наблюдал усмешку Джона. — Поэтому… ответишь на вопросы, которые будут появляться у меня по ходу дела? — Всё это странно звучит. Ну, ладно. Хотя мне кажется, ты первым на них ответишь по пути, — Джон, слава Богу, не выглядел раздражённым — Чес отнюдь не хотел его доставать, и вытащил из внутреннего кармана пальто сложенную вчетверо карту. — Но пока займёмся насущными проблемами. Я сделал карту, на которой наиболее густыми пятнами выделены районы, которые остро нуждаются в помощи. С этими словами Джон развернул перед ним небольшую карту Лечче — вид её изумил Чеса. Фон был чёрным, очертания домов и улиц — белое, и по всей карте были разбросаны голубые кляксы — едва заметные и очень густые, сделанные как будто порошком, но порошком застывшим. Центр был пока что едва задет голубым, зато районы подальше просто зияли аквамариновыми глазами на мир, прося о помощи. Всё, что шло дальше ворот Порта Наполи и Порта Рудиае, сплошь было в голубом. Чес вопросительно посмотрел на Джона, и тот поспешно объяснил: — Думаю, состав этой чудесной смеси тебя не интересует, потому что рассказывать долго. Так вот, голубым выделены места, где люди начинают страдать от материализованных страхов. Где гуще — там сильнее, там люди уже почти на грани помешательства и тиморы терроризируют их давно. Я всегда начинаю с них — ведь помочь всем мы априори не сможем, но с чего-то начать надо. Тебе предоставляется право выбора, куда идём. К Рудиае или к Наполи? — Чес долго присматривался к карте, в итоге решил, что у Наполи цвет гуще, и ткнул туда. Джон кивнул. — Окей. Значит, идём туда. Ты своими глазами убедишься, что сказанное мною правда. В качестве бонуса, если не будешь особо шарахаться, покажу таки самую простую процедуру уничтожения слабого тимора. Допивай, и пойдём: уже темнеет, а демоны, знаешь ли, на удивление пунктуальны. — А мне кажется, ничего удивительного. Они забирают наши пороки и обращают их против нас… наверняка так, — задумчиво говорил Чес, туша сигарету, и сам удивлялся подобным мыслям в своей голове. В Лечче же и впрямь темнело слишком быстро: ни закатов, ни рассветов, лишь вечная преграда на пути к солнцу. Облака были почти свинцовыми, но дождя не обещали; липкий медовый свет расползался из окон на улицы, сотни серебряных фонариков включались под потолками кафе и под зонтами на верандах, оранжевые шары бледных фонарей понемногу зажигались в разных концах улиц. Сладкая и холодная, как мороженое, темнота вливалась в большой тёплый город, заполняя каждую его трещинку и каждую душу, убаюкивая одних, ласково убивая — других. Чесу нравилось видеть, как постепенно город уплывал на облаках в мягкую, податливую ночь… Расплатившись, они вышли из кафе и прошли по площади Оронцо до статуи, а от неё свернули налево, на одну из довольно широких и длинных улиц Лечче. Частично обшарпанные красивые дома, украшенные лепниной и гербами, витиеватыми арками для входа и широкими балконами с шикарными балюстрадами и изящными скульптурами; чистые тихие кофейни, спрятанные за узкими дверьми, откуда шёл аромат корицы, аниса, шоколадного кофе и хрустящей сдобы; закрывающиеся бутики с яркой одеждой и красной клейкой лентой по всем витринам с надписью «Sale»; наиболее роскошные дворцы и здания муниципальных учреждений — аккуратные, выдраенные до блеска, обставленные большими горшками с кустарниками и цветами. Длинные, мерцающие в огнях улицы, закрытые решёткой магазины книг и косметики, приглушённое освещение в лавках с табличкой «Закрыто», где за крохотным столиком пил вечерний чай хозяин, с гостем или в одиночку; увитые плющом рестораны, откуда доносился гомон, плеск разливающегося по бокалам алкоголя и пары сигаретного дыма; встречные прохожие, кутающиеся в широкие плащи и пальто, замотанные разноцветными шарфами до носа; маленькие картины на стенах домов, спрятанные за стеклом и невероятно красочные; древние небольшие арки, наверху которых, за балюстрадами, вальяжно курили подростки, нервно озираясь вокруг в поисках карабинеров; дома некогда богатых людей, ещё более нежного песочного цвета, чем все остальные, с собственными крытыми галереями, где в довольстве и на свежем воздухе росли в кадках апельсиновые деревья, папоротники, вьюны, красные анемоны и сиреневые гиацинты и где с печально-задумчивым лицом стояла какая-нибудь хорошенькая девушка. Всё это было наполнено жизнью и шумом — смехом, криками, чирканьем зажигалки, чьим-то пением, глухим отзвуком далёкой гитары; всё это было полно разными оттенками — от тёмно-зелёного до лилового — и широким спектром ароматов — ванильные духи пробежавшей мимо красотки, недавно покрашенная дверь в подъезд, запахи пыли и мудрых страниц из букинистических лавок, запахи начищенного серебра и старой мебели из антикварных, сигаретный дым из-за столика напротив, кислый запах лимона, который нарезала какая-то женщина на своей веранде. Вся эта жизнь со свистом несла на своих волнах Чеса, и он с каждой минутой ощущал, что она не проходит мимо, она проходит сквозь него, сквозь все его сосуды, электризует нервы и заряжает энергией сердце. В те моменты он размеренно забыл о всех тягостях, что некогда разрывали его душу, и как будто отбросил старый исписанный блокнот, где мы якобы начинаем жизнь с чистого листа, и начал писать прямо на столешнице чёрным толстым маркером. И Джон… Джон. Джон пока мало занимал места в его жизни, но он был с ним сейчас рядом, и это чертовски радовало, потому что одиночество всегда держало свои руки на глотке Чеса, готовая душить в любой момент. — Город и впрямь красив… Я рассмотрел его только сейчас. Всегда ведь бегу, не замечая ничего вокруг, — вдруг признался Джон, и сумрак тонко обрисовал его красивые скулы. — Так и жизнь не замечаю, видимо. И это очень странно говорить, особенно тебе… — Не поверишь, но я испытал нечто похожее, — улыбнувшись ему, ответил Чес и повернул голову вперёд, рассматривая уже видневшуюся арку Наполи и круглый купол собора Святой Марии. — Впервые за долгое время жизнь кажется не уходящей мимо. Как же долго я жил в забытьи… — Ну, пессимиста ты не напоминаешь, я бы даже сказал, вызываешь впечатление оптимиста, — Джон внимательно разглядывал его профиль, и Чес ощущал это. — Удивительно, что у тебя такие мысли. — Это только вид оптимиста. Никакой я не оптимист… — тихо ответил Чес, погружаясь в расплывчатые ледяные воспоминания. — Уже давно… Слава Богу, что Джон был умён или безразличен настолько, что промолчал. Менее всего сейчас Чесу хотелось рассказывать о себе и своей жизни, безоблачность которой закончилась пару лет назад. И он вздохнул со спокойствием, когда они наконец прошли арку Наполи, за которой заканчивался исторический Лечче и начинался Лечче современный, где близость барочной истории напоминали лишь Обелиск, расположенный сразу за аркой, и ещё низкие, с претензией на древность дома, кое-где даже убедительно потрепавшиеся, но предательски яркие покраской и современные из-за стандартных балконов с кованой оградой. Улицы становились шире и просторнее, кое-где виднелись жилые пятиэтажки, весь апломб исторического центра сменялся дешёвыми продуктовыми магазинами и прачечными с выгодными скидками. Люди тут жили совсем обычные, как и везде: уставшие, нервные и эгоистичные. Никого, кажется, не трогало, что где-то за большой массивной аркой начинался совершенно другой мир.2. Реставрация
24 декабря 2017 г. в 12:00
Утром Чес долго не мог прийти в себя и под трезвон будильника пустым взглядом смотрел в потолок. Ночное происшествие казалось бы не более, чем красочным сном, если бы не чёткие цифры номера Джона в мобильном. Чес пару минут смотрел на номер, который сам же вчера и записал, и неопределённо хмыкнул. То, что вчера воспринялось как абсурдно-красивое и вероятное, сегодня казалось лишь отголоском сна и совершенной неправдой. Чес, конечно, был авантюристом и готовым принять мир со всеми его расширенными границами и сторонами, но рассказ Джона о демонах на трезвую, не прокуренную голову представлялся лишь средневековой сказкой. Кстати, во рту было горько и противно — как вообще Джон курил эти сигареты? Чес выпил около пол-литра воды, долго чистил зубы и жевал свою арбузную жвачку, чтобы убрать этот привкус. Тогда реальность произошедшего ночью ощутилась вовсю, и Чес понемногу стал отбрасывать сомнения. Это было чересчур: так довериться первому встречному, но первый встречный внушал спокойствие и, к тому же, спас его, как-никак. И если это не розыгрыш, о чём думал Чес в течение дня, то ему было бы даже жутко интересно увидеть изнанку жизни. Ещё пребывая на границе двух полярных мнений, Чес быстро подсобрал инструменты для работы и некоторые бумаги. Уходя, глянул через балконную дверь на противоположный дом и, разочарованно хмыкнув, не увидел там Джона.
«Он, наверное, делает тоже две затяжки в день», — усмехаясь, думал Чес, спускаясь по лестнице. Он прошёл мимо мутного подъездного зеркала и бросил на себя короткий взгляд, чтобы оценить внешний вид — по его наблюдениям, это единственное, по чему судили некоторые люди других людей. Чёрный плащ свободного покроя с большими матовыми пуговицами, тонкий шерстяной шарф в серую клетку, тёмные джинсы, начищенные ещё со вчера ботинки и чёрный рюкзак с кожаными вставками. Не хватало ещё блестящего тубуса за плечами (даже если пустого) и взгляда с поволокой — тогда бы он походил на типичного местного художника, у которого уже триста лет не было вдохновения, но который вынужден справляться с мирскими проблемами сам. Пожалуй, своим новым коллегам он должен понравится. По крайней мере, Чес очень хотел на это надеяться и возбуждённо пригладил непослушные каштановые пряди за ухо.
Погода в Лечче сегодня не радовала — впрочем, от февраля иного ожидать и не надо было. Ровно до марта будет пасмурно, будут лить дожди, будет пик депрессии итальянцев, а маленькие кофейни в стиле лофт забьются до предела. Но Чес был всё же рад, чем огорчён такой погодой — ведь почти круглый год итальянские синоптики рисовали лучистые круги солнца в обрамлении одного или нескольких облачков, а чаще всего оставляли так и подписывали снизу «Весь день ясно». И рядом цифру от 25 до 38. Летом жара изнуряла Чеса, и он был счастлив скрываться в просторных современных мастерских, оборудованных кондиционером. Это был, наверное, единственный минус. К тому же, в пасмурной погоде было нечто такое, что сложно сформулировать или даже понять до конца: словно каждый из нас был близок к какому-то забытому знанию, но, протягивая руки в бликующий туман, так и не смог добраться до него. Чес выбрал самый длинный путь до работы, вдыхая до истомы запахи корицы, кофейных зёрен, сладких духов, пены, которой отмывали витрины магазинов, и думал о предстоящей работе. Взгляд скользил по барочным элементам цвета топлёного молока, выхватывал бытовые сценки в супермаркетах и перекрёстках — сценки банальные, но полные той внутренней семейной теплоты, которая к двадцати трём забывается совершенно. До ушей доходил асинхронный перезвон соборов и страстное бурление человеческих голосов и пения птиц на крытых рынках. Чес улавливал каждый миг, словно и впрямь был художником, готовым запечатлеть это — когда-нибудь, не сегодня, конечно же. В те моменты он был в каждом отзвуке или блеске: в нервном бибиканьи машин на дороге, в сиянии мокрого асфальта, в грохоте упавших тарелок в кофейне, в хрустящих алых афишах напротив театра. Это было очень банальное ощущение, но Чес чувствовал себя важным компонентом этой утренней суеты, крупно отличавшейся от суеты в больших городах.
Несмотря на то, что до базилики можно было дойти максимум за минут пять, Чес решил сделать прогулку вокруг неё. Сказочный, пышный орнамент церкви он увидел издалека и скорее пробежал мимо — сладкое, как известно, на потом. Он прошёл окольными узкими улочками, видел маленькие пьяццеты — ещё меньше, чем просто площади, с бронзовыми статуями местных знаменитостей; он не видел солнца под клочковатыми облаками, но солнце — тысячи маленьких солнц — светилось внутри каждого здания, словно архитекторы получили леччезе, просто добавив в известняк жарких лучей мелкого помола. Кремовые, розовато-светлые, оливковые, желтоватые, серо-золотистые, тёмно-карамельные дома из двух этажей, множества алых и сиреневых цветов на аккуратных балконах и с благородной обшарпанностью на стенах плотно скучковались на узких вертлявых улочках; между ними ловкими архитекторами были брошены шоколадные плитки площадей, и рядом — вылитые из сливочно-карамельной смеси дворцы и соборы, которым пририсовали из застывшей глазури завитки, барельефы, выточили статуи и колонны. Лечче в действительности напоминал застывший десерт для какого-нибудь владыки Римской империи, когда этот город и его окрестности ещё ему принадлежали. Чес всегда был и будет туристом, просто надолго задержавшимся в Италии; он не мог ощутить себя полноценным жителем — частично из-за переездов, частично из-за собственных ощущений. Дольше всего он прожил в Риме и Флоренции — всегда думал, что изучил их вдоль и поперёк, но с каждым приездом его взгляд натыкался на внутренний дворик, неожиданно полный скульптур, или на золотого херувима под куполом какой-нибудь часовни. Это его ещё больше убедило в том, что мир — и город как мизерное воплощение этого мира — гораздо бесконечнее, чем могут вообразить себе люди.
Поэтому Чес с улыбкой понимал, что местное барокко опутает его душу и зажжёт мысли бенгальскими огнями.
Наконец, он вышел со стороны улицы Umberto I и, пройдя рядом с дворцом, примыкавшим к Санта-Кроче, ещё раз бросил восхищённый взгляд на собор. Однако ему нужно было здание рядом — палаццо Таурино. Как и все местные палаццо (кроме особо крупных, где заседали местные власти), это здание с виду нельзя было назвать дворцом в обычном его понимании. Просто опрятное жёлтое здание из двух этажей, с высокими окнами, резными колоннами, гербами, без отслаивающихся стен; довольно большое, растянувшееся, но для дворца маловато. Своему соседу — палаццо Целестино — это место уступало во многом: не было массивных блоков, пышных украшений, широкого внутреннего двора. Но Чес знал: это дворец, да ещё какой! Внутри него обязательно найдутся высокие залы, расписанные фресками, где будет много позолоты и серебра. Лечче — вторая Флоренция, а во Флоренции было так.
Он зашёл с главного входа — во дворце обосновался музей Средневековых украшений, но свернул на служебную лестницу, перед этим показав свой пропуск охране. Поднялся на второй этаж, удаляясь от людского шума в музее, и очутился в коротком узком коридоре. Ему нужна была правая дверь; открыв её, Чес тут же погрузился в привычную для себя атмосферу. Каждый раз первый шаг в мастерскую приравнивался возвращению домой — дом менялся в своих незначительных деталях, в том, выходят ли окна на север или юг, видно ли из них площадь или узкую улицу, в цвете стен и потолка, в форме комнаты, в интерьере и, наконец, в людях, с которыми ему непременно следовало подружиться. Но одно оставалось общим и одинаковым: атмосфера возрождения, возрождения искусства хотя бы в лице одной картины или фрески. Рассеянная подсветка, выдержанная температура, шкафы с мисками и склянками, целый арсенал кистей, специальные очки, рабочие халаты в углу, запирающиеся на ключ сейфы с растворителями, лаками, маслами, бальзамами, олифой, широкий стол с кипой бумаг, отчётов, документов, снимками в рентгеновских лучах и ультрафиолете. Но главное — посередине сама фреска, само произведение искусства, укреплённое в мольберте. Ах да, и ещё какие-то люди рядом, приветливо улыбающиеся и ожидающие его слов…
Чес кое-как вернулся из созерцания, улыбнулся самой сладчайшей улыбкой и познакомился со своими коллегами: мужчина лет сорока с приятной внешностью, загорелой моложавой кожей и густой копной смоляных волос — Маттео, опытный реставратор, под руководством которого менее опытные допускаются к серьёзным работам, и Элинор — миниатюрная молодая француженка с прекрасным знанием итальянского, красивыми голубыми глазами и рыжими волосами, подстриженными под каре. Маттео казался одним из главных героев романов Фицджеральда — правда, слегка отрезвевшим от неисполнимых мечтаний и своего эго, но Чесу он понравился почти сразу. Зато к Элинор пришлось привыкнуть, подстроиться под её особый склад ума и специфические мысли; она была легкомысленна и беспечна, и по её взгляду Чес понял, что для неё он не больше, чем эстетически красивый субъект, который она осмотрела за две секунды и приняла решение, что он не в её вкусе. Чес знал подобного рода девиц и ещё более того — знал, что, слава Богу, никогда не бывал в их вкусе. Таким образом, спустя десять минут они славно подружились и уже обсуждали студенческие годы в своих университетах. Элинор училась в Париже, но решила попробовать свои умения в тёплой Италии — «чтобы как следует отогреться». Здесь и попала на эту вакансию. Снимая пальто, Чес мельком глянул на стол, где лежало их резюме, её — наверху; у неё был большой послужной список, она много реставрировала в известных музеях, даже в Лувре и в Прадо, проходила много дополнительных курсов по реставрации скульптур и была, оказывается, на пять лет старше Чеса! В свои двадцать семь Элинор едва выглядела на двадцать. Чес с тех пор проникся к ней гораздо более глубоким уважением и ещё раз напомнил себе, что судить о человеке так скоро и бездумно всё же нельзя.
Пока Маттео кратко вводил их в курс дела, Чес успевал оглядываться вокруг себя: мастерская, где ему придётся проводить большую часть своего времени, выглядела светлой и радостной. Аквамариновые стены, белый потолок, несколько деревянных гравюр, увлажнитель воздуха, кондиционер, шкафы, полки и стол. В углу — кофейный столик с низкими стульями для перерывов и выход на узкий балкончик — видимо, для перекура. Чес хотел бы знать, курили ли его коллеги, и получилось это гораздо быстрее, чем он предполагал: в кармане пиджака Элинор виднелась красная пачка Dunhill, а рядом с Маттео лежали синие Pall Mall — и как Чес не заметил раньше?
Втроём они подошли к полукруглой фреске. Чес знал: библейских сюжетов, на самом деле, не так много. Создателям фресок нужно быть максимально оригинальными, чтобы нарисовать нечто запоминающееся, обладать собственным, легко узнаваемым стилем. Конечно, до реставрирования всемирно известных художников его ещё не допускали; и на этот раз имя было смутно знакомое, но затерянное среди гениев восемнадцатого века. Сюжет фрески — жертвоприношение Исаака своим отцом Авраамом. Авраам, седовласый старик, уже занёс нож над телом юноши, когда ангел схватил его руку и остановил его, сказав: «Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня» и т.д. Чеса всегда изумляло отчаянное бесстрашие Исаака, ярко отображённое на его лице. В каких-то вариациях этого сюжета художники скрывали лицо юноши под ладонью Авраама, но здесь оно было отрисовано чётко и хорошо. При беглом осмотре Чес самостоятельно выявил несколько деформаций, потемнений лака, отслоения красочного слоя и пылевые загрязнения. Им с Элинор были даны папки с кратким резюме о реставрационных работах этой фрески, проводившихся ранее. В хронике было упомянуто то, о чём им сообщил Маттео: из-за того, что в куполе образовалась трещина, вода во время дождя попадала внутрь храма. Некоторое время на это не обращали внимания, но вскоре с ужасом увидели, что фреска с Исааком каждый ливень находилась под прямыми струями воды. Всё это случилось пару месяцев назад, и только на прошлой неделе было получено разрешение на реставрацию фрески. Иногда заполнение бумажек и получение официального допуска — зло, признался Маттео, печально вздохнув. Именно поэтому фреска была в довольно плачевном состоянии: чёрные подтёки изуродовали яркость красочных слоёв.
— Впрочем, работа у нас такая: восстанавливать то, что по невнимательности было запущено, — сказал Маттео и пригласил их кивком головы переодеться в рабочие халаты, затем — к столу для заполнения дореставрационных моментов в специальный дневник.
— Словно у врачей, — добавил Чес, накидывая на себя чёрный, пахший краской халат. Его коллеги согласились и, усмехнувшись, приступили к осмотру «больного». Чес, опустив специальные очки с большим увеличением, также втянулся в работу.
За разглядыванием мелких деталей, подтёков, деформаций Чес совершенно забыл о времени. Полдень наступил незаметно — после этого полагался перерыв на час. Проработав всего три часа, они лишь смогли полностью представить весь масштаб будущих работ. Фреска была полукруглая, даже, скорее, полуэллипсоидная, так что каждому реставратору была отведена своя треть: Маттео, как опытный специалист, занимался серединой, где сконцентрировалась вся суть фрески, все фигуры; Элинор занималась левым крылом — там был пейзаж каменной пустыни, край одеяния Авраама, ступни лежащего Исаака и кусок просиявшего от ангела неба; Чес реставрировал правую часть и не мог не радоваться, что именно её — также кусок пустыни, неба, но ещё и спокойное, сосредоточенное лицо юноши. Фреска была длиной что-то около двух с половиной метров, поэтому они не мешались друг другу.
Все втроём они уместились на крохотный балкончик и неспешно курили, пуская волнистые, пасмурные струйки дыма в белёсое задумчивое небо. Санта-Кроче им не был виден отсюда — лишь кусок узкой улицы и поворот к площади, зато здесь прекрасно слышался его колокольный звон — массивные, раскатистые удары всегда звучали где-то внутри грудной клетки Чеса, заставляя поднимать голову кверху и думать о бесконечном потоке людей с одинаковыми проблемами, которые ступали в церковь за своей долей исповеди. Кто-то мог сказать — глупцы, но Чес считал, что они хоть как-то пытались спасти — себя и кого-то, пусть даже и через иллюзорного Бога. Затушив сигарету, он повернулся к своим новым знакомым и предложил пообедать где-нибудь в городе. Маттео и Элинор с явной радостью согласились; если уж им и придётся проработать вместе пару месяцев, они должны более-менее подружиться, чтобы рабочий процесс не был неловким. Чес знал это на собственном опыте и ещё ни разу опыт его не подводил. Хотя после окончания работ он мало с кем виделся, зато воспоминания сохранились достойные.
Во время обеда они типично говорили о своём обучении и послевыпускной отрешённости, когда опыта ещё не было, но деньги уже очень были нужны. Чес остался доволен разговорами; с удвоенной силой они приступили к работе, вернувшись, и за два часа им удалось снять верхний слой лака, местами потемневший от пыли и воды. Все изменения были тщательно зафиксированы с помощью фотоаппарата и описаний. На сегодня их работа была закончена; Чес ощутил приятную боль в мышцах — за всю смену присел только один раз, а в глазах рябило с непривычки после работы в специальных очках. Их смена длилась всего пять часов в день — больше, как определил Реставрационный совет, и не надо было, так как работа утомительная и нелёгкая, а делали они её только втроём. Таким образом, Чес оказался свободен уже в четвёртом часу и, распрощавшись с коллегами, отправился домой.
«А я старею, — думал Чес. — Был бы молод, сразу бы пошёл гулять по городу». Кое-как простив себе этот грешок, он с радостью оказался в своих апартаментах, раскрыл везде окна, чтобы свежий воздух с запахом листвы наконец стал его долгожданным сожителем, и начал делать себе бодрящий чай. Измельчил немного имбиря, вскипятил его в воде, добавил мёд, сок лимона, бадьян, корицу и, немного обжигаясь, сделал первые глотки. Имбирные напитки всегда изумляли его вкусовые рецепторы; как будто чай ему заварили на другой планете — каждый раз вкус казался в новинку. Чес унёс с собой кружку с этим шедевром (наверное, единственное, в чём он был и впрямь хорош) и уселся с ноутбуком, фоном включив MTV и подпевая Эду Ширану. Ближайшая часть вечера обещала быть одинокой, но уютной — одиночество словно бальзам залечивало интровертную душу Чеса после обременительных разговоров.
Буквально до самой ночи в тот день Чес ждал звонка от Джона. Но телефон предательски побрякивал от оповещений почты и рассылок, один раз разорвался трелью — звонила мать и традиционно спрашивала о новом городе и новой работе. Рассказала, что они с отцом хотят устроить круиз по приморским городам Италии — совершенно ничего страшного, что сейчас зима — лайнеры от этого не переставали ходить! Чес был рад за них, но, положив телефон, ощутил острую потребность в том, чтобы услыхать голос Джона и убедиться в том, что вся та полуночная история не призрак, затесавшийся по ошибке между двумя мирами. Но Джон не звонил, и Чес, откровенно говоря, не знал, что говорить ему, если бы всё же решился позвонить сам. Ему не хотелось быть параноиком, но с каждым часом чувство, что его обманули, разрасталось внутри него, оплетая рёбра пышным плющом. Он успокаивал себя — не звонит, значит, ещё не пришло время. Но ох уж это едкое, как лимон, опасение!
С вечерней затяжкой Чес связывал возможность увидеть Джона. Но у балкона напротив были крепко закрыты ставни, и в окнах не горел свет. Чес простоял около часа, весь замёрз и, немного расстроенный, вернулся к себе. Ещё несколько раз он поглядывал в ту сторону, но Джон не спешил возвращаться. Чувствуя своё бунтующее любопытство и колкие опасения, Чес лёг спать и уже почти поставил крест на Джоне и изумительной, частью дикой истории о демонах страха. «Если это — правда, то я был бы так рад новым приключениям…», — думал, засыпая, но не был честен до конца. «…и новым чувствам».