***
Совершенно незатейливым и даже чудесным образом стали протекать следующие деньки. В субботу Чес научился стрелять из пистолета и даже немного приобщился к изготовлению тех самых особенных пуль, от которых зависело, кажется, вообще всё. Сначала пришлось немного потренироваться на обычных пулях вдалеке от города, чтобы не вызывать внимание карабинеров; было что-то загадочное и сближающее в том, насколько одиноки они были среди заброшенных садов с ветхими косыми домами и бурьяном по пояс. Здесь их никто не мог услышать, потому что до ближайшего пригорода Лечче надо были идти что-то около нескольких миль; несмотря на угрюмость здешних пейзажей, Чесу понравилось: пахло полынью и гнилыми яблоками, клевером и тмином, а где-то за чёрными обрубками заборов виднелись широкие жёлтые равнины и фиалковые полосы далёких лесов. Они с Джоном обустроились в большом, но заросшем саду, половину которого занимали апельсиновые деревья — немного одичавшие и подпорченные болезнями. Чес, перезаряжая пистолет и слушая советы Джона, одновременно умудрялся думать, почему хозяин покинул это место. Стало быть, была какая-то причина, потому что здесь до одури освежающим был запах цитрусовой цедры, а крохотный домик в конце сада — для садовой утвари и инструментов — выглядел слегка обедневшим с его выбитыми стёклами, но вполне крепким и стойким. Они с Джоном делали перерывы и делились тем, через что каждый из них прошёл в своё время; Чес рассказывал о свисте в ушах и о паническом ощущении своего падающего тела, когда он прыгал с парашютом. Первый раз было страшно, второй — ещё страшнее, а вот с третьего раза он испытал даже удовольствие. Джон говорил о чём-то подобном, ведь однажды прыгал с тарзанки; сначала те же самые ощущения: свист, падение головой вниз, шелест тянущегося за тобой троса, а затем резкая встряска, и вот ты уже висишь на одной ноге над пропастью с бурной речкой внизу. Довольно смешанные ощущения, особенно эта задержка в несколько секунду, пока тебя ещё не начали подтягивать назад; Джон подумал, что ни за что бы не хотел остаться так навсегда, когда глаза смерти буквально напротив твоих, но недостаточно, чтобы погибнуть, а глаза жизни далеко-далеко вверху тебя. Где-то между этими двумя мирами и находишься, прыгая с тарзанкой, усмехаясь, заключил Джон. Они пили чай, который Чес запасливо заварил и перелил в большой термос, и ели миндальное печенье, купленное Джоном где-то по дороге. Постелив салфетки на мшистый пень, они то молча упивались густыми пряными запахами леса, то курили, переплетая витки дыма между собой, и почему-то улыбались, словно знали какой-то другой, скрытый смысл происходящего. Когда Чес научился более-менее попадать в цель, они решили возвращаться домой, но возвращение затянулось: прогулка среди поросших мятой дорог показалась нужной и волшебной. Вокруг были заброшенные участки и даже целые загородные дома; облупившаяся краска, сорванные с петель двери, разбитые окна, гудящие ветры сквозь дырявую крышу, закоптившиеся шкафы и кривые столы — вот чем стало это всё, и никому не было дела до этих умерших сооружений. Разве что мародёрам и подросткам-художникам, практикующимся в граффити. Чес ощущал себя свободным и беспечным, как этот февральский равнодушный ветер, и почему-то, сам того не замечая, рассказал историю о том, как у него сформировался страх летучих мышей — довольно поздно, это правда, но Чес только сейчас ощутил себя способным доверить этот нелепый секрет. Джон признался, что примерно так и думал, ведь, в основном, все страхи появляются сравнительно одинаково и, если не брать в расчёт людей, которые портят нам жизнь и заставляют нас чего-то бояться, многое в этих историях имеет схожий сюжет. «Если бы я писал книжку о своих приключениях, поверь мне, на самом деле, это была бы скучнейшая книжка всех времён и народов», — магнетически улыбаясь, заверил его Джон, и Чес кивнул, наконец-то осознавая ту лёгкость в общении, когда не нужно выкручиваться из-за щекотливых вопросов и когда каждый знает меру своего вторжения в чужую жизнь. Вечером они стреляли в средних демонов: от страшных чудовищ с вытянутыми мордами до вполне себе симпатичных людей. У Чеса дрожали руки, когда он целился в милую и с виду невинную девушку в какой-то прохладной галерее местного музея-дворца, и спёртый пыльный воздух сковывал ему лёгкие. Когда встречались демоны не в виде существ или людей, приходилось их выкуривать старым добрым методом. Чес рисовал пальцем по пыльным окнам фантасмагорические пейзажи, пока Джон вытаскивал дротики из бедных жертв и освобождал их от проказы. Они спускались в чёрт знает какие подвалы и поднимались на верхушки зданий; это уже был не Лечче, а всё что угодно, кроме этого города. Древние каменные проходы, незаметные дверцы за портьерами, обманутая охрана, пустые мраморные галереи с цветами и фруктами, которые не разрешалось посещать обычным людям просто так. Дворцы только с виду казались нежными и красивыми из-за их кремового цвета и украшений; теперь Чес знал, как неприветливы их холлы, как покаты их ступени, как влажны и смрадны их подземелья. Они с Джоном позволяли себе раскинуться где-нибудь на королевской кровати с позолоченным балдахином и, смело перешагнув ограждающую цепочку, падали на мягкий шёлк, поднимая тучу пыли, кашляя от неё и смеясь. Чес разглядывал расписной потолок, а Джон вглядывался в узоры чёрно-рыжей карты, прокладывая им новый путь. Такие моменты Чес бы хотел как-то запечатлеть — в отрывистых фото или в бездушной панораме, но ведь не вышло бы… Сквозь плотно зашторенные окна всегда сочился алый свет, тёмная, тяжко вздыхающая от позолоты комната наполнялась бордовыми призраками, и Чес ощущал оттенок этих цветов в своей душе — цвет страсти и эмоций, таких неправильных, но жизненно необходимых. Он судорожно выдыхал и старался не уходить с головой в это, но, поглядывая на Джона, всё-таки погибал на сотые доли секунд после их обоюдного взгляда. Ему так хотелось верить, что он сам — местный король и управленец замка, а это его сердечный друг, приехавший из далёких краёв, и они теперь дурачились вместо того, чтобы думать над серьёзными проблемами. Нет, это было слишком… Поздно вечером они бесцельно мотались по довольно шумному и отдыхающему Лечче; Чес рисовал на открытках, которые купил в табачериях, чтобы потом отправить их каждому из своей большой семьи, а Джон любовался новой пепельницей, купленной в одном из сотен местных сувенирных магазинах по совету Чеса. Они сидели на бордюре маленькой круглой площади, вдыхая ароматы шоколада, зефира и жареных каштанов; в воде фонтана отражалось целое звёздное небо, и струи неустанно подбрасывали целые галактики и созвездия, чтобы разбить их о водную гладь. Чес рассказал о том моменте, когда впервые побывал на выставке картин своего брата и как сильно поразила его роскошь зала и людей, пришедших туда. Это было его первое светское мероприятие. Джон же, в контраст его рассказу о великолепии ковров и одежд критиков, поведал о том, как в восьмом классе подрабатывал уборщиком в какой-то таинственной компании, которую в итоге арестовали, а всех её членов посадили в тюрьму, и подкупал учителей в школе хорошими сигаретами на обеденном перерыве, чтобы ему ставили приличные оценки на ненавистные предметы. Чес изумлялся, позволял себе усмехаться, слушая этого человека, и думал, насколько же они разные с ним. Но что-то всё равно притягивало их друг к другу — навряд ли непохожесть, а нечто другое, упругое и пропахшее сигаретами. Тогда они снова были близко так, что захватывало дыхание, и Чес думал, почему каждый раз такой исключительный. В воскресенье Чесу неожиданно позвонил один из членов комиссии, назначавшей реставраторов для фрески, и признал, что вышла какая-то ошибка, раз в реставрации они участвовали без опытного руководителя. А сейчас, когда Чес остался один из-за госпитализации Элинор, всё обстояло ещё хуже; впрочем, звонивший мужчина пообещал, что они начнут поиски подходящих реставраторов, но на быстрый исход надеется не стоит — именно сейчас большинство опытных работников взяло отпуск, а те, что остались, были только что выпустившимися молодыми людьми без серьёзного опыта за плечами. «Однако мы очень просим вас продолжать работу — по возможности, максимально, потому что сроки остаются теми же, а на количество реставрирующих высшему руководству всё равно», — мягко говорил мужчина, и Чес заверил его, что будет делать всё зависящее от него. Сбросив звонок, Чес неожиданно ощутил себя чересчур важным, ведь теперь он лишь один будет работать над фреской, и никто не сможет разорвать плотную ауру загадочной атмосферы между ним и произведением искусства. Почему-то стало легко и радостно на душе, и Чес решил узнать, как идут дела у Элинор. Набрал её номер, ждал недолго, и вот уже хриплый, но вполне приободрившийся голос коллеги раздался на том конце провода. Она говорила, что ей лучше, но больше в подробности не вдавалась и Чес не стал развивать тему — сам был всему свидетель. Зато Элинор довольно не двусмысленно сказала номер своей палаты, часы приёма и корпус и намекнула, что злобные врачи не дают ей затянуться как следует, сигареты ни у кого не выпросишь, а ведь всего одна затяжка могла бы воодушевить её. Чес рассмеялся и заговорщически уверил её в том, что навестит её — вероятно, даже сегодня, но это как знать… Назидательно добавил, что совершает коварнейшее из преступлений, но, так и быть, уступит девушке и её обаятельности. Смех Элинор был пока задумчивым и болезненным, но хотя бы был. Чес прекрасно помнил, из какой бездны ей удалось подняться. Посещение больных начиналось как раз через полчаса, поэтому Чес поспешил собраться и купить любимые Элинор сигареты. Встреча прошла спокойно и мило; девушка выглядела бледной и уставшей, но с глаз понемногу сходила пелена отчаяния, и Чес знал, что лучше чувства не найти. Они немного поболтали; Элинор сожалела о том, что Чесу придётся работать одному некоторое время. Откровенно говоря, Чес уловил по её тону, что она не знала, продолжит ли работу или возьмёт короткий отдых, но он не винил девушку и только ободрял её, зная, насколько сильно ей это нужно сейчас. Все любовные истории кончались как-то так, думал он, выходя из больничной палаты; вокруг удушающий туман дезинфекции и серых стен, мутные окна, один и тот же маршрут, стенания кого-то за стенкой. Слишком убого и грустно, но да как изменишь… Влюбляясь, думаешь только о цветах и безмятежной радуге, осыпаешь человека плюсами, не замечая, что всё это минусы. А в один день всё идёт против тебя. Или против вас — как было с Элинор. Навряд ли она обожествила образ Маттео — просто лимит одиночества исчерпался. Чес не знал, как начиналась их любовь, но прекрасно помнил, как началась его. Он делал всё чертовски неверно, с самого начала; он подменял понятия любовь и увлечённость и позволил удушающим тискам сомкнуться вокруг шеи. На сегодня он знал слишком много, чтобы влюбляться; звучит глупо и смешно, аж по-старчески мудро, но Чеса это не волнует — уже. Джон отвлёк его от этих мыслей своим звонком. Почему-то стало легче и беззаботнее с первыми усмешками в его жёстком голосе. Чес рассказал о своём визите к Элинор, а Джон предложил им сегодня отдохнуть от закоптелого мирка демонов и людей и встретиться где-нибудь — может быть, пообедать или сходить куда-то. В общем, к чему душа ляжет. Чес сказал, что подумает, и они решили созвониться ещё раз в полдень. Нажимая на красную трубку сброса напротив имени Джона, Чес улыбался, думая о том, что впервые в жизни он не ощущал воспалённой горячности в своей душе и впервые в жизни он чувствует себя верно и гармонично, не навязываясь, но и не отставая. Наверняка и Джон думает об этом время от времени; каждому из них их внезапная встреча стала в новинку. Они встретились в два часа дня, ещё не имея чёткого плана на руках, но уже безумно радостные: у Чеса с происходящим контрастировала больница, а у Джона — маленькие противные тиморы. Но, объединяясь в свой загадочный, дерзкий дуэт, они были готовы покорять минимум все страны, а уж про максимум и говорить неприлично. Они говорили о несчастных потерянных девушках типа Элинор и их огромном таланте; Джон говорил, что перевидал достаточно историй, чтобы уже оставаться равнодушным к ним, а Чес пока лишь горько вздыхал, вспоминая ту солнечную фотографию Элинор и Маттео, когда они были счастливы, когда у Элинор были длинные огненные волосы и яркие весёлые глаза и когда объектив направленного на них фотоаппарата сиял в радужном обрамлении, будто суля им только светлое будущее. Впрочем, Джон сумел плавно развеять эти его мрачные мысли и ловко подтолкнул в сторону какого-то ресторана. Внутри пахло специями, были светлые каменные стены, кожаные диванчики и индийские торшеры. Хотя кофе и был нелюбимым напитком Чеса, запах горьких зёрен и нежной пенки вселял своеобразный уют в любое помещение. Пока они ждали заказ, сидя в углу и беспечно оглядывая минималистические картины в рамках, Чес рассказывал о том самом сливочно-горьком кофейном запахе в доме его семьи по утрам, когда он сам был ещё чересчур юным и один лишь запах мог осчастливить его. Хотя, наверное, это мудро — вот бы сейчас научиться этому искусству! В тот день из-за облаков выглянуло никем не ожидаемое янтарное солнце, и день автоматически перешёл к разряду непрожитых зря. В беспечном гулянии по сверкающим площадям и выдраенным солнцем улочкам неожиданно нашлось место импровизации — совершенно случайно на глаза попалось объявление, что совсем недалеко от них проводились недорогие двухчасовые уроки по выжиганию на дереве. Чес и не знал, почему обратил внимание на это, но вспомнил, что никогда в своей жизни не занимался подобным; Джон лишь рассмеялся, услыхав его идею, тоже признался, что не представляет себе даже отдалённо это дело, ну, а в итоге они уверенно направились по адресу. Всегда полезно попробовать что-то новое и исключительное для себя! В итоге за каких-то полчаса им удалось вполне себе освоить аппараты для выжигания и набросать пару незамысловатых картинок для тренировки. После перерыва, раскрасневшиеся и довольные собой, они вернулись в общую мастерскую, где пахло деревом, глянцем и фиалками, растущими в маленьких горшочках на окнах. Группа была шумная и весёлая, и Чес ненавязчиво окунулся в иную атмосферу — как же долго ему этого не хватало! Теперь предстоял самый сложный этап: выжигание на дощечке чего-нибудь оригинального и красивого — в силу собственных возможностей, конечно. Чес сумел запечатлеть каменистый горный берег моря и намёк на какой-то случайный парусник; Джон старался даже чересчур — и для своих навряд ли богатых изобразительных способностей сделал на своей дощечке слишком изумительный и шикарный вид: поля, полоска леса и большая, удивительно чётко выжженная мельница. Закончив свой шедевр, Джон вытер пот со лба и, улыбнувшись Чесу, протянул ему дощечку. — Давай… давай обменяемся, что ли. Я толком не знаю, зачем, в таких случаях говорят — на память. Ну, пускай на память. — Чес ощущал свою широкую искреннюю улыбку, когда слушал Джона — ни черта это не было случайно, Джон с самого начала придумал эту идею обменяться дощечками и так старательно выводил рисунок — страшно подумать — для Чеса, а не для себя. На мгновение Чесу даже стало стыдно — с его-то способностями отдавать такую банальщину Джону, но тут он вдруг вспомнил, с какой искренностью делал, и кивнул, вручив Джону целый берег у моря — выжженный на деревяшке, конечно. Когда они выходили из мастерской, по пути вытаскивая сигареты и зажигалки, на улице уже стемнело; дул коварный ежевичный ветер, и холод пробирал до костей, но Чес и Джон шагали в неверном, дурацком направлении, пуская золотые струйки дыма гулять по призрачному городу абрикосовых теней. Чес был по-банальному самым счастливым в этот вечер, потому что где-то в недрах рюкзака лежала дощечка с выжженной мельницей, а воздух горчил от сигарет Winston. И во всём этом был Джон — немного надменный и отчаянный. — Ты пойдёшь сейчас… уничтожать демонов, так? — зачем-то спросил Чес, хотя сам всё прекрасно знал. Джон потушил сигарету и взглянул на него ясными, внимательными глазами. — Конечно. У этих тварей нет выходных и обеденного перерыва. А тебе нужно отдохнуть — обещаю, сегодня не будет ничего интересного… — Чес улыбнулся и удовлетворённо кивнул. — Хорошо, раз так. А завтра я готов и выкуривать тиморов, и стрелять в них. Только не пропускать их через себя — ничего более худшего я за всю жизнь не испытывал… — Чес фыркнул, вспоминая свои ощущения, а Джон тихо прыснул от смеха, потому что наверняка уже вычистил таким образом не одну сотню демонов в этом городе. — Я позвоню тебе, — сказал Чес, когда их пути гармонично разветвлялись около их подъездов. Джон кивнул, и во мраке его лицо было ещё более точёным и холодным, и Чесу казалось запредельным чудом говорить ему такие слова — будто это было чем-то личным и сокровенным. Но это — всего лишь отголосок, остроконечное мгновение-снежинка. Сколько их таких выпадет на голову Чеса? Взглянув на небо, он подумал, что чересчур много, но, пожалуй, сойдёт и так, ведь Джон не мог за короткий лавандовый щелчок стать другим. Никто уже не хочет в таком возрасте что-либо менять; другое дело — корректировать. Именно поэтому Чес не ощущал зябкого ветра со стороны Джона, а лишь мягкий цветочный бриз. «Это так правильно и не правильно — тянуться к чему-то, к чему по всем определениям тяга должна была пройти ещё неделю назад…» — думал Чес, разглядывая ступеньки под собой и припоминая, что где-то здесь и началась их с Джоном странная, насыщенная история. Что же ещё будет…8. Города из глазури и звёзд
10 февраля 2018 г. в 22:03
Джон и Чес расстались на традиционные пять-семь минут — чтобы переодеться и подготовиться. Чес сделал на скорую руку сэндвичи с ветчиной и листом салата — потому что какое приключение без сэндвичей, и прихватил бутылку колы. Всё это улеглось в компактный чёрный рюкзак, из которого до этого было свалено на пол разное барахло, неведомым образом хранящееся в наших сумках. Новая пачка сигарет с карамельной добавкой, арбузная жвачка, пачка мармеладовых мишек — кажется, Чес был готов покорять хоть соседний континент, откуда и прибыл в эту жаркую страну. Джон тоже прихватил с собой рюкзак, и, кажется, путешественники были укомплектованы по полной. Им осталось добраться до автобусной остановки и запрыгнуть в нужный автобус, чтобы добраться до города, от которого уже тут веяло эвкалиптами и страницами книг о любви.
Это ничего, что пришлось ждать целых полчаса до приезда следующего автобуса, двигающегося по витиеватому маршруту до Мартина-Франки. Зато Чес успел рассказать о городах, где побывал, где жил и где понемногу работал; о величественном Риме, терпком, словно хорошее красное вино, и фантасмагоричном, как древние мифы, где время превращалось в жидкую оливковую позолоту и текло по венам всяк туда приезжающего, и потому воспоминания такого человека о Риме всегда сплошь пронизаны солнечным светом и мягкой сепией, как на старых фото. О чувственной Флоренции, где ты и Средние Века настолько близки, что есть хорошая вероятность встретить за поворотом рыцаря, а на площади увидеть сожжение ведьмы; где продаются самые яркие картины, в музеях мрачно и уединённо, а купол Дуомо становится чем-то вроде черепично-мшистого маяка. О загадочной Венеции, где Чес забвенно терялся между узкими каналами, где каждый квартал звучал своей музыкой, где верилось, что ты важен и особенен, где вода малахитовая, а стены домов как россыпь цветных камней. О современном Милане, где среди белого мрамора спряталась мода, наивная и смешная, и где уже на улицах пахло тканью и кожаными сумками, духами и шёлком платков; в торговых галереях шумно и людно, пахнет кофе и бумагой для кассового аппарата, а на широких проспектах хочется танцевать и спешить за потёртыми трамвайчиками в ненужную тебе сторону. И ещё о многих других городах, мелких и непривычных слуху, почти деревнях, где каменные особняки увиты виноградом, простираются оливковые поля, встречаются грациозные маленькие церквушки и где пекут самый хрустящий и вкусный хлеб.
Джон же, в свою очередь, тоже немного поделился своими впечатлениями об Италии, но его слова отнюдь не искрились живописностью. Он рассказывал, что под красивыми историческими центрами пролегают сотни влажных, затхлых лабиринтов, где скрываются бродяги, подростки и демоны — гремучая смесь, потому что именно бродяги и подростки одинаковы своим отчаянием изменить свою жизнь в какую-либо сторону, а демоны рады даже чересчур такому подарку. И всех — спасай! Впрочем, иногда это вознаграждается: Джон попадал в какие-то заброшенные темницы и подземные дворцы, бродил по комнатам, где некогда хранили клад, любовался потёртыми фресками и позолотой колонн, взламывал ржавые массивные замки и выходил в совершенно другой части города. Потом он говорил о другой стороне церквей и дворцов: в некоторых из них происходили дикие, даже животные ритуалы; всё это проводилось в комнатах, скрытых бархатной портьерой или огороженных табличкой вход запрещён. Джону же вход никогда не был воспрещён; Чес улыбался, слушая его, хотя, на самом-то деле, рассказанное вводило в тихий ужас. Джон рассказал о странной кельи в Соборе Святого Петра, где нельзя было распрямиться в полной рост, горели свечи, вокруг был лишь неотёсанный камень, где-то впереди стояла икона, а стены были испещрены абсурдными высказываниями типа «Я грёбаный ангел, и что мне теперь делать?..». Чес изумлялся, потому что такое сложно придумать специально, и невольно мифические существа стали приобретать слишком человеческие черты характера. У Джона в запасе были сотни историй — о спасении и гибели; жизнь отсыпала на его долю столько смертей, сколько хватило бы на десятка два судеб, и он до сих пор оставался спокоен. Джон рассказывал о том, что иногда его помощь в изгнании демона не требовалась — люди делались сильнее, чем они думали о себе, и сбрасывали тёмную энергию; а иногда люди самостоятельно шли в липкие обманчивые объятия тёмных сил и были столь довольны этим, что Джон уже не мог их разъединить — тёмная материя впитывалась в кости, в сосуды, в кровь, так что приходилось убивать обоих. Это была запредельная, ужасная жизнь; это было незримое поле боя, на котором каждый день люди кого-то не досчитывались. Чес и подумать не мог, что под боком происходили такие события; настоящая война с неизведанным, с мнимой чумой гораздо более гадкого масштаба.
Правда, Джон тут же его успокоил, сказав, что «те, кто желают спасения, обретают его мгновенно; в конечном счёте, каждый получает именно то, чего хочет». Чеса эти слова заставили облегчённо выдохнуть — как же хорошо, что потёртая, шипастая и угрюмая изнанка мира шла на уступки, хоть в чём-то. Затем приехал светлый автобус с жестковатыми сидениями и маленьким телевизором, и разговор пришлось прекратить, чтобы расплатиться и узнать, через сколько им нужно будет выходить. Остановки объявлялись автоматически, ехать, как и планировалось, не больше полутора часа; Джон и Чес уселись рядом и, почему-то улыбаясь друг другу, наверняка одновременно ощутили оживление в своих душах с первым движением автобуса по узкому проспекту; это оживление было сродни только что зажжённым бенгальским огням, когда искры ещё такие пушистые и быстрые. Чес, разглядывая мелькающие дома и улицы, задумывался, почему с Джоном всё так просто; они не догоняли друг друга, не испытывали болезненность, когда молчали или долго не виделись; они не старались переубедить самих себя, что человек напротив другой, а не такой, как в реальности; они просто шли в одном направлении и равными шагами, они научились понимать нечто — каждый своё. Лично Чес научился тому, что не обязательно гоняться за новым человеком, стараться стать его жизнью и смыслом, выкручиваться и в итоге страдать в одиночестве, потому что когда сердце окутано лихорадочно-брусничным пламенем, всего кажется недостаточно. Джон же… было интересно узнать, чему он научился за эти коротенькие деньки; наверняка чему-то такому, что заставляло его тянуться к свету, если этот свет был совсем рядом. Как же смешно и безобразно, и Чес улыбался одним уголком губ, потому что золотисто-ментоловый город, похожий на пачку имбирного печенья в канун Рождества, оставался позади с его неприятностями и приятностями тоже. Теперь их ожидало нечто совершенно новое…
Дорога была долгой и слишком блеклой: оливковые рощи, кипарисы, дубы, грязно-зелёные равнины, рыжие коровы, лошади нежно-коричневого цвета, фермерские домики с неизменным стогом сухой травы перед ними, заброшенные, разрушенные временем каменные фасады, угрюмые серые заводы, усыпанные ромашками и пушистыми амарантами поля, наконец, бесконечные узоры холмов и акварельно-размытая вдалеке синева. Италия зимой навевала сумрачную ностальгию и тоску, похожую на одинокий воздушный шарик в пасмурном небе. Февраль был слишком тусклым, неустойчивым и только обещающим солнце; уже в марте местные поля расцветут тюльпанами и латирусами, а города оживут с первым жарким лучом. Чес это хорошо знал и не понимал, почему же этому странному механизму с капризным характером под названием «судьба» захотелось пересечь их с Джоном кривые, развороченные дорожки в месяце, когда душа ещё не отошла от привычной зимней депрессии, а из угла уже выглядывала новая, весенняя, и когда небо бывает лишь печально-пепельного оттенка, как и кончик сигареты. Почему? Иногда поглядывая на Джона, Чес думал, что всё непросто так; он тонул в погасших, карих, как у него самого, глазах и ощущал то многое, что их сближало и разъединяло. Но ведь глупость, если причиной их встречи был одинаково потухший огонёк в некогда медовых глазах.
Конечно, разглядывание дороги надоело уже спустя двадцать минут. Тут кстати пришлись сэндвичи, ещё больше напитавшиеся соусом и оттого более вкусные, и фрукты. Оказалось, Джон и Чес мыслили стандартно: каждый из них сделал несколько сэндвичей, правда, разных, и теперь они пробовали по два раза, чтобы похвалить один другого. Затем в ход пошла малина, влажная и блестящая; есть пришлось из одного пластикового бокса, и Чес ощущал, как изредка их пальцы соприкасались. Слишком странно и даже печально по телу проходили наэлектризованные волны — забытые и чуждые телу, похожие на огненные хвосты комет и на густой приторный крем. Чес не помнил, когда в последний раз чувствовал, чтобы нечто внутри него подогревалось, как крошечный костерок, трещало, как рвущаяся старая ткань, но нет, жалко не было, всё-таки старая. Было страшно и вместе с тем приятно; Чес не знал, почему именно Джон творил с ним неведомые вещи, но тело не могло врать; более того — не могло врать сердце, протяжно ухавшее в груди, когда холодные пальцы касались его. Чес так тщательно отгонял мысль о том, что хотел бы переживать это чаще, что оказался полностью втянутым в этот дурманящий круговорот неположенных мечт.
Они продолжили тот сумбурный разговор о том, что им нравилось, и самой важной его сутью стало довольно сжатое повествование о самом себе без упоминания точной биографии. Чес говорил, что ему до безумия нравились ноябрьские деньки, пропитанные рыжиной и приближающимися праздниками; нравилось считать самолёты в небе и, как и в детстве, мечтательно гадать, куда же они направляются и кого везут; хвойные тенистые леса, выпечка с корицей, раскалённые песчаные пляжи, шторм на море, когда вода почти серая и волны пенятся по-злому, полёт птиц, сладостное ощущение, когда тебя везут на машине и можно подремать на заднем сиденье, отключившись под Coldplay. Чес обожал сумерки, литературу о фантастике, фиолетовый цвет, делать наброски карандашом в блокноте, радоваться от покупок десятка забавных безделушек, писать банальные вещи, делать монохромные снимки, улыбаться как можно теплее любому внезапному знакомому (потому что как знать, вдруг именно эта улыбка поднимет ему настроение?). Чес любил фильмы о далёкой галактике и различные боевики — всегда нравилось наблюдать за обилием экшна и битв; он любил собирать зачем-то охапку сухих листьев, похожих на золотую фотоплёнку проявлявшейся осени, любил клетчатую одежду, мягкие свитера, хлопковую ткань и свой набор лёгких разноцветных ветровок на весну. Но ещё больше ему нравилось слушать людей, их жутковатые истории, понимать, что он с ними на одной волне; готовить приятелям и близким знакомым подарки на Рождество — то есть ходить всю неделю в обрезках фольги и в шёлковых лентах, пропахнуть апельсиновой цедрой и имбирём. Наконец, ему нравились позолоченные дворцовые комнаты и залы, где пахнет бархатом, классикой и вином, а невдалеке слышна музыка и шелест длинных платьев; но самым невероятным оказались всё-таки поездки — без цели, с целью, авантюрные, велосипедные, автомобильные, пешие, с ночёвкой под звёздами у костра или с уютными палатками на берегу моря. Таков был Чес, и сам Чес не знал, откуда на языке порхали, словно бабочки, такие точные слова и предложения, но, кажется, перестал удивляться этому ещё с того вечера, когда впервые заговорил о себе Джону.
Джон же отвечал, что не такой мастер красивых слов и выражений, но, когда начал говорить, Чес буквально обомлел, потому что Джон оказался неожиданным и настоящим, с прохладным характером, но ещё тёплой душой. Душой, кажется, готовой принять новые эмоции и новых людей — по крайней мере, так казалось Чесу в тот момент, когда они сидели, касаясь друг друга коленками и жадно ловили каждое слово. Тогда они были неотразимы, как далёкие мерцающие звёзды, пусть и сравнение с давно погибшими светилами из далёкого прошлого было убого и заезжено. Может, они и вправду были такими: потерянными и угаснувшими тысячу лет назад, ещё в других каких-то своих жизнях… Откровенно — Чес бы не удивился, окажись это так.
Джону нравились шумные пабы, где можно было легко потеряться и где были мрачные кирпичные стены; прохладные ночи, вылазки на крышу, дорогой виски, заброшенные сады, поломанные античные статуи, пепельный оттенок и люди, ещё излучающие надежду, хотя её давно в них быть не должно. Джон признался, что не мог больше выдумать красивых предложений и так сходу выскрести из своей души всё, что начиналось с позитивной ноты; зато мог сказать точно и с уверенностью: «Но, пожалуй, мне всё-таки кажется, что ты и есть тот человек, у которого украли надежду и продали где-то за бесценок. Но до сих пор ты излучаешь её». Так Джон Константин хотел сказать, что ему нравился Чес, и от этих несуразных, лишних слов в груди лопнул тягучий воздушный спазм. Ему казалось, что Джон был насмешливым и ироничным в этот момент, но искренность так предательски просачивалась сквозь ясный, тёплый взгляд, что Чес позволил себе тихонько выдохнуть, чтобы не нарушить автобусно-блеклую гармонию, и улыбнулся, надеясь и не надеясь одновременно, что Джон ощутит эту надежду. Хотя её и впрямь отняли — не так давно. Всё мнимо и иллюзорно, но так им удалось сделать синхронный шаг по шёлковым лентам своих эмоций навстречу друг другу и почувствовать — они не одинаковы своим горем, но одинаковы ядом, который испарился от этого горя и стал едким кислотным одиночеством. Два одинаковые одиночества — опять глупое избитое клише, но Чесу хотелось смеяться и рисовать на запотевшем стекле чудаковатых зверей. Счастье и несчастье что-то типа монохромных лент, оплетающих двух людей; белая лента рисует карамельные улыбки и переплетает смех, а чёрная заполняет глухие пустоты в душах людей такими новыми, но приятными частицами. Легко и просто.
Приключение ещё толком не началось, но уже изменило и сблизило их — они говорили о разных, но похожих вещах, которые им удалось пережить. Чес рассказывал о том моменте в семнадцать лет, когда понял, что одинок в огромной толпе своих якобы знакомых и приятелей, потому что люди всегда готовы отказаться от лишних обязательств и просто забыть кого-то. Джон добавлял, что осознал нечто похожее ещё в четырнадцать, когда оказался просто одинок и принял своё одиночество на всю жизнь, даже не стал обжигаться на одноклассниках — потому что обжёгся раз и навсегда, где-то ещё, и Чес не мог сообразить, где же. Разве что в семье. Чес рассказывал, что в восемнадцать испытал тяжкую депрессию, долго лечился и никто не мог понять причин; спустя время она сама пришла к Чесу в виде мысли о том, что ему хочется чьих-то объятий и безумных прогулок по крышам. Джон усмехался, потому что переболел этим в пятнадцать, а дальше мир всё сильнее представал перед ним в ярких, новых красках. В девятнадцать Чес затушил первую сигарету и гулял по ночным садам Боболи вопреки правилам; ну, Джон затянулся в первый раз намного раньше, зато рассказал, что испытал подобную эйфорию, когда катился к чёрту от университета в расплывчатое, непонятное будущее — кстати, тоже в девятнадцать лет. В двадцать лет они одинаково хотели всё бросить и стать жертвами автостопа и бесконечных равнин; слишком неожиданно жизнь подточила в них пустоты, заполнить которые и сейчас оставалось главной задачей. Чес не стал рассказывать о своей мнимой, отчаянной любви, а Джон — о чём-то своём, личном и сокровенном. Однако Чес обмолвился, что к двадцати одному году стал часто и помногу ошибаться, хотя уже кажется, что ошибаться в этом возрасте просто смешно. Джон же бросил, что у него скелеты в шкафу тоже отборные и даже позолоченные — этакий храм ужаса и отчаяния. Они смеялись, иногда до слёз, хотя когда испытывали всё, о чём говорили, слёзы шли не от смеха… Джон рассказал, что до двадцати пяти годы пролетели блекло, зато, с приходом Нходжа, всё стало забавнее и комичнее. Чес же говорил, что в свои двадцать три он, по крайней мере, неплохо бездельничал, неплохо писал банальности и чуть-чуть хорошо реставрировал.
На самом деле, Чес не знал, откуда у него такое доверие к Джону. Ведь он открывался по полной, а Джон мог выдумывать на ходу. Но в этот вариант как-то не верилось — существование обмана казалось далёким и дурацким. Чес устал искать кого-то, чья бы откровенность блистала хоть на половину так же ярко, как откровенность Джона; может быть, именно поэтому они встретились в неподходящий месяц в неподходящих обстоятельствах. «Везёт тогда, когда и не рассчитываешь, — улыбаясь, думал Чес, погибая окончательно в гипнотическом, внимательном взгляде Джона. — А мы с ним уже давно и не рассчитывали…»
Прибытие в город Мартина-Франка оказался внезапным и резким, как пробившееся сквозь перину облаков леденцовое солнце. Автобус остановился за чертой старого города, и приятный женский голос возвестил об остановке; Джон и Чес быстро вскочили с мест и выпрыгнули из салона вместе с ещё такими же отчаявшимися. Первое, что просто резануло по глазам и заставило ахнуть, оказалось ярким белым светом, который излучал этот волшебный город. Город, сотканный из алых листьев винограда, жёлтых роз, цитрусового запаха и белой глазури барочных зданий. Если Лечче был золотым, то цвет этого города был невинно-белым, как вуаль Святой Девы Марии. Забравшись на высокий холм, Мартина-Франка безразлично смотрела на остальных, тех, кто ниже, черепичными куполами своих старых церквей. Только попав на извилистые маленькие улочки, Джон и Чес заблудились ещё где-то в начале исторического центра, а очнулись уже в самой гуще древних башен, стен, колоколов, церквей, похожих на безе. Здесь пахло корицей, сладкой ватой и синей гуашью терпко-холодного неба. Сотни маленьких двориков, где росли оливки и апельсины, распускались лилии и маленькие дети рисовали мелками разноцветных котиков на земле. Город поглотил их на этот день своим счастьем и лучезарностью; Чес давненько не улыбался так много и так искренне, а взгляд Джона даже загадочно просветлел…
Чего они только не делали, ощутив, что поймали неугомонную радость за её огненный радужный хвост и теперь требовали от неё всю палитру красок, что не доощутили в прошлом, наглотавшись таблеток несчастья. Чес ловил пальцами случайные пыльные пузыри — золотисто-рыжие в свете солнца — на площадях, где их вовсю пускали маленькие ребятишки. Джон же толкал случайные тяжёлые двери, казавшиеся наглухо закрытыми ещё с Средних веков, что вели к прохладным галереям с выскобленными фресками или к чудесным внутренним садам. Чес рисовал на салфетках в кафешках рядом с фонтанами — тонкая чёрная ручка умело выводила силуэты птиц, самолётов, фонарей, красивых людей с цветами в волосах, ангелов с сигаретой во рту. Джон же вырисовывал корицей на его чизкейке забавные рожицы и чёртиков, и Чес смеялся, как маленький ребёнок, и Джон, в общем-то, не заставлял его стесняться этого ощущения. Чес фотографировал соборные своды и золотые алтари, колокольни и мощёные дворики, одинокие скульптуры и бары в стиле поп-арт, где на диванах лежали ярко-жёлтые подушки, стены украшали виниловые пластинки и фотографии Мерлин Монро на фонах всех цветов радуги. Джон в эти моменты курил, позволял внутреннему, но совершенно бесполезному фотографу Чеса вырываться наружу и читал книгу в мягком переплёте Маркеса или Умберто Эко, Чес так и не разглядел, хотя был уверен, что точно что-то из этого. Они вместе, в конце концов, курили рядом с фонтанами, устраивали пикники в тёмных парках наедине с лебедями и утками, ходили по шумным уютным рынкам, вдыхая запах креветок и специй, лимона и мяты. Они случайно забрели в подвал, полный медных кастрюль и гравюр, наткнулись на пустой, но открытый магазинчик, где по стенам тянулась карта Италии и других государств, на которой были наколоты и соединены красной ниткой совершенно случайные и несодержательные фотографии проспектов и улиц, квартир и подъездов; витрины пусты и местами разбиты, и всё стало походить на какой-то детектив, где напарники набредают на квартиру подозреваемого, а оно увешана фотографиями тех мест, в которых он собирался убивать в дальнейшем. От греха подальше они убежали из этого магазина, зато потом так долго и протяжно смеялись, словно завершили задание на отлично и получили премии. Неизменным оказались прогулки по крышам, случайный перекур на чужом балконе с камелиями и плюшевыми платьями сорокового размера, бредовые разговорчики о пустом и несуразном и эфемерное, невесомое доверие, плетущееся между ними тонкой паутиной.
Мир вокруг слишком неожиданно заполнился рыжевато-клейким светом закатом, а затем и тёмно-фиалковыми тенями. Слишком неожиданно обязанность ехать домой застала их, когда Чес отпускал пойманный совершенно случайно воздушный шарик в воздух, а Джон с присущим только ему надменно-философским видом выкуривал уже лишнюю сигарету на сегодня. Далёкая церковь утробно зазвонила колоколами ровно в восемь часов, и только тогда пришло осознание, что последний на сегодня автобус до Лечче отъезжал уже через пятнадцать минут. Делать нечего — пришлось самовольно вылетать из Рая, по пути ломая нимбы и поджигая крылья. Впрочем, где-то в земном Лечче их ждало, возможно, нечто интересное; дьявольские игры и благополучие мира — на кону. Чес едва мог описать, что изменилось в них с Джоном, но, когда они ехали в автобусе, он позволил себе расслабиться чересчур и скатиться к плечу Джона. Нелепо и странно, но а вы что хотели от людей, случайно посетивших Рай?
Джон мягко растолкал его к приезду; за окном уже порядочно стемнело, поля покрылись плотной чернильной коркой, небо усыпляюще алело далеко на западе и позволяло запоздалым самолётам рассекать его своими мигающими цветными крыльями. Автобус плавно остановился, и Чес нехотя вышел из него, ощущая дикую сонливость и усталость, такую приятную, выжатую из красочных воспоминаний на сегодня. С ним такое бывало редко — он успел изъездить основные города Италии за три года, пока тут учился, и, казалось, ощутил всё гамму эмоций юного путешественника. Но не тут-то было: быстрая поездка в соседний городок вернула ему то загадочное, обволакивающее чувство радости и удовлетворения самим собой. Делая глотки почти морозного, пряного воздуха и шагая рядом с Джоном, плечо к плечу, Чес ощущал себя настоящим, тем самым мальчишкой, который приехал сюда пять лет назад и был юн, свеж и невинен душой. Цветы юности и невинности быстро обтрепались на жёстком песчаном ветру реальности; звучало под стать изящным книжкам об идеальных героях, но Чес знал, что скрывалось за всем этим, и Чес отнюдь не был героем в такой дурацкой жизни. Всё гораздо прозаичнее. Но поездка заставила забыть про прозаичность и про сухость реальности; мягкий свет тонкой каёмкой прошивал его душу изнутри, заставляя видеть наконец положительное в жизни вокруг. И Джон… ведь тоже что-то испытывал, потому что по себе Чес знал, что тускло-серые глаза не становятся просто так янтарными и живыми. Что-то кардинально и правильно менялось, но Чес до сих пор не мог описать это словами. А может, и не нужно?
— Ничего себе пятница выдалась… — задумчиво проговорил Чес, пока они добирались до своей знакомой улицы. В это время на небе распустились сотни загадочных цветков из огоньков и блёсток — кто-то запускал фейерверки, и где-то вдали стали раздаваться восторженные возгласы. Джон ответил не сразу, дождавшись, пока лиловые шиповники на небе расползутся блеклыми струями вниз.
— Бывает и такое. Но, думаю, мы всё сделали сегодня правильно. Начиная с Элинор и заканчивая поездкой. Я и не думал, что подобная красота скрывается где-то в маленьких городках, названия которых вообще как будто в первый раз слышишь!
— В Италии всегда так… Думаешь, будто знаешь определённый регион или город, но стоит изменить маршрут с работы до дома или заблудиться в лабиринте улиц, всё становится похожим на другую вселенную минимум, — выдыхая пар, мечтательно пробормотал Чес, и они с Джоном лукаво переглянулись. — Удивительно, как такая небольшая узкая страна смогла впитать в себя столько блаженства и красоты. Наверное, кто-то из стран не смог устоять и передал ей немного своего изящества… Так, из обрывков и солнечной мишуры, и получилась Италия.
— Звучит хорошо. Что собираешься делать завтра? — Джон задал вопрос как бы между прочим, но Чес вполне угадывал разницу между «кстати» и «мне это важно».
— Буду отдыхать и бездельничать. Завтра выходной, надо набраться сил перед новой неделей. Потому что работать я буду некоторое время один, а это нелегко… Затем надо будет долго и нудно разъясняться с комиссией по поводу случившегося и знакомиться с кем-нибудь новым, потому что одному мне навряд ли доверят работу. Так что, — Чес улыбнулся, зная, что отошёл от сути дела и Джон не мог дождаться его окончательного ответа, — можем завтра вполне себе прогуляться туда, куда ты меня позовёшь ради демонстрации другой стороны мира.
— Если, конечно, ты и впрямь готов, не устал и не запланировал чего… — тихо добавил Джон, отвернувшись, и Чес угадал его совершенно алогичное и несвойственное ему ликование. Тихонько рассмеявшись, он ответил:
— Если ты меня будешь защищать, то я согласен на всё! Ну, и допускать меня к твоему нелёгкому делу тоже стоит с осторожностью — я любитель привлечения всяких бед и неизвестно откуда вылезших демонов! — Джон повернулся к нему, и они усмехнулись, на несколько секунд залюбовавшись мелкими радужными искрами в глазах друг друга — всё из-за чёртового фейерверка где-то вдалеке, в глубине пепельного неба с перламутровым отблеском. И почему Чесу казалось теперь, что всё это не из-за салюта…
Сладкие оцепенения, когда они с Джоном были не в состоянии контролировать себя, стали слишком частыми и слишком неправильными. Но Чес не мог врать, что не ощущал горьковато-ломкий шелест сухих листьев своих отживших эмоций, которые выметал из его души Джон и всё, что было связано с ним. А он сам посадил несколько гортензий и ромашек в той сухой, чёрствой душе, и теперь каждый из них учился жить с чем-то новым внутри себя. Каждый из них учился тому, отчего их отучили неправильные, едкие люди. И это уже само по себе казалось чудом.
Расстались они совершенно традиционно под покровом нежной, звёздно-сладковатой ночи, только Чес вернулся домой, а Джон отправился в переплетение леччийских улочек, чтобы отлавливать самых отчаявшихся людей и демонов и очищать бархатно-золотистый город от копоти человеческих душ.