Чернильные демоны старого города

      За две недели Чесу так и не нашли коллегу по реставрационным работам; зато сам Чес нашёл себе прекрасного коллегу по реставрационным работам другого типа — замазывание душевных дыр разноцветным густым пралине из смеха, очищение закоптелых обид изумрудной пеной доверия, приклеивание отслоившихся горячих эмоций, перегоревших в неправильный момент, с помощью смеси из липкой радости, леччийского сахарного воздуха и напрасных, но желанных прикосновений. Странное чувство для убийственной, сплетённой из солёных стенаний бедных итальянцев зимы — возрождение, но именно его испытал Чес, разглядывая плотные рифлёные своды бежевых облаков. Потихоньку пустоты в его душе заполнялись этим студёным кофейным воздухом и почему-то приятными сожалениями о том, почему этого не случилось раньше. Чес ощущал, как всё сильнее и опаснее переплетаются их с Джоном души — мрачный синий цвет сходился с отсыревшим зелёным, больше уже напоминавшим топкие чавкающие болота. По всем законам живописи и немного вопреки им выходил серовато-голубой неровный оттенок, блеклый, будто ещё до конца не существующий, но уже с намёками на чистоту и невинность, с чем обычно ассоциируют его идеал — лазурь. Звучало слишком странно и не поэтично, но неприемлемо броско — только Чеса это волновало не больше, чем никак.       После каждой их встречи Чес садился за ноутбук, как бы поздно ни было, нервно проводил пальцами по наклейке на крышке в виде палитры, которую прилепил по случайности, а все случайности, как известно, билет в будущее, где они становятся привычными; и начинал писать. Писал буквально о самом первом, что приходило в голову: о пожухших цветах, о ржавом велосипеде, о случайном моменте в биографии флорентийского короля, о красивом названии созвездия где-то за тысячи лет от Земли, о символе бесконечность, о карикатурности выдуманного Данте Ада. Не связано, бегло и легко, но Чес не мог остановить себя. Потому что во всех этих словах был Джон, был его хриплый смех, укоризненный взгляд, ироничный взгляд, снова укоризненный (а вы что хотели от Дж. К.?). Были его случайные касания, его разочарованный сигаретный дым и пепельная стылая душа. Чес любил слушать Джона, узнавать его мысли и его принципы, хотя такая опьянительная откровенность вспыхивала между ними редко. Чес боялся забыть, боялся доверить себе эту информацию, поэтому писал, иногда оставляя в виде россыпи текстовых черновиков на компьютере, иногда редактируя и добавляя какую-нибудь картинку. Рядом с ноутбуком привычно стояла дощечка с выжженным пейзажем, и Чесу до тихой усмешки нравилось думать о скрипе мельничных крыльев в голове у Джона, когда тот выжигал это на дереве.       Происходило слишком много и мало событий одновременно — Чес и сам не знал, как это. Его старшая сестра Софи, красивая блондинка двадцати восьми лет, выходила замуж — через месяц свадьба, а значит, Чесу придётся отправиться в Рим на два коротких денька. Чес помнил Софи аккуратной старшей сестрой, которая проверяла у него домашнее задание и всегда угощала фруктами или конфетами; Чесу тогда было не больше восьми, и тринадцатилетняя Софи в её очках и с золотистыми прибранными волосами казалась взрослой и строгой. Сейчас Чес с трудом мог вспомнить, когда они встречались лично в последний раз; переписки и звонки — совсем не то. Так легко было потеряться в узенькой, заросшей виноградом стране! Чес слышал тёплый сестринский голос и воспоминания о совместном делании домашнего задания всколыхнули его ум трогательной ностальгической ноткой. Софи сказала ему по телефону: «Мне кажется, ты сейчас чертовски счастлив». И была права.       Конечно, это было не всё. Мать с отцом наконец-то перебрались из пыльного пригорода Неаполя к приморской деревеньке — посыпались во все мессенджеры фото их нового замечательного домика светло-жёлтого цвета, тёмных пыльных комнат и чудесного сада с мощёной витиеватой дорожкой.       Наконец, Элинор. За несколько дней до её выписки Чес решил навестить коллегу — правда, не предупредил, но решил сделать своеобразный сюрприз. Купил немного фруктов и пачку её любимых сигарет — странный набор, даже противоречивый, как будто сам человек не знает, чего хочет: выздороветь или умереть. Но Чес знал, что такой контраст Элинор понравится. Он осторожно заглянул в палату сквозь щёлку и, изумившись, так и не смог открыть дверь. Маттео собственной персоной стоял в палате, и Элинор буквально повисла в его объятиях, рыдая ему в грудь и рассказывая, как долго болело у неё всё внутри без него. Он что-то шептал ей в ответ, и девушка успокаивалась, смеялась и что-то нежно говорила. Чес улыбнулся и только повесил пакетик с угощением на ручку двери; уходя, он думал о них. Сильнее, чем кто-либо из этой парочки, он был убеждён, что теперь они не расстанутся. Может быть, Маттео всё потерял или со всеми перессорился, может быть, ему пришлось многим пожертвовать, но он стоял в палатке, он вернулся к ней, он сумел признать, что есть в этом мире нечто более главное, чем собственная зона комфорта. Элинор быстро позабудет тимора в его обличии. В долгой, упоительной истории наконец стояла точка — Элинор уже не вернётся на работу, но будет по-своему счастлива где-то вдали от этого места. И Чес был рад, что сумел стать очевидцем этой истории, поначалу казавшейся безысходной.       В тот день он не мог не рассказать об этом Джону, когда они курили на крыше какого-то дома, слушали перезвон колоколов и бестолково глазели на пряничный закат. Джон лишь приподнял брови, хмыкнул и долго выдыхал дым из своих лёгких. Чес думал, что он уже не ответит, но тут же послышался его негромкий голос: «Вся эта жизнь, Чес, такая неустойчивая и банальная. Но, пожалуй, каждый заслуживает своего Маттео и своего пакетика с фруктами и сигаретами на дверной ручке». И Джон был прав.       Вообще говоря, их с Джоном отношения были чем-то таким, что Чес не мог спокойно описать или превратить в мудрые и красивые сравнения. Это было просто самое безбашенное знакомство в его жизни, перетёкшее в странного рода дружбу и привязанность. Они с Джоном были то глупыми радостными детьми, то критичными отчаянными подростками, а то и вовсе обожжёнными жизнью философами; Чесу нравилась каждая такая роль, а Джон лишь подогревал это своей заинтересованностью. С облегчением забыв про своё прошлое и свои далёкие, полынно-ночные ошибки, они позволили себе временно забыть об удушающих тяготах и о пустотах вместо красочной палитры эмоций внутри. Им вдвоём было всяко легче, чем поодиночке; Чес не боялся говорить смелые мысли и спорить с Джоном, а Джон позволил себе быть откровенным — вероятно, первый раз в жизни, а может, и нулевой. Умиротворение и лёгкость — вот что значило для них общение, и все прошлые люди, заполнившие их души терпким ядом злости, если бы узнали об этом, наверняка бы скрежетали зубами от зависти. И Чеса это уже смешило, забавляло, хотя раньше наводило лишь тоску.       Не обладая особыми физическими способностями, Чес удивительно даже для себя самого переносил их вечерние прогулки за демонами. Скорее даже, это были не то чтобы прогулки, а философские обсуждения контрастов и сходств мира земного и мира демонического. Чес был рад слушать Джон, его насквозь пропитанные холодом и жестокостью речи, его саркастичность насчёт тех вещей, о которых, казалось, нельзя сказать плохо. И это притягивало, потому что избитая сахарная реальность с её хрупкими моралями набила оскомину уже всем и уже очень давно; мало кто решался признать это для себя и идти неровным, каменистым путём скептика. Чесу нравилось, что Джон относился к нему без снисхождения, зато всегда с интересом; они спорили, смеялись, продолжали быть жителями разных эмоциональных полюсов, считали закаты, проведённые вместе, любовались перламутром своих затяжек, вдыхали особенный воздух картинных галерей, сотканных из позолоты рам, масляных красок, неуловимого гения художников и скрипучих паркетных полов. Они обедали на крышах, пускали бумажные самолётики из ненужных распечаток, вальяжно читали чужие дневники и тут же забывали написанное, зачем-то купили в садовом магазине кактус с ярким розовым цветком и приютили его рядом с лавандами на работе у Чеса; плутали по улицам, прислушивалась к крикам, ели жареные каштаны, неуклюже рисовали угольком на стенах, садились опасно близко друг к другу, иногда долго и гипнотически глядели друг на друга, словно собирались утонуть в созвездии бликов своих глаз и очнуться наконец в правильном мире, откуда они выпали по ошибке, и облегчённо выдохнуть, сказав «Какие же мы дураки…». И такие мысли казались дикостью, но необходимой, потому что Чес всерьёз не верил тому, будто они знакомы с Джоном только с начала февраля, а не с начала прошлого века, например. Сам Джон саркастично высмеивал эти мысли и даже журил Чеса за них, но на жалкую, подводящую его секунду задумывался, и так Чес понимал, что не одинок в своём безумии. Часто такое глупенькое, вырванное из какой-то комедии словосочетание становилось важной преломляющей точкой; ведь если чарующе-убийственное безумие было одинаковым на вкус и обречённость — страшно подумать, какие уголки души воспламенятся одновременно в самый откровенный момент.       Чес никогда не старался облачать дни недели в шаблоны, пусть и красочные, потому что это избито и всё равно потом придётся скучать по ним, когда определённая пора закончится. Но сейчас он позволил себе сделать точные и нелепые описания каждого дня, чтобы изумляться, почему получилось так циклично, но не занудно, так по-разному, но с едва уловимой нитью общего. Чес накидал черновые наброски этих двух неделей и не сомневался, что нечто похожее будет впереди, однако всерьёз сомневался, что когда-нибудь выложит это на всеобщее обозрение, даже заменив имя Джона на любое другое или вообще на одну букву, как делается в задачах по математике: мистер Q. «Сегодня мистер Q убил 20 демонов, вчера 10, а за выходные 40. Сколько в общей сумме мистеру Q придётся убить демонов, чтобы очистить город, если всего в городе 100 демонов, а с ним работал напарник, убивающий по 3 демона в среднем за вечер?». Абсурдно и бессмысленно, зато радостно.       Понедельники Чес описал как контрастные, полные ослепительного блеска дни. Начало недели, начало начал, начало всех придуманных и запланированных жизней за выходные и начало трудового коллапса. Если приглядеться, небо в этот день яркое и начищенное всеми существующими заоблачными божествами, и даже неважно, пасмурно сегодня или солнечно. Пока идёшь до работы, успеваешь неосознанно напиться кофе, вдыхая одни лишь его запахи. В витринах магазинов отражается лишь сгусток серых мыслей и серой энергии, но Чес изрядно привык — это нормально, это все люди потихоньку собирались из ничего, в которое превратились в магическую ночь с воскресенья на понедельник. Джон всегда заявлялся по понедельникам в половине двенадцатого — всегда растрёпанный и сонный, как нежный ледяной ветер, шебуршащий в занавесках. Чес варил им горячий шоколад с лавандой и сливками, а Джон, вопреки правилам, зато на радость Чесу, обустроил в уголке собственную мини-лабораторию по созданию специальных пуль для демонов. Так и работали на пару каждый за своим делом; вечером, после небольшого отдыха, встречались снова и курили в ближайших кофейнях, а затем Чес слушал про мир, похожий на разорванные грязные лоскуты, которые Джону приходилось отстирывать и соединять, и сам помогал этому делу.       Вторники. Дни, когда Чес всерьёз терялся во времени и каждую минуту забывал, что же сегодня за день недели. Кажется, будто ты попал в блаженное безвременье, о котором мечтал в детстве, чтобы вечно смотреть мультики и отрываться от них только на обеденный перерыв. Во вторник над Лечче собирались грустные свинцовые тучи и насмешливые мягкие туманы; вороны жалобно каркали о своём, вороньем, наболевшем, и весь ближайший небосклон был затянут чёрным пунктиром летающих над городом птиц. Чес становился меланхоличным и ленивым, неохотно работал; зато после десяти утра всё менялось — приходил Джон, развевал дымом своей сигареты всех демонов печали в мастерской, приносил с собой картонный пакет с ароматными маффинами из пекарни, и день постепенно наполнялся внутренним персиковым светом. Но, кроме этого, вторник был днём какой-то магической, необъяснимой близости. Близость эта начиналась ещё с утра, а заканчивалась где-то на границе ночи и бесконечности, когда душа свёртывалась в изумительно знакомый каждому символ, восьмёркой, а звёзды в небе были такими горячо красными, как и они с Джоном, как их овеществившиеся эмоции. Джон мягко отодвигал прядь со лба Чеса, когда приходил с утра и видел угнетённость своего приятеля; Джон аккуратно придерживал его за талию, когда они смотрели в огненный, колышущийся от горящих там людей обрыв — конечно же чей-то страх, не более, всего лишь иллюзия, но Джон как будто всерьёз волновался, что Чес может туда упасть; Джон магнетически хватал его за рукав и с восхитительной улыбкой утаскивал в какой-нибудь красивый внутренний двор, разрисованный граффити или полный мраморных нежных скульптур, застывших когда-то давно из-за взгляда Медузы-Горгоны. Чес же ощущал примерно похожий на тот самый обрыв костёр внутри себя, где в припадке обжигались и обострялись его эмоции; над всем этим витала сладкая, тонкая пелена из его наивных мыслей, и он сам конкретно терялся среди всего этого хлама. Джон воссоздавал тот самый эфир, текущий по венам вместо крови, заполоняющий лёгкие и отравляющий мысли; Джон воссоздавал то, что Чес давно считал мёртвым для себя и своей обугленной холодной души. Джон делал с ним такие простые и безумные вещи, что временами Чес терялся и позволял себе на пару секунд прикрывать глаза, пока прохладные пальцы касались его кожи. В те моменты как будто ласковые ветры самого Рая укутывали его и уносили с собой, хотя Чес не был верующим и тем более таким сентиментальным.       Среда. Середина недели, середина всех чувств, середина мира, такая тонкая, что Джон и Чес бежали по ней быстро, но аккуратно: если упадёшь, навсегда останешься в зыбком междумирье, где ты то есть, то тебя и нет вовсе; а если медлить, можно запросто стать частью какого-то чужого и ироничного мира, где есть одна свободная роль — роль мотылька, летящего на свет костра. Обычно в этот день страхи людей становились интересными и опасными: например, страх отражений, когда каждый взгляд на зеркало порождал в реальности ещё одну копию человека — немного искажённую, но вполне угадываемую; под конец дня Джон и Чес обнаружили в маленькой квартирке с лиловыми обоями и красными коврами штук тридцать почти одинаковых женщин, и почему-то едва сдержали смех. Или страх морских рыб, когда уже в окне Богом забытого дома виднелась вода до самого потолка и целая куча громадных рыб в рост человека. Короче говоря, среда всегда выходила насыщенной и интересной; вечером они беспомощно падали прямо на поребрик какой-нибудь площади, прижимались друг к другу ближе, чтобы согреться, и распивали одну на двоих бутылку амаретто, закусывая тёмным виноградом. Что-то не сходилось в этом, так? Чес и сам не знал, как так произошло, но Джон оказался первым человеком, вместе с которым не показалось изменой себе разделить бутылочку ликёра. Лёгкий, густой, сладкий напиток, выдержанный на основе миндаля и абрикосовых косточек, со вкусом марципана, никак не напоминал головокружащий алкоголь, который удалось Чесу попробовать за всю свою жизнь. Амаретто согревал изнутри, и Чес, самостоятельно стирая границы приличия, позволял их с Джоном пальцам переплетаться меж собой, когда они хватали виноград, и позволял горячему, сладкому шёпоту путаться в его волосах и нежно щекотать душу, вызывая шелковистое эхо где-то внизу живота. Чес думал в такие моменты, как же он обходился без Джона всё это время, как же жил вообще, как мог просыпаться без надежды на встречу с ним и как… как выдумал его такого, совершенно противоположного своему характеру, но почему-то понятного!       Четверг всегда ознаменовался насмешливым отрезвлением после безумия среды. У Чеса слегка шумело в голове после ликёра и прикосновений Джона, а Джон выглядел невозмутимым и ироничным, позволял себе лишь слегка, намёком касаться его во время перекура и обеда. В четверг Чес всегда впадал в уныние — ему казалось, что в одиночку он никогда не закончит работу над картиной, хотя наличие коллеги означало то, что Джон должен будет уйти. Джон же чистил для него мандарины (несусветная забота) и говорил, что однажды Всевышний, создавая Землю и людей, тоже отчаялся, бросил всё на полпути, не доделав, и «посмотри, во что это вылилось». Чес смеялся, ведь мир конечно вышел так себе, сделанным на хлипкую троечку, поэтому приступал к работе с особым усердием, сам не понимая, откуда бы такой мотивации у него взяться. Вечер этого дня был обычно беден на демонов, так что они просто гуляли по маленькому историческому центру, который исходили вдоль и поперёк уже давно и до сих пор не надоедало. Чес болтал о чём-то без умолку, а Джон временами то смеялся, то делал ироничные комментарии, но им вдвоём было даже лучше, чем идеально — уютно. Чес не заметил, что вопреки всем существующим негласным законам привык к Джону всего лишь за жалкие три недели; вероятно, даже ещё раньше, ведь где-то они виделись, где-то когда-то существовали, забытые и яркие, как созвездия, и растаявшие брызгами, как фонтаны. Чес едва мог обосновать эту глупую мысль, но всегда радовался ей, как ребёнок, потому что, вероятно, цвета их глаз вспыхнули из одной и той же космической частички, просто по дороге поменяли оттенки, а их души высеклись из одинаковых материалов, только в одной расцвели жёлтые герберы, а во второй — шипящие демоны. Перед сном Чес рисовал на оборотах рекламных листовок барочные плавные узоры и грустных демонов и кидал взгляды на зажжённые окна квартирки Джона. Его истязали мысли, что эти пару метров между их домами были такими лишними и необязательными, как летняя тоска или зимняя бодрость. Слишком откровенные и жгучие мысли, и Чес знал, что вчера их пьянил не ликёр и не усталость, а сгустившееся, перебродившее в душе одиночество. Оно пьянило хуже любого бренди или виски. Оно заставляло смеяться громко и безотчётно и также пронизывало грудь острыми спицами сожаления. Чес не знал, упорно не хотел знать, что с ними: что с Джоном, что с ним самим, что со звёздами, которые горят за них на небосводе, пока они пытаются выпутаться из своих бренных оков. Хорошо, что к утру вся эта дурь вычищалась экстрактом сна и свежести ночи.       Пятница означала тоскливые безжизненные ливни, затягивающиеся ланчи, задумчивые перекуры и уютное, необходимое молчание. Чес и Джон банально наслаждались обществом друг друга, уже вполне научившись превращать навязанное стандартами ледяное молчание в сумасшедшую сладкую близость. Чес любил, когда их плечи соприкасались или когда взгляды становились одинаково влечёнными. Джон позволял себе мягко убирать спутанные пряди Чеса с его лица или смешно придерживать за локоть, когда они шли под одним зонтом. Дождливое утро переходило в сонный, крахмально-пепельный день, и Чес сбегал с работы пораньше, заодно утаскивая Джона, и они ходили в кино, потому что что может быть лучше ароматного попкорна, мягких кресел, запаха лимонада, чьих-то таинственных духов и искреннего вовлечения в новую, невозможную историю очередного приключения? Разве что краткое разглядывание друг друга в сотые секунды между кадрами — кадрами необязательными и дурацкими, когда думается, что взглянешь на приятеля лишь для того, чтобы проверить его реакцию, узнать, что он отреагировал также и смеётся или хмурится, но всё выходит гораздо хуже. Чес кидал быстрые, почти стыдливые взгляды на бледное, искажённое тенями лицо и позволял себе сладко замереть, чтобы испугаться своих настоящих мыслей и, отругав себя мысленно, отвести взгляд хмуро и даже по-злому. Ведь куда годится такое… Но Джон привлекал его, привлекал магнетически и сильно, и было бы глупо врать себе, когда за плечами двадцать три года обжигающей самолжи. Чес ещё не знал, почему всё именно так зажглось и вспыхнуло в такой период времени, когда обычно всё угасало и блекло, но оно так случилось, и это казалось не иначе как чудом. Зимние пятницы были временем, когда в голову наконец приходили важные и вместе с тем не обременительные мысли. Чес же расслаблялся, когда понимал, что не один такой идиот: он чувствовал на себе сосредоточенные, терпкие взгляды Джона и знал, что всё рушилось, как карточный домик, и это было прекрасно, потому что прошлое чаще тяготило, чем забавляло. Джон тоже понемногу терял над собой полный контроль и научался делать что-то — вновь. Наверное, доверять, но Чес не был уверен.       Кроме походов в кино, пятница заполнялась совершенно наивными посиделками у кого-нибудь из них в апартаментах. Это были поистине восхитительные моменты, полные шума капель за окном, тихого вещания новостей по телевизору и цветочного чая. Чес ощущал себя как дома — наверное, он и впрямь был дома, и неважно, сколько метров было между этими старинными домами, гораздо важнее было расстояние между этими двумя душами, ещё неустойчивыми и заблудшими. И Чес понимал, что оно постепенно сокращалась, давая место красивому заблуждению, когда уж не понимаешь, где чьё…       Выходные были звонкими и неопределёнными, как стайка рыжих птиц, кружащих над городом в самую рань. Чес позволял себе ещё с пятницы расходиться с Джоном за полночь, чтобы вдохнуть немного головокружащей поздней темноты, на вкус которая была как яблоки, корица, кленовый сироп и щепотка полыни. Тогда утром подъём был ленивым и долгим, с небрежным листанием вчерашних газет и новостей и намазыванием себе на тост сливочного сыра. С Джоном они встречались далеко за полдень, и в выходные всегда светило начищенное, оливковое солнце, как в самых приторных сказках, где добро всегда торжествует над злом, а небо звенит от песен ласточек. Сам воздух пропитывался шоколадными коктейлями и карамельными конфетами, и Чес всегда напевал дурацкие песенки о дурацких вещах, когда умывался, и сам смеялся, завидев своё отражение в зеркале. Перед встречей с Джоном по выходным он всегда надевал малиновый шарф, который считал ошибкой, сделанной в далёкой молодости (то есть пять лет назад), и который почему-то не выбрасывал, словно проникнув любовью к нему. Но в такие солнечные, опьяняющие дни Чес забывал про рамки приличия или границы осуждения и с большой радостью переступал их. Он наматывал этот чудесный малиновый шарф вокруг шеи и, сдерживая смех, выбегал к Джону, чтобы с удовольствием заметить огонёк заинтересованности в его глазах, его плохо скрываемое равнодушие и очаровательную улыбку, уже каким-то запретным, но желанным способом зажигающую Чеса изнутри. Они брали велосипеды и катались по ближайшим пригородам, делали короткие остановки и перекусывали на клетчатых пледах в каком-нибудь лесу или на равнине. Фотографировали долгие сонливые дороги, уютные поселения, придорожные каменные кафе с дубовыми столиками, друг друга; снимки получались солнечными и контрастными, как будто каждый пиксель состоял из тонкой огненной материи, подсвечивающий всю картину целиком. Чес становился откровенным и пьяным почти как в среду, а Джон позволял себе больше, перебирая в пальцах край его нелепого шарфа и уже не стараясь заминать то движение, когда ладони соприкасаются по чистейшей случайности, но в конце концов выходит, что никто и не был против. Чес уже давно перестал отдавать себе хоть какие-нибудь отчёты о своём душевном состоянии, потому что Джон привёл его жизнь в необходимый, трепетный хаос, и в этом хаосе они теряли себя. Джон раскрепостился: приобнимал его за плечо, как бы невзначай, но всё равно обольстительно, и рассказывал что-то безумно важное шёпотом, а Чес терял себя, когда горячий шёпот шёлковыми волнами обжигал его душу, заставляя невидимые розы расцветать на бёдрах. Чес знал, что всё пошло вспять, всё пошло по опасной хлипкой тропе, когда отношения настолько крепкие и неокрепшие одновременно, похожие на шипящее шаманское — хмельные, перебродившие, но с ощутимой горчинкой.       Он уже не был безразличен Джону — понял во вторые выходные, когда сидел, прислонившись к нему, и листал фотографии, а тот с виду безразлично читал, но иногда поднимал свой внимательный обжигающий взгляд, и Чес ни с чем не мог спутать такое. Обратный отсчёт не начался; обратный отсчёт давно ушёл в минус бесконечность и теперь беспечно кружил в воздухе, как потерявший адресата почтовый голубь, выдавая огромные и случайные отрицательные числа на счётчике. Неизбежное уже наступило и, если угодно, когда-то давно, потому что Чес чувствовал себя счастливым и по-детски очарованным. Он уже видел, как за их безбашенными и опасными походами против демонов крылось нечто более глубокое; например, в тот момент, когда Чес решил вновь попробовать свою душу в качестве демонической ловушки и вновь облажался. Ему стало отвратительно грустно и страшно; очнувшись, Чес понял, что его щёки влажные от слёз, а сам он в объятиях самого холодного человека в мире. Это было лучшее; это было рухнувшей стеной между ними, потому что Джон пересилил себя и свои принципы и чертовски ласково гладил его по спине. Чес завидовал кому-то, кто когда-то сломал Джона, ведь все эти чуткие объятия раньше доставались ему. Чес оказался счастлив — то-то и всего, но как всегда не верилось и ставилось под сомнение всё, хоть издалека блистающее как алмаз.       Всё это было так сладко и прелестно, как в очередном сериале, которые Чес смотрел уже с разочарованным зевком и скептическим возгласом «Так не бывает!». Но так бывало, и эта ментолово-чернильная густота Лечче затянула его в свой приторный водоворот солнечного тумана, облачных брызг и рассеянных лучей. Чес отучился видеть события с одного ракурса и открыл для себя иную сторону всех вещей — это ему показал Джон, ненавязчиво и между делом, даже сам наверняка не старался. Но, по крайней мере, теперь Чес знал, что любой человек состоял и из тёмной материи тоже; что города полны призраков и нечисти, о которых лучше не знать, что есть более древняя и более отвратительная изнанка нашего мира, которую люди лишь просто хорошенько начистили и перевернули обратно, чтобы появился мир такой, каким он был сейчас. Что на самом деле у каждого города своя история возникновения: деревни, которые приснились кому-то могущественному, всегда дождливые столицы из-за концентрации в них демонов отчаяния и прочие изумительные истории, которые Джон рассказывал Чесу выцветшими каштановыми вечерами. Это было чарующе и иногда жестоко, потому что реальность вообще не мягкая, особенно с любителями заглянуть ей за шиворот. Чес спросил однажды: «А как появился Лечче?». Джон долго думал и наконец выдал, немного нахмурившись: «Мы придумали его с тобой когда-то давно, чтобы наконец встретиться, ведь идеального места для нас не существует вовсе…». Посмеявшись, они забыли про это, но Чес вспоминал эту фразу иногда перед сном и предавался фантасмагорическим мечтам; ему снилось, что они с Джоном — маленькие скромные божества, решившие принять человеческую форму; им поручили придумать красивейший городок на Юге Италии и они крепко задумались над этим, потому что главными соперниками им были Бриндизи и Бари. Но, хорошенько потрудившись и добавив вагон и маленькую тележку различных чудес, они помогли городу высечься из солнечного камня так, как ему будет угодно. И получилось здорово, это верно. На утро Чес умилительно думал, что за изумительная чушь лезет ему в голову, но не мог отогнать обманчивого чувства гордости за сделанное.       Но в каждой сладкой истории бывает капля той самой горькой микстуры, призванной историю вылечиться от её приторности и вернуться в серо-обыденный строй жизни. Чес не думал, что этот день подкрадётся так скоро и так близко. После двух своих самых счастливых недель Чес вдруг обнаружил, что печально известная ему дата уже наступила и… Нет, он правда не хотел вспоминать, но отрывки, обугленные и пропитанные кислотой, нахлынули на него с первым демоном отчаяния, пробравшимся в душу. Ровно год назад человек, который был ему слишком дорог, покинул его, повиснув на верёвке, сделанной из простыней в палате психбольницы, где лечился полгода от острого психоза. Чес начинал догадываться, почему февраль; февраль забрал у него всё и сейчас старался вернуть, но надолго ли? На часах было два ночи, за окном суетился ненавистный всеми понедельник, но Чес и не думал спать. Его взгляд пусто блуждал по потолку, а в руке была зажата бутылка виски, которое он буквально вливал в себя насильно, стараясь заполнить чёрную дыру внутри себя противным мерзким алкоголем. Откуда у него взялась бутылка, и сам не знал, но наверняка ноги рефлексивно донесли его до магазина и до полки с алкоголем. В чём был смысл глушить себя и космическую пустоту в душе — Чес не знал и, о Боже, просто не хотел знать. Просто боль оказалась такой свежей и яркой, как скошенная только что трава, даже через год, и почему-то так резко и быстро отметались мягкость и солнечность наступивших дней. Чес горько понял, что этих недель оказалось недостаточно, чтобы вычистить его память, отформатировать, как полную вирусов флэшку, разбить об пол вдребезги, как подаренную кем-то уже ненавистным кружку.       Он лежал, тупо скользил взглядом по потолку, глотал коктейль из слёз и виски — такой привычный, когда-то так уже было… Так было в те самые дни, последовавшие за смертью… ладно, обозначим его как лучшего друга, но для Чеса этот человек был чуточку меньше, чем всем, и это выжгло его изнутри полностью, кроме того самого клочка, который не удалось покорить ему. Дни наполнились грязными ливнями и помойного цвета облаками; впервые за долгое время в Италии пошёл серый, уродливый снег, и Чес со злостью бил опустошённые бутылки об пол, пока его не обнаружила в таком состоянии сестра Меган: угнетённого, мертвенно бледного и с осколками стекла в ладонях и ступнях. Чес думал: если бы не она, он бы умер от голода или от ещё чего. Несколько дней Меган ухаживала за ним, как за маленьким ребёнком, хоть он и был её старше, а после принудительно отправила на сеансы к психотерапевту, от которых и впрямь немного полегчало. Но это лишь временно заглушило боль, и сегодня Чес, несмотря на то, что вчера радостно смеялся на пару с Джоном, был готов также бить бутылки и царапать ладони о них, сравнивая физическую и моральную боли и убеждаясь снова и снова, что внутри него стекло не только рассыпали, но и перемешали по внутренностям.       Чес не хотел воспроизводить в своей памяти все точные воспоминания тех неоднозначных деньков, когда впервые заприметил этого паренька в толпе студентов второго курса. Он был красив холодной, безразличной красотой, его глаза медового оттенка всегда выражали лишь равнодушие, а касания отличались лёгкостью и неопределённостью. Нет, это было слишком… Чес вжался лицом в подушку; пустая бутылка безжизненно скатилась на пол, а комната наполнилась откровенными рыданиями, потому что Чес ощущал себя слабым и трусливым как никогда, если притрагивался к этим янтарно-огненным воспоминаниям. Они ещё горели, неуспокоенные, лихорадочным январским пламенем, когда обычно горят лишь бенгальские огни, но не хрупкие юные души. Чес не знал, что это были за отношения; ещё более он не был уверен, что он был счастлив в них и что Савьер сделал в его направлении столько же шагов, сколько и он сам. Но факт едко и банально выедал его душу своими ядовитыми пара́ми мыслей — Савьер был в его жизни и, под стать своему имени*, действительно распилил её, на до и после, на такие чёрствые от времени и избитые части, но Чес не знал, что с ними делать, не мог спросить у Савьера, как с ними быть. Клок его души остался с другой стороны пилы с зубцами, и Чес не мог собрать единое целое из оставшегося, потому что чего-то всегда не доставало, потому что разорванный рисунок не клеился, потерянный паззл не собирался, а по запылённым витражам пошли трещины из-за одного крохотного скола… Чес долго и бессмысленно спрашивал у красновато-бурого неба, у якобы воздушной души Савьера, что ему делать с оставшимся багажом: стопка горечи, флаконы с гневом, кредитные карты с неограниченным количеством разочарования, свёртки с тоской и ни одной плёнки с энтузиазмом, чтобы обмотать это всё и компактно упаковать. Савьер оставил его холодно и насмешливо, как оставлял в те дни, когда их чемоданы соседствовали в комнате, а вещи переплетались меж собой в шкафах.       Когда рассвело, Чес чувствовал, что был пьян, как самый распоследний ублюдок в мире. Мир вокруг наполнился блестящими смягчающими песчинками, которые размазывали силуэты квартиры и предметов. Чес влил в себя достаточно алкоголя, чтобы спровоцировать хмельной взрыв той чёрной дыры внутри себя и чтобы то и дело спотыкаться о бутылки, слоняясь, как призрак перебродившего винограда, по своей спальне. Время неустанно звало собираться на работу, но Чес значительно переоценил свои возможности: после такого ужасающего количества алкоголя подвигом в его случае было хотя бы остаться в живых. Однако на то Чес и был пьяным вдребезги, чтобы думать о себе невесть что и отгонять в сторону оплетающую тело усталость и сонливость. В желудке горел синий хмельной пламень перепитого виски, а глаза ещё едва различали мебель, заставляя бренное тело не спотыкаться о них. Чес бессильно сел на кровати и ощутил себя ещё более несчастным — пьяным, измождённым и с синяками под глазами он навряд ли был нужен кому-то одушевлённому, и даже искусству, которое восстанавливал долгими днями, тоже не был нужен, потому что сегодня он мог разве что отбросить себя и свою работу на два месяца назад, переборщив с красочным слоем или растворителем.       Благо, он оказался чересчур разумен для откровенно надравшегося человека, который, к тому же, делал это впервые за долгое время. Поэтому направился на кухню, пошатываясь, чтобы выпить воды, взять таз и ждать тошнотворного результата. Но вместо этого Чес почему-то схватил своё пальто и, едва не скатившись по лестнице кубарем, выбежал на улицу. Очертания домов уплывали в буровато-светлом тумане, и Чес, так и не надев пальто на себя, пошатывающимся шагом добрался до противоположного подъезда и на шатком, несознательном автомате поднялся на второй этаж, даже дверью не ошибся. В этот момент голова дико закружилась, месиво из виски, слёз и перегнившей горечи подступило к горлу сильнее, а на теле вышивались узоры слабости, по мышцам провернули крутые спазмы. Чес отнюдь не хотел думать, каким ужасающим зрелищем он стал для Джона в то утро, но всё именно так и произошло. Непроизвольно рука нашла звонок, затем стала долбить в дверь; Джон открыл скоро и тут же замер от изумления, не мог произнести ни слова, ни оскорбления, даже встряхнуть за плечи или отправить обратно домой не сумел. Чес чувствовал себя таким ужасным ублюдком, ублюдком с взъерошенными волосами, серой кожей и отвратительным дыханием. Но не мог уже заставить себя опомниться, извиниться, уйти; держась за дверной косяк, он икнул и расстроенным пьяным голосом произнёс:       — Джон, я… надрался до невозможности, — конечно, Джон это уже заметил. И уж конечно, Джон тут же вспомнил его слова об отвращении к алкоголю и наверняка счёл его беспросветным лгуном. Чесу было так жаль, но, чувствуя тепло, обманчиво разливающееся по его телу, он мог лишь икать и соскальзывать по двери. Джон моментально подхватил его и в то же мгновение расплылся в хмельном свечении иллюзорного фокуса, который виски устраивал всем новичкам, лихо его перебравшим. Чес, лишь ощущая под конец только тёплое плечо Джона, свою отравленную горечь и пламенную вину, заснул прямо на пороге, когда Джон успел его поймать. Сознание скаталось в лёгкий клочок безвольного пуха и дуновением ветра из виски и прошлого улетело восвояси.       Первым чувством после пробуждения стала тошнота; ещё толком не проснувшись, Чес нащупал справа от себя небольшой таз и, нагнувшись через край кровати, на которой лежал, позволил всей той омерзительной смеси из виски, ошибок и слёз выйти из него. Откинувшись на подушках и утирая губы тут же лежавшей салфеткой, Чес думал, что из него вышло вообще всё и что он уже навряд ли жив, потому что столько выйти из человека не могло по определению. Еле открыв веки, он оглядел пустую комнату Джона и услышал далёкие, но уютные звуки, сопровождавшие готовку: ритмичное стуканье ножа по разделочной доске, закипание воды в чайнике, поджаривающиеся тосты. Чес прикрыл лицо руками, чувствуя себя угнетенно и отвратно. Голова раскалывалась, мышцы наполнились горячим кислотным ядом, горло обжигающе пересохло, а взгляд с трудом мог определить, какое сейчас время суток на улице. Но больше всего Чес сокрушался потому, что навсегда потерял Джона в болоте своих слабостей и безнравственности. Глупость лишила его приятного собеседника, на которого Чес уже понадеялся безропотно и отчаянно; ведь после увиденного Джон хорошо, если просто молча выгонит его. Чес знал: такие, как его приятель (уже бывший?), возиться с малоприятными им людьми не будут. Впрочем, так ему и надо — быть выброшенным за борт дружбы и доверия, там ему самое место; как оказался там ещё давным-давно, так, на самом деле, и не выбрался, не выплыл, ведь был словно создан для окончательного погружения в тёмную и топкую глубину одиночества.       Чес ещё туго соображал, но уже был готов заплакать, как ребёнок, коим был и являлся всегда, начиная с того момента, когда позволил Савьеру с хрустом сломать его душу и дерзко прикоснуться к своему телу, и продолжая тем, что напился в годовщину его смерти, как жалкий пьянчуга. Решив хоть как-то искупить свою вину (точнее, не сделать ситуацию ещё хуже), Чес встал, пошатываясь, и отнёс таз в ванну, где промыл его и положил на место. Конечно, его услышал Джон, и Чес, ещё едва соединяя прямые линии между предметами, понимал, что разговор неизбежен, поэтому сам отправился на кухню. Кухонка была самой простенькой, дешёвой, с синими шкафчиками и геранями на подоконниках. Джон повернулся на шум, и Чес изумлённо встал прямо в проёме, потому что… ну ведь скажите хоть кто-нибудь, разве он предполагал увидеть такое? Он думал, что Джон будет рассерженным или разочарованным, равнодушным и нервным — вполне понятно, даже ожидаемо. Но Джон выглядел бледно, взволнованно и даже… как будто слегка напугано. Бессильно отодвинув от себя разделочную доску и вытерев руки, он медленно подошёл к Чесу, и тот ощутил гораздо опьяняющее ощущение, чем смесь из горящих обрывков прошлого и Хеннеси. Джон поднял руку и мягко провёл по его щеке, убирая волосы и дразняще касаясь шеи. Чес шумно выдохнул и неосознанно покраснел, уже не желая скрывать этого, когда его душа была такой огромной раной, открытой и кровоточащей.       — Как ты? — в голосе не были слышны злость или разочарование — Чес удивился, что Джон оказался всего лишь взволнован и переутомлён. Такие неказистые человеческие эмоции казались в новинку после того, что надумал Чес.       — Отвратительно, честно говоря… — Чес едва мог совладать с собой, но тёплая ладонь покинула его лицо и постепенно пьянящая близость выветривалась у него из головы. — Прости меня за случившееся. Я что-то… немного облажался, — выдавил Чес из себя, опустив глаза и ощущая жгучую вину и отборной крепости стыд. Джон властно взял его за плечи и легонько встряхнул (легонько — потому что голова шипела болезненными искрами-спазмами, и Джон это на удивление хорошо понимал). Чес позволил себе поднять виноватый взгляд и отыскал лишь мягкий медовый свет глаз, которые понимали и не винили его ни в чём. Для Джона это было минимум дикостью, и сам Джон это понимал, и буквально на глазах у Чеса боролся со своим внутренним, накрепко засевшим демоном сомнения, у которого всегда была отдельная комнатка в душе у этого человека. Джон и Чес сделали последний, решающий шаг, когда установленные наспех декорации для едва знакомых людей с грохотом рушатся, оставляя актёров без них и откидывая их в поток бесконечной импровизации. И в импровизации этой и спряталось доверие, когда безропотно доверяешь дальнейшее развитие сюжета своему партнёру, искренне надеясь, что его фразы не собьют тебя с толка настолько, что это будет видно даже неопытному зрителю. Чес и впрямь ощутил, как вокруг них захрустели намалёванные деревья вежливости, тканевые облака исключительной беспечности, как упорхнули искусственные птицы безответственности и как покинул зал их режиссёр, собирательный образ всех их страхов перед новым человеком. И они остались одни на маленькой авансцене, усыпанной хрустальными цветами; радужные прожекторы высвечивали их глаза до изумрудного цвета, а лучи, попадавшие на грудь, вырисовывали неровные, клочковатые души, похожие на отрывки пергаментов, уже исписанных и не раз облитых чаем. Но в тот момент они были счастливы, хотя Чес думал, что представлял из себя убогое зрелище, а Джон навряд ли бы мог стать хоть когда-нибудь слишком беспечным для такой радости — горечь прошлого опыта тянулась за ним матовым и холодным хвостом кометы. Но Чес улыбался, потому что был уверен, что они с Джоном уже давно никакие не звёзды, а лишь чёрные дыры, оставшиеся от них, от их коллапса; внутри них лишь неизвестность и сингулярность, и это было так чертовски ужасно и красиво, что Чес и не знал, что описало бы их лучше этого. Мёртвые звёзды. Надо же — он думал, что так бывает лишь в подслушанных кофейных историях.       — Давай договоримся так: я не буду донимать тебя вопросами о том, что случилось, а ты перестанешь чувствовать себя виноватым. Окей? — говорил Джон строго и нахмурившись, наливая в чайник воды. Чес послушно кивнул, лишь изумляясь проницательности своего друга. Он так ловко угадал, что сейчас не хотелось вспоминать о причине своей попойки, но очень хотелось буквально через слово говорить «прости-прости-прости», потому что его тело до сих пор на девяносто процентов состояло из вины. Соглашение оказалось успешным, и Джон, будучи довольным, приказал Чесу выпить таблетку, чтобы избавиться от гнетущего похмелья, и принять душ. Часы показывали уже час дня, и пытаться заставить себя отправиться на работу казалось насмешкой, поэтому Чес мысленно попросил у фрески прощение за своё свинство. Впрочем, на работе он был сам себе начальником — уж так вышло, но реставрировать картину как попало и пропускать работу он не мог — им двигала страсть и уважение к искусству. Но сегодня, пожалуй, можно было и отдохнуть, потому что испортить картину было всегда проще, чем восстановить, а сроки поджимали с неуёмной силой.       После холодной воды и волшебной таблетки, в которых Джон, видимо, разбирался очень хорошо, Чес ощущал себя как новеньким, но изрядно усталым и способным лишь бездумно листать новостную ленту в соцсети. Джон был так любезен и чуток, что буквально заставил Чеса отдыхать в его кровати, а сам продолжил готовить обед. Вышла чудесная картофельная запеканка с фаршем, грибами и пряными специями; Чес был удивлён мастерству Джона: вот уж от кого менее всего он ожидал увидеть кулинарные таланты. Джон признался, что иногда готовка успокаивала и отвлекала — таким образом, он и научился готовить даже хорошо. Чес подумал, сколько же раз сердце Джона становилось колючей шипастой розой с ледышками вместо лепестков, когда мир вокруг пылал и тонул одновременно, убивая своей противоречивостью и лживостью, раз за эти моменты он научился так хорошо готовить… Чес вновь ругал себя за лишнюю слабость и бесхарактерность, потому что кто-то превращал свои горести в очередные плюсы, а он лишь уходил в беспросветный убогий минус. Обед незаметно превратился в отвлечённый лёгкий разговор, чаепитие, просмотр телевизора; всё это Чесу напоминало те латиноамериканские книжки в стиле магического реализма, где герои влюблялись, горевали, танцевали, творили, смеялись, рассказывали секреты — и всё это на кухне, наверняка большей этой, где пахло анисом, маисовым крахмалом, арахисовым бисквитом, а полки и столешницы были усыпаны ломтиками шоколада, кунжутом, гвоздикой, хитомате. В кухне Джона стояли удобные стулья с мягкой спинкой, на полках около телевизора лежали книги, а на подоконнике источала изумительный запах ароматическая лампа. Джон не позволял Чесу ни на секунду углубляться в свои горькие воспоминания о недавнем; всеми способами он вёл беспечный разговор о сущих мелочах, и Чес переставал чувствовать убийственную вину. Однако смутный порыв заставил его подняться ещё до темноты на улицах и, извинившись за причинённые неудобства, ловко юркнуть в коридор. Джон поймал его на полпути, мягко придержав за талию, и Чес вновь ощутил, что делает ошибки и погибает только сильнее, оказываясь так близко к этому человеку, холод пальцев которого вопреки всем законам прожигал ткань рубашки и скользил по животу вниз…       — Чес… я думаю, тебе не стоит похмеляться одиночеством. Самое отвратительное средство, поверь мне… — Джон шептал, и Чес повернулся к нему, постепенно теряя фокус его лица от близости. Он решился кивнуть, потому что опыта этому человеку было не занимать.       — Я вдруг ощутил себя лишним. Это моё пьянство вышло таким боком… — Чес ругал себя мысленно, ведь пойти пьяным к Джону было таким провалом, который ещё и не сразу выдумаешь, даже если будешь стараться. Джон только улыбался и посмеивался над ним, с трудом подбирал нужные слова и щекотливо проводил пальцами по щеке. Последнее было таким лишним и опасным…       — Я же говорил, что всё в порядке. Алкоголь не самая худшая ошибка, которые мы делаем. Забудь. И… знаешь, я впервые такой понимающий. Сам от себя изумляюсь. Но уж какой есть. Ох этот ваш итальянский мягкий климат! — он облёк всё в шутку, и Чес облегчённо выдохнул, даже улыбнулся. Решил остаться, потому что и впрямь — как выжить в этот мутный, процеженный белым сквозь чёрное сито, а оттого получившийся серым день, да ещё и одному? Чес ещё был слаб и неустойчив после такого количества виски, и Джон предупредил, что может быть ещё один позыв приложиться к бутылочке, но этого ни в коем случае не надо допускать. Поэтому они остались вдвоём, прячась от февральских дождливых бесов с улицы и своих собственных, оставшихся за дверью. Чес начинал понимать, чем же кардинально Савьер отличался от Джона: у Джона были тёплые объятия, пусть и неловкие, неумелые, обрывочные, как кривые картины год не рисовавшего художника; у Джона был пронзительный взгляд и находчивый ум — никогда не приходилось говорить о том, что вызывало беспокойство или дискомфорт; у Джона был целый ворох горьковато-дымных историй прошлого, похожих атмосферой на рассказы Ремарка, только без любовной линии, и большой запас ободряющих слов, действительно ободряющих, а не кислых, пережжённых из-за их частого скрипа у себя на зубах.       Чес и не помнил, каким таким образом Джон уговорил его остаться ночевать у себя. Помнится только, что Чес согласился лишь при одном условии: он не будет занимать кровать Джона, а отправиться на диван — жутко не хотелось стеснять его, пусть и на правах гостя. Как и бывает в такие моменты, сразу же отыскалось запасное бельё, пахнувшее морской солью, жасмином и медовым июлем, нераскрытая зубная щётка, набор чистых полотенец оранжевого цвета, бурые тапочки и, конечно, пара-тройка псевдосерьёзных тем для полуночных разговоров за кружечкой горячего шоколада с корицей. Чес с опозданием понял, что не испытал и доли той близости с Савьером, которую испытывал прямо сейчас, просто сидя рядом с Джоном на диване и обучая его рисовать лесных волков — чёрт знает почему Джон всю жизнь мечтал научиться рисовать именно этих существ, но это было забавно и необычно! Их колени соприкасались, склонённые над бумагой головы были близки, дыхания переплетались, как виноградные лозы, а пальцы двигали карандаши синхронно, повторяя движения друг друга. Чес позволял себе делать паузы и кратко смотреть на Джона, ловить его сумрачную мимику, определять оттенки искр в его глазах и смеяться про себя тому, на что способен приглушённый свет, когда в комнате при этом два тусклых одиночества. Вопреки всем законам (или только благодаря им) они зажигаются и сгорают друг в друге, подобно скрещенным бенгальским огням. Чес знал, что ещё никому Джон не позволял такой чарующей близости; между их лицами было несколько бесполезных сантиметров, но между их душами уже не было ничего — они давно сплелись воедино, потому что бесформенные субстанции почему-то всегда умнее самих людей, которым принадлежат.       Чес решил, что ещё просто не протрезвел.       Засыпая, Чес всё-таки зачем-то ещё раз вспомнил красивого парня из своего университета, у которого был хриплый низкий голос и страсть к чёрным гелиевым ручкам. Ясное дело, что его нельзя было винить ни в чём — о мёртвых понятно как: либо хорошо, либо… Но Чес и не винил, Чес просто вспоминал, анализировал, потому что за весь год, как оказалось, времени на это не нашлось — просто не искалось, вот и всё. Чес уже не мог ничего поделать, ведь люди оставляют свой след в наших сердцах — хотят того они или нет, неважно. Важно лишь, что, конечно, Савьера ему не заменит никто и никогда — идентичного не найти, потому что все так чертовски уникальны. Внутри него взорвался большой кусок от той надежды, с которой мы рождаемся и которую так бесчестно тратим по молодости, когда он узнал о смерти Савьера; внутри до сих пор дули болезненные февральские ветры из чернил и вороньих перьев, но… Чес знал: кто-то может встать рядом с этим ветреным местом, заклеить щель полотном доверия и вернуть наконец то, без чего Чес жил всё это время — без веры в то, что с кем-то он может ощутить себя как дома. Правда, поиски уже казались бессмысленными; Чес мечтательно улыбался, сворачиваясь в клубок, и лишь смеялся над своей наивной глупостью, но ведь ночами истончаются все границы, говорил Джон, так что почему бы не стать прозрачной границе реальности с мечтами?       Таким образом, Чес будто бы поставил окончательную точку в долгой, болезненной истории с Савьером; лишь через год он смог, без помощи психотерапевтов или советов, запечатать толстую папку с надписью «Дело номер такое-то (из цикла неопределённого)» и отложить её с мягкой всепрощающей улыбкой. Это был хороший признак того, что человек взрослеет и идёт на поправку в своей сомнительной душевной болезни без названия. Чес, засыпая, чувствовал себя здоровым и важным — важным для кого-то, кто готов был готовить ему картофельную запеканку, спасать от похмелья, спасать от демонов и делить вместе с ним вечерние затяжки — самые горькие и одинокие, скрашивающиеся только присутствием другого человека.