Чернильные демоны старого города

      Утром они проснулись одновременно и рано, словно и впрямь были готовы работать. Чес наслаждался отсутствием шума в голове, своим ясным сознанием и даже хорошим настроением. Поэтому готовил Джону кофе, а себе заваривал чай с имбирём — это, конечно, было жутчайшим недостатком, что у Джона оказалось так мало специй, но Чес решил, что исправит это обязательно! Джон в это время поджаривал тосты с яйцом и нарезал ветчины, и Чес рассказывал ему, как полезны некоторые пряности и какую огромную коллекцию всяких специй приходилось ему таскать с собой из одного города в другой (учитывая, что новые баночки появлялись куда чаще, чем расходовались старые). Одевшись, умывшись, позавтракав, они отправились на работу, и было в этом что-то родное и безумно сближающее, хотя думалось — куда уж дальше? Чес как будто всю жизнь ходил вместе с Джоном по утрам на работу в центр Лечче, и не было в мире ничего более устойчивого и понятного, чем это.       Незавершённая фреска стояла посреди мастерской, одинокая и печальная; Чес быстро рассеял гнетущую церковную атмосферу, которую она с собой принесла сюда, когда нажал на включатель и мягкий персиковый свет разлился по бледным стенам и полу. Надевая рабочий халат, маску и очки, Чес ощутил немалый прилив сил и вдохновения — он соскучился по работе и было бы глупо это отрицать. Его руки дрожали перед тем, как нанести первый мазок красочного слоя, и движение вышло неровным, слабым, однако нужным, потому что после него он ощутил уверенность в себе. Джон уединился в углу, намешивая составы для специальных пуль и готовя формы для них. Они заработались и даже пропустили дневной перекур и перерыв на обед; Чес соскучился по своему делу, и это было, пожалуй, одно из приятнейших ощущений в мире: видеть, что у тебя выходит ничуть не хуже прежнего, а даже лучше, и небольшой перерыв лишь больше распалил желание творить — пусть и по-своему, конечно. Чес привык, что его работу назвать чистым творчеством было сложно, но, спустя годы изучения искусства реставрирования, он всё же понял, что создавал заново облик обветшалой картины или фрески и таким образом оставлял свой след в мировой живописи — пусть и таким изящным, трудно осознаваемым людьми способом. Чес отвлёкся лишь, когда Джон мягко взял его за локоть и улыбнулся его наверняка забавному виду: взъерошенные волосы, перепачканный халат и полный хаос вокруг.       — Уже полчетвёртого. Пора бы и заканчивать — мы даже перерыв не сделали. Что-то и я сегодня заработался…       — Ты прав! — воскликнул Чес, стягивая очки и маску с лица. — Ставь чайник, хотя бы горячий шоколад выпьем! Надо кстати ещё заглянуть в холодильник — там должно было остаться что-то съестное…       Через четверть часа мастерская была прибрана, фреска прикрыта тканью, горячий шоколад приготовлен, а воздух прокурен сигаретами. Лепестки лаванды, добавленные в напиток, придавали особый, сладковато-свежий привкус, и Чес поистине гордился своим изобретением, хотя навряд ли он был первым, кто бросил лаванду в горячий шоколад. Стоя бок о бок, они курили на своём крохотном балкончике, и Джон позволял их плечам соприкасаться тесно и опасно, дымам от их сигарет — переплетаться, а их мыслям — кружиться почти синхронно, струясь прозрачным перламутром в неоновое небо. Чес уже забыл, что расстояние между их лицами было пьянящим и изумляющим, потому что так легко забывалось прошлое, где были некие условности и привередливые правила. Джон был рядом с ним, откровенный и понимающий, отрезвляющий его сумасбродный рассудок правдивыми историями из жизни. Так почему бы уже не признаться себе окончательно в том, что приятные спазмы и жгучие скручивания мышц где-то внизу живота неспроста и что во всём этом виноват Джон, его щекотливые касания и чарующие улыбки. Чес смотрел на Джона краем глаза и до сих восхищался его холодной, но обезумляющей красотой, очертаниями его скул, его внимательным, лёгким взглядом. Он восхищался, потому что это всегда трудно — поверить, что в твоей жизни появится кто-то, похожий на безумный вихрь красных осенних листьев. Когда долго живёшь в одиночестве, когда изолируешь искромсанное сердце от эмоций, когда лживо убеждаешь себя думать о хорошем гулкими холодными ночами, захлёбываясь слезами и слушая заевшую пластинку про своё одиночество, то, конечно, слишком трудно вообразить, что бывает иначе.       Чес улыбнулся, хотя предчувствие было таким, что не все его испытания были закончены.       — Нам нужно будет уехать сегодня вечером подальше от Лечче… — в тон его подозрительным, настороженным мыслям, вдруг проговорил Джон и затушил сигарету. Они повернулись друг к другу, и Чес увидел, как сильно обеспокоен его приятель. Впрочем, теперь он уже и сам был не лучше…       — Почему?.. — Джон взял его за локоть и потянул в сторону мастерской — стоять на балконе под пронзительным ветром становились зябко. Чес едва успел на ходу затушить свою сигарету и выбросить её; плотные ставни за ним закрылись, и по полу их мастерской перестали кружить маленькие вихри из сухих лепестков. Тяжело вздохнув, Джон внимательно глянул на него, словно бы хотел убедиться, достоин ли Чес этого разговора; конечно же, это всё было напускное — Чес знал, что на самом деле за холодным взглядом крылась неуверенность, сможет ли Джон рассказать всё подробно и понятно для него. Ведь, кажется, должно было произойти нечто плохое — Чеса смущала напряжённость его приятеля.       — Я… говорил ведь когда-то, что чувствую приближение Нходжа. Точнее говоря, момента, когда он появится, — начал вдруг Джон, когда они остановились посреди комнаты. — Так вот, совсем скоро Нходж объявится здесь, в Лечче… Не скажу, что прямо-таки боюсь битвы с ним, но кровь внутри меня всегда стынет, когда я нахожусь рядом с ним. Потому что каждая встреча — это импровизация, а импровизация в моей сфере в половине случаев означает гибель. Однако перед тем, как подняться в наш мир, Нходж решает в нём отчаянно всё попортить — хотя бы на денёк. Я думаю, он не настолько туп, что решает меня запугать этим; скорее всего, это заложено в его натуре, в его создании. По типу того, что импульсивный человек не может не хлопнуть дверью, когда входит куда-то… Думаю, ты меня понял, — Чес поспешно кивнул, хотя не понимал, что значит «Нходж решает отчаянно всё попортить в нашем мире».       — Поэтому нам надо уехать… за пределы города, с ночёвкой. По большей части, это своеобразная передышка перед главной битвой, и я всегда ею пользуюсь — чтобы не наблюдать, что за вакханалия тут будет происходить, и чтобы разгрузить свой рассудок. Я знаю, что у тебя до черта вопросов, давай я отвечу на них по пути в какую-нибудь пиццерию — мы заслужили хороший обед.       Чесу оставалось только согласиться с ним и поскорее прибрать мастерскую окончательно: помыть чашки, настроить увлажнители воздуха и оптимальную температуру и вымести сухие листья и лепестки лаванды, принёсшиеся с балкона ветром. Джон тоже прибрал в своём уголке: плотно закрутил все баночки с составами, сложил готовые пули в отдельное место и протёр стол от пыли. Наконец, когда они выбрались на свежий воздух, под бледные, едва согревающие лучи солнца и под лихорадочно-голубое небо, Джон начал свой обещанный рассказ.       — Наверняка тебе интересно, что же случиться с городом, когда Нходж начнёт подниматься к нему… — Чес быстро закивал головой — честно говоря, он просто сгорал от нетерпения, просто не хотел лишний раз показывать свою ненасытную, беспокойную натуру. — Так вот, город станет частным филиалом Ада. То есть, Лечче как будто на одну ночь станет тем, чем является на самом деле в Чистилище. Я же рассказывал, как там всё выглядит…       — Выжженная земля, разрушенные здания, алое небо, пыльные вихри, уродливые существа — полудемоны, полулюди, те, кто застрял между Адом и Раем, оказавшись недостаточно плохими для Ада и недостаточно хорошими для Рая… — тихо, но почти скороговоркой выдал Чес, как заученный урок. — Да уж, так себе описал, но примерная суть ясна… То есть на одну ночь Лечче становится своей потусторонней версией, это понятно. Но что… становится с людьми? Обычными?.. Они увидят всё это?       — О, нет, за них можешь не волноваться. Они ничего не увидят… счастливцы, — задумчиво проговорил Джон, печально глядя перед собой. — Видят только те, у кого есть способности, пусть и самые крохотные. То есть ты увидишь всё в поразительной точности. Как бы тебе объяснить суть явления… это что-то типа подмены реальностей. На протяжении всего вечера и ночи для нас не будет существовать нашего Лечче, а для Лечче — нас. Но как только мы покинем его зону, всё станет как прежде.       В этот момент они отыскали подходящий ресторан, и Чес всерьёз задумался над словами Джона. Ему впервые приходилось не существовать аж для целого города, пусть и на одну ночь. Пожалуй, это должен быть самый странный и самый печальный опыт в его жизни; точнее, даже не опыт, а ощущения. Чес думал, сколько же раз Джон испытывал бездонное, гулкое одиночество, когда отправлялся в одиночку за пределы города и когда сражался с Нходжем, зная, что отметить победу будет не с кем. «О да, если в перебродившее одиночество добавить лаванду и капельку южного итальянского тепла, а ещё дольку приключений, можно получить не то что алкоголь — почти яд. И нет, пожалуй, в мире яда, которым было бы отравляться так приятно…» — Чес отгонял дурацкие, наивные мысли, но они струились сладкой карамелью, словно были в голове у художника во время прилива вдохновения.       Одно теперь им было известно хорошо: они станут одинокими изгнанниками для Лечче, но не почувствуют себя одиноко, потому что у них были они сами.       — Нам надо торопиться: сумерки уже сгущаются, а всё вокруг станет похожим на Чистилище ровно с наступлением темноты… как появлялись и тиморы, — вдруг проговорил Джон, внимательно заглянув ему в глаза. — Я не хочу, чтобы ты видел закулисье этой драмы… слишком много выходит на твою долю.       Чес не стал углубляться в этот вопрос, ведь и сам предчувствовал нечто подозрительное; сам воздух был наэлектризован паникой и густым волнением, да и краски мира вокруг слишком быстро бледнели и потухали. Когда они закончили обедать, время плавно опустилось до пяти часов вечера на циферблате. Перед поездкой было решено разойтись не более чем на десять минут по домам, чтобы прийти в себя и собрать всё необходимое. Впрочем, как и обычно, и Чес не знал, есть ли в мире что-то более постоянное, чем эти их расхождения на жалкие несколько минут. Однако кое-что сегодня пошло совсем не так… Чес собрал в рюкзак необходимые вещи, немного еды, зубную щётку и пачку сигарет, затем скорее выбежал на улицу и замер на пороге своего подъезда. Кровавое небо насмешливо смотрело на него сверху, в лицо ударил влажный пыльный ветер, а здания на улице больше напоминали остатки от древних Помпей: выщербленные жёлтые стены, провалившиеся крыши, обугленные двери. В начале улицы мелькнула бурая смазанная тень, и Чес углядел в ней вытянутое четвероногое существо с длинными лапами, маленькой головой и блестящим, гнущимся телом. Холодок прошёлся по его коже, вся смелость, ловко потраченная на прыжки с парашютом и американские горки, испарилась с первым ощущением, что их взгляды с этим существом явно пересеклись. Оно скрылось в ближайшей подворотне, а Чес ринулся в подъезд напротив — точнее, в то, что от него осталось. Но войти в гудящую, взрывоопасную тьму так и не решился и, присев рядом со стеной, панически огляделся вокруг себя. Справа шебуршали какие-то тени, слева по примыкающей улице катились колесницы, запряжённые огромными склизкими существами с щупальцами. Ветер нещадно хлестал по коже, глаза слезились из-за пыли, и Чес подумал, что Джон уже никогда не выйдет; стало казаться, что приятель остался в обычном мире, а Чеса по ошибке занесло сюда, и он совершенно не знал, как выживать в этом противоречивом, ужасном мире.       — Чес! О нет, Господи… — Чес почувствовал на своём плече знакомую ладонь и мигом вскочил с места. Джон тревожно оглядывал его, словно он вдруг стал кем-то из этих существ. Испугавшись такого исхода, Чес тут же поднял руки к своему лицу и поначалу было вздохнул спокойно: обычные руки, его собственные, даже цвет нормальный. Но затем пригляделся лучше и…       — Почему я… бледнею? Что со мной, Джон? — говорил, а сам чувствовал комок слёз, так не вовремя подкативших к горлу. Его руки были обычными, но, если присмотреться, можно увидеть, как сквозь них просвечивается земля. — Джон, я… исчезаю?       Джон заставил себя успокоиться, принял хладнокровный вид и аккуратно притянул его к себе; прижал к себе аккуратно, стараясь не перейти границы исчезающего тела и не навредить Чесу. Чес почему-то это всё чувствовал слишком остро и ярко, прикрыл глаза, а в следующую секунду понял, что они обнимают друг друга крепко и по-настоящему, а не наполовину. Шаткое, расплывчатое осознание реальности наконец ушло, и Чес уверенно стоял на своих ногах. Джон разогнал панику внутри него, как противную ворону с любимой клумбы, и прижимал его за плечи к себе; терпкий, шипучий жар проник во все клетки тела, как пузырьки апельсиновых витамин, и Чес знал: если бы не потусторонний мир, если бы не нелепость ситуации и чьё-то подозрительное клокотание неподалёку, они бы начали совершать серьёзные ошибки. Они уже давно сводили друг друга с ума, а объятие стало лишь пряной специей, только улучавшей блюдо их странных, но гармоничных отношений. Джон отстранился и, опустив взгляд, поспешно взял Чеса за руку и повлёк за собой, перед этим шепнув на ходу: «Объясню потом». И, откровенно ругая себя за несвоевременные, пространные мысли, Чес желал, чтобы объяснение было не насчёт его полуисчезновения, а насчёт того, что случилось после… Ведь какая к чёрту разница, почему он становился прозрачнее и невидимее, если в конце концов Джон обнимал его на много секунд дольше положенного.       Однако наспех надетые розовые очки разбились вдребезги после первого же поворота. Только крепко сжатые их с Джоном ладони не давали Чесу усомниться в происходящем и оставить попытки выбраться отсюда, ложно называя это своим кошмаром и ожидая пробуждения. Некогда сиявший солнцем и виноградными листьями город превратился в очаг копоти, иссушенной земли, пыльных вихрей и страшных, уродливых существ. Существа — демоны, некогда бывшие людьми, но совершенно бесполезные демоны — не нападали и не мешали их бегу, но в спину им обязательно прилетало злобное клацанье зубов и бульканье яда в глотке. Чес не мог и не хотел точно описывать всех здешних обитателей, потому что они все были до ужаса разными: толстыми, как большие слизняки, тонкими, как палочники, с разорванными крыльями и лишними лапами, с рыбьей чешуёй и водянистые, с пламенем внутри своих прозрачных животов и с зубьями, перепачканными в крови. Четвероногие, двуногие, пятиногие, похожие на каракатиц, на пауков, на те неопознанные снимки с камер ночного наблюдения, которые видишь на каких-нибудь любительских сайтах про мистику и считаешь за чистый фотошоп. По небу с жужжанием вертолёта летали огромные кроваво-бурые существа, похожие на Ктулху из творчества Лавкрафта, но Чес всерьёз не ожидал, что они будут такими ужасающими и уродливыми вблизи. Ему думалось каждый раз, когда такое существо с щупальцами пролетало над ними, что от него обязательно что-нибудь отлетит вниз и прибьёт их к черту. Они бежали к восточной части города — там и впрямь была ближе его граница с деревнями и посёлками, уже являвшимися пригородами Лечче. Горячий сухой воздух обжигал горло, глаза слезились и совершенно не различали путь; единственное, чему верил Чес — маячившей впереди тени Джона и его мягкой ладони. Он сбился со счета, сколько раз они ступали, перепрыгивали и спотыкались о живых, искромсанных существ, об останки людей, о кричащих демонов, обратившихся не до конца. Чес заставлял себя открывать глаза, чтобы не потерять равновесие и, желательно, рассудок. Они бежали и бежали, кажется, бесконечно, особо не силясь разглядывать преобразившийся Лечче — ведь им там было ещё жить и жить.       В какой-то момент, когда думалось, что они и сами застряли в Чистилище вместе с другими существами и что теперь вместо солнца их всегда будет пожирать своей жестокостью красное равнодушное небо, неожиданно одного шага хватило, чтобы преодолеть сотни грешных лет, отделяющих их мир от мира неоконченных демонических тварей. Чес очнулся, когда Джон резко остановился и горло перестала царапать пыль, а глаза увидели очертания мира вокруг. Светлое небо и мягкий персиковый цвет загородных домов; цветущие клумбы по обе стороны дороги и пасущиеся вдалеке лошади тёплого шоколадного цвета. После завывающих стонов и предсмертных криков, утыкавших душу Чеса острыми ледяными ножами, расслабленное блеяние овец и детский смех за увитым цветами забором казались чересчур тихими и подозрительными. Чес без сил упал на ближайший бордюрный камень, а Джон уселся рядом; они переводили дыхание, остужали замусоренные лёгкие от жара Чистилища и наверняка благодарили, что эта тонкая граница началась после пересечения именно этих улиц. Оглянувшись назад, Чес с животным трепетом определил, что буквально в десятке метров асфальтированная дорога превращалась в потрескавшуюся иссушенную землю, а небо прерывалось, становясь багровым. Там уже видимо дули мёртвые раскалённые ветры и шебуршали склизкие, размытые существа, вопящие о своей неоднозначности, из-за которой и угодили сюда, в шлакообразное место.       — Мы… немножко опоздали, — горько усмехаясь, сипло проговорил Джон и протянул ему бутылку воды. Благодарно кивнув, Чес выпил немного и вдохнул наконец полной грудью.       — Теория всегда разительно отличается от практики… — тихо ответил Чес, едва растягивая иссохшиеся губы в улыбке. — Я не думал, что все будет так. Хотя конечно знал о том мире от тебя — оно и было похожим, между прочим, но ощущения оказались совсем не теми… И ещё я думал в самый первый момент, когда только вышел из дома и оказался в другом измерении, что навсегда останусь здесь один, что ты уже не придёшь, потому что мир чудесным образом оказался для тебя тем же, а для меня поменялся. Слава Богу, это продлилось недолго, а то я бы с ума сошёл.       — Кстати говоря, примерно это с тобой и случилось, — назидательно добавил Джон, опустив взгляд. — Чистилище просто-напросто ощутило твой страх. Для неподготовленных людей оно опасно — быстро использует их страхи и подозрения против них самих. Тебя оно решило предать забвению… О, не смотри на меня так, — почти умолял Джон, качая головой и морщась, словно от боли. — Я и сам перепугался, хотя всегда думал, что максимально хладнокровен ко всему мистическому… В общем, мы были в огромной опасности, но сейчас всё в порядке. И будет в порядке, пока мы вновь не переступим границу, — кивнув в сторону красновато-бурого мира, успокоил его Джон, и Чес понемногу приходил в себя после его слов.       — Не так-то просто в это поверить после того, как тебя пытались предать забвению, делая с каждой секундой всё менее осязаемым и видимым… — Чес говорил сипло и едва сдерживал дрожь, которая стремилась захватить весь его голос и превратить его в несуразный писк. Он нащупал в своём кармане пачку сигарет и зажигалку и быстренько закурил, потому что иначе, кроме как с помощью затяжки, этот день было не пережить. Джон вторил его гениальной идее, и вскоре серебристо-перламутровые в янтарном блеске солнца струи дыма сплелись в один опасный, ядовито-ментоловый поток их сомнений, паники и тревоги, которые с каждой минутой сладко и дымно вычищались из их душ. Джон где-то по пути из Чистилища растерял всё своё равнодушие и всю свою гордыню — корона изо льда растаяла или попросту потерялась где-то там, а Джон выбежал ни с чем и явно не ожидал такого исхода. Потому что сейчас он позволил себе приобнять Чеса за одно плечо, а сам Чес думал, почему же слово «позволил себе» стало лейтмотивом их текущих жизней, почему они не могли делать всё это просто, не переступая границы с мнимым усердием, а просто закрыв глаза и наплевав на всё? Чес уже научился принимать безответные вопросы в своём сердце, к тому же, в тот момент это стало таким временным и хрупким, ведь в горле опасно пересыхало, когда горячее горькое дыхание касалось его щёк, ведь приторное, звонкое эхо вибрировало внизу его живота, когда Джон мягко проводил пальцами по его плечу, задевая шершавым рукавом шею, ведь казалось неизбежным и ясным происходящее между ними, когда их взгляды пересекались — опасно и жгуче, так банально, словно все другие слова в мире стали запрещёнными. Хорошо, что затяжки не были скручены в знак бесконечность — хорошо и плохо вместе с тем, решил Чес, когда перестал чувствовать тепло руки на своём плече.       Они добрели до ближайшей остановки и сели в первый попавшийся автобус, на котором не был указан конечной точкой город Лечче. В итоге приехали в Сан-Катальдо, прибрежный городок в двадцати минутах от Лечче, почти вымерший зимой и продуваемый сотней одиноких, печальных ветров. В центре городка работал один супермаркет, одно кафе и один хостел; отели и гостиницы, рестораны и бары пережидали зиму под рельефными светлыми рольставнями и с нетерпением прислушивались, когда же море зашуршит по-летнему и люди станут толпами ходить мимо витрин и жаловаться на жару. Сейчас же улицы были глухи и одиноки, серая дымка мягко сравняла все цвета под один, и только уличные коты важно и презрительно глядели им с Джоном вслед. Изредка выбегали люди — трусливо и призрачно, как нашкодившие ребятишки, они перебегали улицы и дворы, сворачивали в подъезды и повороты. Чес и Джон бродили меж кипарисов и одноэтажных домов, по узким лесным тропинкам, обозначенным на карте аж целыми улицами, и поедали на ходу ароматные мандарины. Наконец, бесцельное плутание по крохотному городку надоело, и они засели в то единственное открытое кафе здесь, где делали изумительную лазанью и предлагали огромный ассортимент чая. После этого они добрались до скромного пустого хостела — надо же было где-то переночевать — и затем оказались в супермаркете, обзаведясь ужином. Таким образом, они посетили в Сан-Катальдо всевозможные интересные места.       После этого начался чистый экспромт, ведь сидеть в хостеле совершенно не хотелось; Джон предложил сходить к морю — пожалуй, не было в мире ничего более тоскливого, чем прогулка по серому мёртвому пляжу рядом с бушующим бледным морем зимой. Чес прекрасно знал то ностальгическое, ноющее чувство, разъедающее душу, когда глаза наполняются дымчатым оттенком противоречивой реальности и когда нечто чересчур щемит сердце, что кажется — надо срочно сходить ко врачу, ведь никогда такого не было… Тем не менее, Чес согласился — других вариантов не было, к тому же, пляж сейчас наверняка пустынный и одинокий, так что можно бродить в одиночку и рассказывать абсурдные истории, которые бы не рассказались, будь вокруг люди. Они молча и неспешно побрели к пляжу; с каждым шагом ветры становились всё вольнее и заносчивее, всё громче нашёптывали забытые рассказы с забытых черногорских берегов на той далёкой стороне, что размывалась в прозрачной акварели ненастья.       Прибрежная линия оказалась извилиста и изломана, благоустроенный пляж был только один, а остальные — дикие и необорудованные, заросшие лесами и высокими травами. Джон и Чес задумчиво прошлись по мрачным, холодным лесам, где от холода и солёности аж звенел воздух, где в далёких спутанных кронах верещали невидимые птицы и где хвойный запах ненароком заставлял прикрывать глаза, постепенно превращая в лесного сказочного жителя. Море возникло неожиданно и спонтанно, сразу после небольшого холма, поросшего клевером; оттуда открылся чарующий, меланхоличный вид на пенистое неспокойное море, сотканное из серого дыма от сигарет нервничающих итальянских божеств, опасающихся холодов, из терпкого синего неба, пролившегося густой звёздной струёй вниз, из серебристых отблесков чьих-то надежд и мечтаний. Так кстати нашлось поваленное дерево, и Джон с Чесом уселись на него и также молча, как и шли, закурили. Где-то вдалеке шёл огромный лайнер — и надо же кому-то в такую отвратную погоду куда-то плыть… Стало чересчур зябко, но уходить не хотелось; компромисс был найден в запрещающей табличке — огонь разводить нельзя. Ну конечно же можно! Только дурак не развёл бы его в таком изумительном месте, к тому же, Джон сердечно обещал быть осторожным, чтобы не навредить лесным массивам. Через несколько минут Чес с удовольствием протягивал руки вперёд, к алому пламени, и думал, что все те гениальные картины с морскими пейзажами создавались как-то так: при жгучем костерке, под свинцовыми тучами, в самый разгар холодной зимы под конец дня в одиноком пустом месте. Чес и сам захотел быть тем самым эксцентричным юношей, которых полным-полно водилось в Риме, чтобы сейчас пафосно развернуть свой мольберт и смешать чёрный и белый, критически оглядеть свой результат и сравнить с реальностью. Но, пожалуй, это было чересчур; пожалуй, хорошо было и так, потому что гениальные люди зачастую одиноки, а Чес не был одинок, ведь Джон сидел так близко, хотя, конечно, дело далеко не в расстоянии между их телами, а между их разнополюсными, противоречивыми душами. И временами хотелось сжечь эти напрасные, смешные дюймы…       Чес достал из рюкзака пачку маршмеллоу, и Джон удивился, потому что это единственное, что взял с собой Чес из еды. «Для счастья много и не нужно: сигареты, зефирки, холодный чай…» — мечтательно ответил ему Чес, улыбаясь, а Джон тут же сообразил кое-что. Нанизав один зефир на тонкий сук, Джон молниеносно провёл его над костром; в итоге получился карамелизованный поджаренный маршмеллоу, и Чес не пробовал в своей жизни ничего вкуснее, потому что никогда не догадывался просто взять и провести зефиркой над языками пламени. Потому что никогда вкус горячей карамели не смешивался с морским бризом и хвоёй, со вкусом горечи чьих-то сигарет и с чьим-то пронзительным до интимного трепета взглядом. Но ведь не чьим-то — слово чьим-то заменено на Джона. Джон, чьё тепло так успокаивало и даже усыпляло, Джон, обнимавший редко, но чувственно, Джон, под взглядом которого розы внутри Чеса расцветали алым пламенем. Чес уже больше себе не доверял так, как доверял Джону, хотя именно вот это довело его до алкоголя совсем недавно, перегнив внутри сердца и став отвратительным смрадом. Вспомнив о своей недавней попойке, Чес вдруг заговорил, уже отчаявшись останавливать себя от глупых вещей:       — Знаешь, Джон… хоть ты и не настаивал, я почему-то всё равно хочу с тобой поделиться той причиной, что довела меня до опьянения совсем недавно… — Чес опустил глаза — смотреть на реакцию Джона было бы пыткой, и так слова давались нелегко. — Одному носить такой груз тяжко, а у тебя взгляд того человека, что готов разделить со мною этот груз. Хотя, может, я плохо вижу…       — Ты видишь прекрасно, — немного прохладно и властно прервал его Джон, и Чес словно под каким-то гипнотическим влиянием поднял голову, чтобы наконец убедиться: приятель прав. После этого говорить стало всяко легче, хотя каждое слово прокатывалось по горлу свинцовым тяжёлым шариком, вызывающим удушающий страх и сомнение.       Чес рассказал про себя, про своё равнодушие к отношениям, ведь он считал себя уже навсегда повенчанным с искусством и Италией. В двадцать один год, когда люди обычно уже состоят в укрепившихся, долгих отношениях, не совершают ошибок, придумывают, как бы обустроить свою маленькую семейную жизнь в будущем, Чес случайно повстречал Савьера и… Пожалуй, он никогда не совершал столько ошибок. Чес рассказал Джону про Савьера, аккуратно, лишь обрисовав общие черты; вслух Савьер казался чуть ли не самым заурядным парнишкой, и Чес готов был смеяться над собой и над ними, ведь сейчас окажется, что история и выеденного яйца не стоила. Джон слушал внимательно, и Чес долго колебался, как же тот отнесётся к его гомосексуальной, запрещённой всеми Божьими заповедями любви. Но Джон наверняка догадался ещё раньше, как только услышал имя Савьера; нетрудно было провести аналогию: алкоголь — Савьер — сильная связь между Чесом и Савьером — какая-то трагедия. Чес говорил, что целых полгода не мог даже нормально подружиться с этим парнем: он был высокомерен, одинок и предубеждён насчёт всей этой дружбы самыми плохими мыслями. Чес и не знал, что так тянуло его к нему — сверхъестественное притяжение, беззаконная заинтересованность или странная слабость перед теми яркими пристальными глазами… Но тянуло сильно и безбашенно, как будто любовь отменяли уже на следующей недели, а Чес так и не успел никого полюбить. Не став друзьями, они стали любовниками, и Чес помнил ту лавинообразную эйфорию, когда их тела сомкнулись в одно целое. Чес не стал углубляться в подробности — Джон был явно не из тех, кого услаждали подобные речи, но сам на минуту замолчал, вспоминая ту самую первую ночь. Это был март, за окном простиралось зеленовато-голубое небо, слух сотрясал колокольный звон в соборе Дуомо, комната была полна запахами цитрусов, мяты и дождя; Чес зашёл к Савьеру, чтобы узнать, как он, ведь он не появлялся целую неделю в университете. С Савьером всё было в порядке, он просто устал от учёбы и решил устроить себе перерыв. Окинув Чеса пристальным, соблазнительным взглядом, Савьер вдруг добавил с хищной, злой улыбочкой: «Но ты ведь пришёл навряд ли за этим… Я знаю про тебя всё». Чес не сразу понял, что имел в виду Савьер; осознал лишь когда раскалённая карамель разлилась по его телу с глубоким, дразнящим поцелуем. Они удовлетворяли друг друга как черти, словно на завтра был запланирован конец света, а у них ни разу ни с кем ещё не было. Чес и не думал, что такой способный и что будет так быстро учиться у своего первого любовника.       Сложно сказать, были они счастливы или нет. Савьер был холодным и часто равнодушным; это оказалось совсем не то, что представлял себе Чес, когда думал об отношениях. Это разрывало его сердце на части, потому что он и впрямь влюбился. Сейчас Чес думал, что Савьер показал ему разницу между влюблённостью и любовью. Чес понял, что настоящая любовь никогда не обжигает душу, никогда не удушает своим приторным сладким запахом, не стреляет пулей безрассудства в голову. К сожалению, у них с Савьером не было любви, но была сильнейшая привязанность, безумные ночи и общая пачка сигарет на двоих. Чес всегда был в напряжении и боялся, что в один отвратительный день Савьер просто выгонит его из своей комнаты. Но так не случилось — случилось, как всегда, то, чего меньше всего ожидали. Савьер становился всё более молчаливым и задумчивым, иногда агрессивным без видимой на то причины, а вскоре, возвращаясь к ним в комнату, Чес так и обомлел на пороге. Квартира была обезображена, стены изрисованы маркерами, шторы содраны, мебель перевёрнута и порвана, везде сновали какие-то люди в белых халатах, а на кровати лежал Савьер без сознания. Как позже рассказали Чесу, у Савьера случился приступ — он был болен острым психозом всё это время. Ему вкололи успокоительное, и, с разрешения его родителей, поместили в отделение психиатрической больницы. Чес впервые увидел родителей Савьера, и его охватил стыд, когда они собирали вещи сына и наткнулись на его футболки, шорты, кофты… Без объяснений Чес схватил свою одежду в охапку и убежал из этого дома, потому что спину его ощутимо прожигали ненавистные, обо всём догадавшиеся взгляды. После того случая он, слава Богу, с родителями Савьера не встречался — когда навещал своего друга в больнице, знал, что они всегда приходили поздно вечером, и приходил днём, пропуская обед и пару. Савьер с каждым днём бледнел и грустнел, говорил мало, взгляд имел уставший и тусклый. Ну, а через месяц случилось то, что превратило Чеса в гнилую одинокую щепку — Савьер повесился в собственной палате на разодранных простынях. Глупо было искать виноватых и недоглядевших, тех, кто обставлял палату, или медсестёр. Так случилось, и Чес ничего не мог поделать с тем воющим песчаным вихрем, обскрёбшим ему душу до огрызков. Думая, что алкоголь — хорошее обезболивающее, Чес хорошенько нализался в тот денёк и пробыл в запое несколько дней, тем самым пропустив похороны. Когда его нашла сестра и привела в чувство, а затем и рассказала про прошедшие похороны, Чес взвыл от горя — ему так и не удалось попрощаться с любовником нормально. Всё-то выходило у них не как у людей…       Протрезвев, Чес выделил дату на календаре чёрным жирным пятном, проевшим его жизнь на две неравнозначные части, и сходил к могиле Савьера — там, в полном одиночестве, он глупо расплакался вновь и вспомнил, что ему рассказала сестра: на похоронах не было никого, кроме родственников Савьера, только один лишь далёкий друг детства, с которым он уже давно не общался. Савьер был одинок, как космонавт в открытом космосе, у которого оборвался трос и который уплывал в неизвестном направлении — уже навсегда. И Савьер и впрямь уплыл… улетел куда-то далеко, смешался с пылью галактик и вспышками звёзд; по факту — разложился в земле, конечно. Чес вспомнил, что оставил свою любимую пепельницу в квартире у Савьера и, уже без надежды на то, что ему удастся не то что проникнуть туда, а просто уговорить родителей его бывшего любовника поискать пепельницу, отправился в знакомый двор, затем в подъезд и отыскал знакомую дверь. Чес сначала позвонил — для вежливости, но никто не ответил, так что он достал ключ, который у него остался, и удивился, потому что он до сих пор подходил к замку — на месте родителей, Чес бы давно поменял замок от ужасно грешного мальчика, совратившего их сына. Наверняка они так и думали, кстати говоря… Пришлось долго повозиться, прежде чем пепельница нашлась — так странно, ведь Чесу казалось, что она всегда стояла на журнальном столике. Она оказалась в выдвижном ящике шкафа для одежды, обёрнутая плёнкой; Чес удивился, подумал — наверное, это сделали родители Савьера и поскорее взял пепельницу себе. Отыскалось ещё пару мелочей, оставленных в этом пустом, неуклюжем доме, и Чес пулей вылетел на улицу, чтобы задохнуться ледяным воздухом и раствориться в пёстрой флорентийской толпе, движущейся от ярмарки к ярмарке. Только там он обнаружил, что пепельница была обёрнута плёнкой не просто так: внутри был спрятан клочок бумаги, где Чес с болезненным выдохом узнал почерк Савьера. «И всё-таки я любил тебя, хотя, может быть, всё это было не так… Не знаю». Всё в стиле Савьера: много неопределённых слов, разбавляющих основной смысл, относящих его далеко за пределы досягаемости. Но Чес разревелся, как глупенькая девица, и, прижимая к себе пепельницу, ворох вещей и клочок важной бумаги, кое-как добрёл до дома, едва разбирая сквозь слёзы дорогу. Всё, что осталось у него от Савьера, — воспоминания (хрупкие и разлетающиеся, как пылинки), последняя записка, стопка фотографий с их совместных путешествий по Италии и вещи, всё ещё пахнувшие изумительно тонким парфюмом Савьера.       В общем, и вся история. Составленная из пластов дешёвой, избитой трагедии, посыпанная сверху измельчённой банальностью и приправленная каплей алкоголя. Таких историй, вероятно, больше, чем Чес мог себе предположить и уже под конец он начал сомневаться, правильно ли поступил, рассказав. Непонятно, что теперь думает о нём Джон, но вполне очевидно, что будет чересчур больно терять такого друга, как он, из-за этой дерьмовой истории. Джон на протяжении всего рассказа слушал внимательно, кивал, смотрел понимающе, иногда — недоверчиво, словно не совсем верил, что в жизни бывает так, хотя наверняка сам хлебнул горечи с лихвой в своё время.       — Как-то так, Джон… Теперь каждый год я буду ездить к нему на могилу, во Флоренцию, правда, не ровно через год, а спустя несколько дней — так уж вышло, да и с родственниками встречаться не охота… — закончил Чес и задумчиво сжевал маршмеллоу. — Я не знаю, как ты отнесёшься к такому, но больше я не мог молчать, потому что рассказать, по сути, некому. А печаль уже выела меня изнутри за год, и я состою как будто уже только из грязного отвратительного снега, независимо от времени года.       — Всё в порядке, Чес, — Джон повернулся к нему, и их взгляды, тревожные, усталые, пересеклись, зажёгшись внутренним пламенем. Чес любил эти моменты, потому что они становились бенгальскими огнями: без искры это всего лишь чёрные уродливые палочки, но стоит пламеню соприкоснуться с их стержнем, как они превращаются в фонтан тонких шипучих брызг яблочно-алого цвета.       — Всё в порядке, — повторил Джон и улыбнулся. — Я безумно горжусь тобой, что ты прошёл с достоинством такое испытание, прошёл так, как мог, пусть и не без помощи алкоголя. Ты очень сильный, Чес, — его рука скользнула к ладони Чеса, и тот, опустив взгляд, ощутил, как сладко и томно переплелись их души с одним лишь касанием пальцев. — Никогда и не подумаешь, что за плечами у человека может быть столько всего убивающего. Никогда не знаешь, сколько раз встреченный тобою человек рыдал в подушку или лежал с бессонницей в обнимку холодными гулкими ночами. Я поражён тобой и твоей историей; я взглянул на тебя по-другому. Не хочу добавлять что-либо ещё по этому поводу, поскольку история с Савьером болезненна для тебя и почти священна. Я хочу только сказать, что… — он помолчал, подбирая слова и загадочно улыбаясь, — что стоит попробовать идти дальше. Навстречу новым эмоциям.       — Я знаю, я… уже почти готов отправиться в этот путь. Это сложно. Я так закрылся, что, кажется, забыл и растерял все чувства в прошлом. На всех этих людей… — Чес тихо рассмеялся — от облегчения, от того, что впервые его тайна перестала быть тайной и стала только избитой плаксивой историей для анонимного блога на просторах Интернета. — Люди ведь как бездны. Закидываешь туда все свои чувства, думая и самому перебраться вниз, а бездна-то уже и захлопнулась, оставив тебя одного. Впрочем, я уже несу бред. Просто спасибо, что выслушал.       Где-то внизу пенились угрюмые синие волны, вокруг стемнело, лес наполнился грузными лиловыми тенями, а небо повисло сверху старой серой шалью. На горизонте больше не виднелось кораблей — все давно приплыли в свой пункт назначения; только чайки беспокойной пеленой скользили по вихрям ветров и протяжно кричали, ища в ледяной пучине мелкую рыбёшку. Где-то вдалеке зажглись тёплыми сливочными огнями прибрежные домики, а обозримая отсюда береговая линия покрылась сетью блекло-рыжих горящих цветов — так казалось Чесу, он переплетал меж собой линии и вырисовывал цветы. Всё-таки он был реставратором, и эта чернильная размытая картина нуждалась в его обработке. Джон переворачивал угли в костре палкой, сгребая в одно целое ещё не дотлевшие сучки. Их руки всё ещё были переплетены, как в тех немых ретро-фильмах, где одно движение заменяло целые предложения, целые кучи бессмысленных слов. Чес не мог сказать, что между ними было в тот момент, но нечто волшебное, притягательное, цветное, как рождественская гирлянда, оплетало их тела, шеи, рёбра, бёдра и хрустела их душами, как луковыми чипсами, и Чесу определённо нравилось происходящее, хотя его раздирали сомнения и тревоги. Он не знал, есть ли такое слово, описавшее бы их отношения с Джоном. Но даже если нет — не беда, они его выдумают и отчалят на своих худых лодчонках дальше, в туманное средоточие их одиночеств и тайн.       Обдав его кожу горячим, горьким от сигарет дыханием, Джон вдруг начал свою историю — совершенно неожиданно и тихо, иногда горько посмеиваясь и качая головой. Якобы тайной всегда оплачивают тайну, объяснял Джон, хитро усмехаясь, и вызвал пылкую, граничущую с безумием дрожь по телу Чеса, когда осторожно прижал его к себе за плечи. Якобы всё это так равнозначно — нужно платить той же крупной монетой, говорил Джон, а сам нежно стряхивал с волос Чеса сухие листки, заставляя чёртовы границы реальностей вырисовываться в фрактальные кружевные бесконечности. Чес уже витал в какой-то итерации этой бесконечности, потому что всё, чем пытался защититься Джон, было таким прозрачным и лёгким, что истина проглядывалась во всех его словах, а каждая секунда бурлила коктейлем из будущих ошибок и стыда, осталось только испить его. Он хотел бы сгореть в объятиях Джона — желательно уже навсегда — как когда-то давно сгорал в объятиях Савьера, покрываясь жгучей коркой льда, который до сих пор уныло таял печальной серой водой. Но Джон не спешил — конечно, правильно, спешить нечего, особенно если конечной цели у кого-то из двоих нет… Кто-то один добежит в одиночестве, протянет руку в сторону и… осознает, что вновь отправился в путь не с тем человеком, что между ними уже сотни световых лет — опять проигрыш. Чес был готов к проигрышу, хотя Джон и впрямь оказался первым, кто завивал его душу узорными кольцами, как табачный дым — мундштуком.       Джон рассказал, что за событие заставило его как можно скорее покинуть родительский дом.       — Я уже говорил, что видел демонов с самого детства. Будучи ребёнком, с трудом осознаёшь, где рамки социально приемлемого поведения — может, именно поэтому дети часто бывают искренни и лепечут о своём, не замечая изумлённых взглядов. Я тоже был таким ребёнком — до шести лет… Однажды к нам в дом пробрался большой жилистый суккуб — конечно, тогда я таких слов не знал, но сразу заподозрил неладное, заметив тёмные контуры около родительской спальни. Я подобрался ближе, а суккуб меж тем уже завис над моими родителями, уснувшими буквально недавно. Суккубы обычно воруют сны, а через сны могут пробраться куда глубже в человеческую душу и перевернуть там всё. Суккубов согнать легче всего — они трусливы и слабы, так что достаточно просто громко закричать или врубить свет и они провалят восвояси. Так я и сделал, хотя ничего про суккубов не знал, но интуитивно чувствовал: надо действовать резко и быстро, — Джон горько усмехнулся, как усмехаются спустя много лет над своей самой большой ошибкой жизни. — Родители испугались, проснулись, щурясь от света, а суккуб выпрыгнул в окно. Я, едва сдерживая гордость от того, что спас их, тут же поведал им историю и, не выдержав, рассказал вообще про свои способности видеть нечто большее, чем видели люди. Сейчас… трудно сказать, почему всё пошло по такой колее; наверняка сплетение случайностей. Кажется, в тот день родители много ругались, легли спать поздно, страдали от бессонницы после тяжёлой работы. Естественно, что из-за моих криков и заявлений они были, мягко говоря, зля на меня. Тут же проснулся весь дом окончательно; мне стали задавать вопросы, я отвечал, потому что не видел в своём рассказе ничего плохого, но с каждым моим словом лица мамы и папы становились бледнее простынь на их постели. После мать кричала на отца, обвиняя его в чём-то, говорила о его матери, которая, оказывается, была больна каким-то психическим расстройством. Это я осознал гораздо позже, тогда я был лишь озадачен, почему на меня кричат, когда я спас их. На следующий день я оказался у психиатра, который задавал мне кучу вопросов; ещё не подозревая ничего плохого, я вывалил ему всё подчистую. Через пару дней я оказался в светлом угрюмом здании, в серой палате с каким-то странным мальчиком, и место это называлось психиатрической больницей. — Чес вздрогнул, потому что ему не верилось, будто собственные родители могли упечь Джона в психушку.       — Я насмотрелся там таких… таких угнетающих эпизодов, — процедил сквозь зубы Джон, и скулы его заметно напряглись. — Пожалуй, для маленького мальчика шести лет это было перебором… Все эти стонущие, бьющиеся головой о стену люди, люди, которых тащили за волосы по коридорам, люди, пристававшие со своими безумными речами, обнажённые люди, резавшие себя в туалете осколками, невесть откуда взявшимися. Думаю, ты вполне понимаешь, о чём я. — Чес кивнул — как же тут не понять!..       — Мне было одиноко и грустно, родители приезжали редко, и поэтому я иногда выбегал из палаты в сончас, чтобы побродить по зданию. Я был ещё любопытным и даже неунывающим, — Джон покачал головой, и в его глазах отразились мелкие шоколадные искры от костра. — Таким образом, я насмотрелся много противных вещей, о которых не хочу вспоминать. Вскоре я прекратил выходить из палаты, разве что в туалет, столовую и на прогулку в сад. Каждые пару недель со мной говорил психолог, но я не переставал видеть демонов. Демоны огненные и лихорадочные, с красными прожилками и влажные вились рядом с людьми, проникали к ним в мозг через уши своими щупальцами и заставляли нести бред. Я понял, что есть вещи, похуже демонов — это сами люди. Они сами питали своих демонов силой и заставляли их кружить им голову. Во всём виноваты мы сами — такая банальная истина дошла до меня слишком рано. Мои мучения продолжались несколько месяцев: мне кололи уколы, давали мерзкие таблетки, от которых подташнивало, водили на процедуры, заставляли общаться с психотерапевтом и записывали каждый мой вдох. Я стал вялым и разочарованным. Тогда-то меня и осенила идея: я понял, что проблема заключается в том, что я вижу демонов. Только тогда я догадался, что никто вокруг не видит их. Я попробовал сказать на следующем сеансе, что вокруг нет никаких демонов, и повторил так пару раз. Я увидел одобрение на лицах врачей и понял, что действую верно. Психбольница научила меня важной, но слишком ранней для меня вещи: чтобы не выделяться, нужно врать, нужно говорить социально приемлемые вещи. Через неделю меня выписали, и я уже лицезрел сияющие лица родителей. Но я не мог простить им сделанное; детская обида сохранилась в голове, пожухла и сгнила спустя столько лет, но её запашок до сих пор остался. Глупо, конечно, их винить, но подростковый период лишь усугубил пропасть между нами. Так что как только я стал совершеннолетним, я сбежал из дома восвояси. Наверное, они до сих пор считают меня полоумным, с генами моей сумасшедшей бабки, — Джон улыбнулся натянуто, даже зло, как будто внутренний ураган всё же расшатал его спокойствие. Чес вздохнул, подбирая слова, но осознал, что ничего путного ответить не сможет — его жалкие потуги на философию разве что рассмешат Джона. Тогда он просто опустил голову на его плечо и прижался к нему сильнее. Что ещё могли дать друг другу усталые, потухшие, как блеск тысячелетних звёзд, путники на лесном побережье незнакомого города? Разве что немного тепла, маршмеллоу и проникновенных взглядов. Чес был спокоен, потому что ощущал спокойствие Джона, его искреннее облегчение после рассказа этой истории. Со всеми тайнами так: сначала оберегаешь, как древний массивный кулон, потом, вздрагивая, начинаешь потихоньку выуживать из себя эпизоды, отрывать их, как присохшие корочки от ранки, а в конце просто смеёшься над собой и своими мнимыми секретами. Слова превращают тайные откровения в нелепые шутки, развеивают их, как пепел. Чес уже знал, что они с Джоном давно стали пеплом…       Костёр потух, оставив насыщенный жар в воздухе и чернильные ароматные угли. Джон потушил его окончательно и немного прибрался на месте воспламенения их одиноких душ. Потихоньку, как во время бездумной прогулки из детства, когда каждый туман — это сладкая река, а каждое дерево — огромное ветхое жилище, они направились обратно, к своему хостелу. Впервые их пути не должны были разойтись на середине уже родиной улицы; Чес желал, чтобы они стали одной сплошной линией — опасно, никто не спорит, но до терпкого трепета желанно. Однако сейчас они довольствовались тем, что в местах своих пересечений испытывали густое, ментолово-карамельное чувство, шёлковой нитью опоясывающее бёдра и спину; Чес прикрывал на секунду глаза, делая спасительный вдох, потому что порой голова наполнялась сладким безумным смрадом, рисующим мыслями по холсту сознания постыдные картинки. Зря они так долго мучились, обманывая друг друга, рассказывая о себе лишь поверхностное и слишком тусклое. Чес находил в этом внимательном, задумчивом взгляде озорные огоньки, колыхавшие равнодушие Джона, и уже не хотел отрицать то сильное влечение между ними, тёплое, как нагретые камни в итальянском городе, и пьянящее, как ликёр по средам. Чес привязался к Джону, но не чувствовал угнетение, как это было с Савьером; теперь это оказалась воздушная, плавная расслабленность. И Чес так бы хотел начать всё с начала, обнулить внутри себя страхи и предубеждения, очиститься и позволить своему сердцу открыться вновь…       Прибрежные леса курортных итальянских городков хранили куда больше тайн, чем гравюры Дюрера. С первым солоноватым оттенком темноты и первым жалобным ветерком с моря всё менялось и преображалось, как по щелчку. Джон предупредил Чеса, сказал, всё в порядке, они будут в безопасности. На маленьких полянах сверкали знаки бесконечности, через кольца которых летали целые стайки бабочек: вылетая с одного конца, они были белые, а с другого — чёрные. Какая-то их часть резко взмывала в воздух и улетала — далеко-далеко. Это были кратковременные эмоции людей — положительные и отрицательные соответственно. Те самые состояния, когда мы говорим «что-то нашло». На самом деле, это были никакие не бабочки — просто выглядели похоже, но Чеса завораживало зрелище трепещущих крылышек и текущих бесконечностей. Короткие эмоции из ничего — пожалуй, в этом было заключено даже больше смысла, чем мог себе представить Чес. Но где уж ему до философии?       В кронах перешёптывались ветры — ветры были печальны и одиноки, ветры рассказывали о себе, о том, что в прошлом они были людьми бесцельными и безответственными и что всё в итоге возвращается бумерангом. Небольшие люди в чёрных плащах и капюшонах — лесные жители — собирали на открытых холмах редкие лунные отблески и плели из них себе ожерелья — ну, а что такого, они тоже хотели быть красивыми! Сквозь пенистую воду моря слегка просвечивал иной мир, полный ракушечных зданий и повозок, запряжённых огромными морскими коньками; попасть туда можно одним лишь способом — утонуть навсегда, и то, по отзывам, тебя могут и не впустить и придётся тогда, как и русалочке из древней сказки, стать пеной морской.       Чес прижимался к Джону, ещё чураясь непонятного для себя, но, как только Джон рассказал про море и про морскую пену, немного осмелел, вспомнил сказки Андерсена — по сути меланхоличные и философские, не оценённые по достоинству в детстве, но запомнившиеся. Дышать стало легче, всё обрело смысл и гармонию; сумеречный, мистический мир просто функционировал, как и всегда, его жители делали свою рутинную работу: настраивали яркость переданного им в наследство света звёзд, раздавали на спор флакончики с удачей, рисовали графики пересечения чьих-то судеб и закрашивали алой линией те, что давно сплелись. Поэтому не стоило мешать им работать, думал Чес; вдруг они как раз готовили краску для их с Джоном линий?       В хостеле пахло растворимым кофе, вафлями и освежителем воздуха. После такого денька истинным наслаждением стало принятие горячего душа; комнаты хорошо отапливались, поэтому не приходилось ходить в нескольких кофтах и тёплых носках. Хостел был пуст, поэтому их комната с двумя двухъярусными кроватями была в полном их распоряжении. Приготовив на быструю руку лёгкий ужин и сладкий чай, Джон и Чес предались забвенному молчанию, которого больше не боялись, которое лишь быстрее склеивало их хрупкие души. Чес кидал нередкие, быстрые взгляды исподтишка на Джона, любовался его профилем, его точёным лицом, прохладным уверенным взглядом и краешками его татуировок, видневшихся из-под футболки… Чес не знал, когда вновь деградировал до такого состояния, но ему бы хотелось узнать о всех татуировках этого человека. О том, что они значат, и какие они на ощупь…       — Пойдём, покурим немного! — трезво прервав его мысли, предложил Джон и встал с кровати. Чес кивнул, и они, накинув тёплые кофты, вышли на балкон — там хозяин радушно разрешил им курить. В углу стояла массивная статуэтка кошки из мрамора — Чес погладил изящное животное по голове и водрузил ему на голову цветок форзиции, растущей рядом. Джон усмехнулся, и они одновременно затянулись, выпуская струи дыма в бесконечное путешествие по миру. Джон стоял близко, прижимаясь плечом к нему, и Чес улыбался от удовольствия, от того, что в один момент всё стало просто и хорошо. Савьер больше не лежал тяжким грузом в его сердце; оно было свободно и только ожидало, когда его наполнят искренностью и страстью.       — Я так рад, что ты рассказал… — хрипло проговорил Джон, опустив руку с сигаретой и задумчиво исследуя глазами перила. — Я думал, что ты всё ещё не доверяешь мне, что считаешь меня только странным, но, слава Богу, временным знакомым… Как же я рад видеть, что всё иначе; ты невероятный, Чес, — говорил, глядя на него, и теперь взгляд не был пустым или безразличным, он был чувственным и уязвимым, как и речи этого человека. Чес удивился, а Джон закурил, и они смотрели друг на друга, не могли оторваться, потому что оба понимали — они открылись окончательно, и это не принесло боли, безумия, отчаяния. Всё это приносят неправильные люди, и всего этого в их багаже было полно; Чес понимал, что значит, когда один мужчина говорит другому «ты невероятный», и они оба смотрят друг на друга с пристрастием. От этого мышцы внизу живота скручивались огненными, искрящимися спазмами, и Чес едва вспоминал о том, что ядовитый воздух надо выдыхать.       — А я думал, ты меня не поймёшь… — признался Чес тихо и с улыбкой, отвернувшись, чтобы стряхнуть пепел. Джон только усмехнулся и покачал головой. — Сложно представить, что в этом противоречивом мире найдётся хоть один человек, который сможет полностью вникнуть в твою душу, не утонуть в её грязи, а помочь разогнать всё плохое по сторонам…       — Какая возвышенная философия пошла! — они оба усмехнулись, и Чес стыдливо и насмешливо прикрыл лицо рукой. Ещё немного они покурили, а после леденящий солёный воздух стал зябко забираться под кожу, и оливковый свет настольных ламп манил обратно в комнату. Чес ощутил на своей руке прохладную ладонь, и Джон, быстро наклонившись к нему, шепнул, специально задев губами его ухо:       — Почему-то я рад, что Лечче сейчас опасный и что мы с тобой можем быть вместе сейчас… — выдохнув ему в шею, насмешливо выдал Джон, и Чес вздрогнул, потому что это было приятно и Джон это знал. Он знал, и слегка издевался над ним; Чес бы целую вечность хотел ощущать это горячее дыхание, намекавшее на терпкую, безудержную близость. Но всё, чем он мог довольствоваться сейчас — это всего лишь мимолётные прикосновения и привкус грандиозности настоящего момента, как доказательства чего-то уже не эфемерного и далеко не блеклого. Чес бы хотел резко развернуться, встретиться с пронзительным хлёстким взглядом цвета сладкого ликёра и выпить до дна ядовитую приторную жидкость. И больше ни за что не отвечать, обвиняя во всём оголившиеся измерения миров, как проволоки сквозь потёртый провод, которые обожгли и ослепили. Но на деле Чес только прикрыл глаза и сомкнул губы; щекотливый шёпот лишь расшевелил его душу, разметал её осенними кленовыми листьями, завертел в причудливых вихрях… Джон уже ушёл, и прикосновение горело где-то в области шеи — неосязаемое, но горячее. Чес думал о всех тех прикосновениях и поцелуях, что оставлял ему Савьер; что же от этого осталось? Лишь их перепревшая горечь; Савьер уходил, как ушёл сейчас Джон, и места касаний болели лихорадочным огнём, треская душу и вытряхивая всех пресловутых бабочек из груди. Чес устал от того, что его слишком часто оставляли наедине с этим вязким грехом, в котором он тонул, как в болоте. Обернувшись, он увидел, что Джон никуда не ушёл — стоял рядом с дверью и ждал его. Он и не мог подозревать о мыслях Чеса, и Чес успокоился, улыбнулся ему и ощутил себя немножечко лучше, потому что душа потихоньку склеивалась, а ужасные бабочки осторожно возвращались на места.       — Нужно отдохнуть. Нам предстоят нелёгкие дни… — признался Джон, вздохнув. Чес кивнул и позволил Джону обнять себя и затащить в тёплую комнату. Откровенно говоря, он бы позволил ему многое. Но это тема не для уютного вечера с кружками остывшего недопитого чая…       Они ещё немного поговорили о всяком и разошлись по кроватям. Засыпая, Чес думал о Джоне и совершенно другой реальности, где они были сказочными жителями лесов, каждый день выбегали к речке, говорили о пустяках, плели венки и брызгались водой; там пахло сиренью, мандаринами и кроткой весной. Чес едва узнавал себя и Джона в этих странных обличиях, хотя их лица остались прежними; в их глазах светилось счастье, и они обсуждали каких-то чирков и уток и говорили, что мост под ними — только их и ничей больше. Чес уже свято поверил в эту историю и, очнувшись рано утром, вполне готов был сорваться в ближайший лес, чтобы хоть издалека глянуть на этих двойников. Абсурд прошёл после первой затяжки, а вторая попытка заснуть сгладила все острые, как у снежинки, края загадочной истории до забавного сна, хотя странное ощущение, что он был там, во всех этих событиях, не покидало Чеса.       Впрочем, вскоре это стало не больше чем капризным витком их реальности, ведь совсем незаметно к ним подкрался день Икс, как его называл Джон, — день встречи с ужасным Нходжем…