Не будем усложнять

Такая работа у меня была. Целовать Хенрика Холма. Скользить руками по его спине, дотрагиваться до шеи, заправляя за ухо эту упрямую прядку полукольцом, попутно гладя кожу подушечкой большого пальца. Наклоняться ближе самому или позволять наклонять себя. Обнимать. Прижиматься. Открывать рот и впускать его язык. Такая работа: все ради искусства. Не могу отрицать: я прекрасно понимал, на что подписывался. Сознавал, так сказать, риски. И - да, я мог бы быть осторожнее. Мог бы быть умнее. Мог бы, хотя бы на мгновение, остановиться и подумать - не прыгать бездумно в эту чертову бездну, прямо за белым кроликом, чтобы не лететь потом по бесконечному тоннелю и не приземляться в итоге задницей на жалкую кучу осенних листьев. Понимать, что все это - просто игра. Или работа - называйте, как хотите. Ничего личного. Ничего особенного. Улыбка - как улыбка. Такая же моя, как и всех остальных. Как и всех остальных... А я... Он сжимал меня в руках, а я каждый раз летел и думал: вдруг это случится сегодня?.. Вдруг сегодня - тот самый день? Когда он увидит меня? Вдруг что-то щелкнет в нем, вдруг зашевелится - что-то новое, странное, чего он не испытывал раньше? Он отстранится тогда, чуть нахмурится - еще непонимающе, не ведая, что этот момент значит в его жизни - посмотрит глубоким, серьезным взглядом… и увидит. Впервые. Вдруг?.. Но нет. Нет, это всегда была честная куча чертовых осенних листьев и, скажу я вам, пружинила она так себе. В какой-то момент я уже дошел до того, что был готов согласиться хотя бы на сострадание. Или, чтобы называть вещи своими именами, на жалость. Быть подобранным им - хотя бы из жалости. Чтобы при взгляде на меня его сердце дрогнуло (ну не железное же оно?!), и он подумал: “Ах, какой одинокий и несчастный человек! Вы только посмотрите. А я в этом месяце еще никому не подал...” Мы должны были показать чувства. И страсть. Страсть и чувства. Этого требовал сценарий и в нетерпении потирающая руки публика. Чувства и страсть. Но - только показать. Кто же западает на коллегу по съемкам, я вас умоляю!.. Придумаете тоже!.. Никто так не делает. Никто! И не надо на меня так смотреть. Поэтому мы тренировались. Эту самую страсть показывать. На камеру, перед всей съемочной группой, оценивающей эстетику момента до десятых долей, покадрово разбирающей последовательность сцены, как и куда класть руки, с каким нажимом водить языком, стоит ли притереться бедрами слегка - разумеется, в пределах рейтинга (к слову, стояк по рейтингу не положен, так что извольте держать себя в руках, не тормозить же из-за этого весь съемочный процесс, профессионал вы или кто); где лучше ставить свет, чтобы тень от ресниц красиво падала на кожу. В этом аду у меня был персональный костер, и я медленно горел в нем каждый раз, но горел эстетично и высокохудожественно, так что тень от моих ресниц смотрелась на мониторе идеальной ровной паутиной - за этим было кому проследить. - Спасибо, оставим так, все отлично. Хенрик, не заслоняй ему лицо ладонями, просто продвинь пальцы чуть дальше, к волосам. - Вот так? - спрашивал он, снова поднимал руки и, не глядя, дотрагивался до моих скул. - Или вот так лучше? Может, вторую руку на спину? Лично мне было все равно - как. Куда наклонить голову, положить ли левую руку ему на бедро или поглаживать спину, оставить ли правую свободно висеть или схватить его волосы в кулак - сама комбинация и углы наклона не имели никакого значения. Главное было - дотрагиваться до него: хоть где, хоть как, просто дотрагиваться и надеяться, что хотя бы одна его клетка, хоть один несчастный атом так же дрожит и вибрирует под моими пальцами, как я весь - под его. Но - эй!.. Вот и знакомая куча листьев. Херась! - Как тебе удобно? Вот так, - он слегка тянул за волосы, и я тут же послушно отклонял голову влево, - или лучше немного назад? - Наверное, лучше в сторону, - я мысленно потирал привычные синяки на заднице. - Так камера захватывает больший угол. - Да, ты прав. Так действительно будет лучше. И он смотрел на меня. И кивал, соглашаясь с моим мнением. И улыбался. И говорил что-то. И смеялся моим несмешным шуткам - точно так же… Совершенно точно так же, как и шуткам любого другого человека из всех тех миллиардов, что живут сейчас, дышат, ходят на работу, ковыряют в носу, пока никто не видит, смотрят телевизор по вечерам и поют в душе в импровизированный микрофон из зубной щетки. Так же ровно и так же нейтрально-доброжелательно. Точно так же. Это убивало. В один из дней мы снимали ту сцену, когда Исак и Эвен ели дерьмовые тосты, трепались за жизнь и курили косяк на подоконнике. Ту самую сцену, где каждому зрителю - совершенно каждому: чувствительному и восприимчивому к полутонам или стоящему на одной ступени эмоционального развития с садовой лопатой, - становилось понятно: между этими двумя точно что-то будет, что-то красивое и трагическое, что-то выдающееся и потрясающее, не зря все же NRK* существует на деньги налогоплательщиков. Так вот, сцена на подоконнике. Знаете… Он был красив всегда, в любой обстановке и в любой одежде, с растрепанными волосами или только-только вставший из кресла гримера - всегда. Но в тот день… В тот день он вышел к камере, сел лицом к свету - и я просто потерял дар речи. Я уже говорил вам, у него были синие глаза. Не голубые, а отчетливо-синие - вот тот оттенок глубокой воды, куда солнечный свет попадает лишь рассеянными, искрящимися лучами, где переливаются серебристыми боками огромные киты, и где на многие мили вокруг не слышно ни единого звука. Сейчас, под направленным светом софита, в его глазах вдруг зажглись бесчисленные огоньки - их появление оказалось настолько завораживающим, что я, позабыв про все меры предосторожности, про то, что вокруг нас существуют, передвигаются, разговаривают и работают люди, позабыв вообще все, просто сидел и наблюдал за ними, не в силах отвести взгляда, не в состоянии осознать, как выгляжу со стороны. Мгновение - и синеву разбавили бирюзово-розовые блики: все их оттенки, от ярких и сочных до нежных, пастельных, едва различимых. Каждый раз, как он менял позу или устраивался удобнее, наклонял или поворачивал голову, эти блики смещались, наслаивались друг на друга, сходились и разбегались снова, кружили, складывались в узоры, в какие-то замысловатые картинки, а потом разбивались в искрящуюся пыль, только чтобы через секунду снова притянуться друг к другу, вспыхнуть и засиять заново. У него были калейдоскопические глаза. Удивительные калейдоскопические глаза, и в них вы терялись бесповоротно. Исаку было нетрудно говорить, нетрудно воспроизводить созданный для него текст - в конце концов, все было уже решено за него, его счастье было решено за него, и ему не требовалось прикладывать для этого никаких особенных усилий - достаточно было просто следовать плану. Говорить правильные слова, правильно наклонять голову, в правильных паузах правильно посматривать искоса, правильно улыбаться. И он все это делал, этот правильный Исак. Я, Тарьяй, в это время сидел, едва дыша и не моргая, застыв в тягучем пространстве, вмерзнув в этот чертов подоконник, и только и мог, что смотреть на Хенрика Холма сквозь поднимающийся от его сигареты белый дым. Хенрик Холм выглядел как хреново божество. Только оклада не хватало. Я плохо помню, как мы снимали - вероятно, я говорил что-то, принимал позы по сценарию, облокачивался на стену и откидывал голову так, как хотели световики… кажется, даже смеялся. Не помню, я был тогда очень далеко. Мы почти закончили сцену, когда Юлие решила, что светоотражающий экран сбоку лучше переставить, и пока монтажники возились с оборудованием, нам дали перерыв, вручив по бумажному стаканчику с кофе. - Только, я вас умоляю, давайте осторожно, не заляпайте одежду, - она поочередно нас оглядела. - У нас нет времени на то, чтобы переснимать заново. - Мы постараемся, - торжественно пообещал он за нас обоих, снова заговорщицки мне подмигивая. “Вот только этого не надо, - подумал я. - Не надо делать меня сообщником, не надо создавать между нами какую-то особую связь просто из-за... кофе”. А вслух сказал: - Да, конечно. Бросив на нас недоверчивый взгляд, как на двух недоумков, которым и ложку-то доверить - большой риск, не говоря уж о чем-то большем, она все же отошла. И мы остались одни. Он приподнял брови, легко вздохнул и, по-прежнему улыбаясь, показал глазами что-то вроде: “Ну, вот… Подождем...” На это я не нашел, что ответить - не придумал никакой равной по интеллектуальному накалу реплики, поэтому сделал, что смог: улыбнулся в ответ, нейтрально-доброжелательно, как улыбается случайный попутчик в поезде, ненароком поймавший чужой взгляд, а потом уткнулся в свой стаканчик. Некоторое время мы молчали, каждый делая мелкие, осторожные глотки. Сигарету у него, разумеется, отобрали сразу, и вместе с ней, казалось, исчезла какая-то магия этого момента, какая-то недосказанность и одновременно глубина. Я мимолетно подумал, не начать ли мне курить: как знать, быть может, это сделало бы меня более интересным хотя бы в глазах окружающих, раз уж в его глазах никакого особого интереса я не представлял. - Слушай, - внезапно нарушил тишину он, - а ты сам-то веришь в эту историю? Я посмотрел на него. - В какую? - В эту, - он кивнул в сторону съемочной бригады, - которую мы играем. - Хм, ну… наверное, - ответил я. - Это хорошая история, разве нет?.. В том смысле, что любовь побеждает и все такое... Он прищурился, чуть покачал головой, словно раздумывая, а потом вздохнул. - У тебя случайно нет никотиновой жвачки? - Нет. Кажется, есть обычная, надо?.. - Обычная не поможет, - он помотал головой и улыбнулся, - но спасибо. Черт, как-то я стал больше курить… Надо бы завязывать. А снюса* нет? Я непроизвольно рассмеялся. - Юлие тебе голову оторвет, если увидит, как ты закладываешь за губу. - О, это да, - он фыркнул. - Но блин, все равно надо что-то делать... Так никаких гонораров не напасешься*. И мы снова замолчали. Напоследок он скользнул взглядом по моему лицу, потом посмотрел на стаканчик, потом вверх, на потолок, потом в окно. Ему было очевидно скучно. - А ты? Мой голос прозвучал неожиданно для меня самого: вообще-то я не собирался продолжать светскую беседу, а планировал сидеть тихо и исподволь его разглядывать, чтобы потом, вечером, запершись у себя в комнате... Ну вы понимаете. - Что я? - Ты веришь в эту историю? Он чуть свел брови, немного подумал, словно бы решая, стоит ли посвящать меня в свои размышления, а потом ответил: - Скажем, до определенного момента. - До какого? - предсказуемо поинтересовался я. Он сделал глоток и продолжил: - До той страницы в сценарии, где написано “и были они счастливы час за часом, минута за минутой, и больше ни о чем не тревожились”. До нее все достаточно правдоподобно, ты так не считаешь?.. - Да. То есть нет. То есть… - я недоуменно на него глянул. - Что ты имеешь в виду? Что из этой истории… Что у них не получится? Что Исак не справится, когда столкнется с истинными последствиями диагноза Эвена? Не выдержит? - Не в этом дело... Вполне возможно, Исак выдержит. Наверное. Может быть, - он пожал плечами. - Но, мне кажется, Эвену все же следовало бы исчезнуть. - Но почему?! - Потому что Исаку всего семнадцать, - скользнув взглядом по суетящимся рядом рабочим, пояснил он. - У него вся жизнь впереди. Несправедливо и довольно эгоистично взваливать на него эту ношу прямо так, сразу. Биполярное расстройство - это ведь не грипп в ноябре, правда?.. Покашлял, чаю попил - и здоров. Это тяжелые медикаменты, это лечение, помощь психолога… постоянный контроль. - Ну и что? - возразил я. - Ведь их же двое теперь. Они будут вместе, и все будет хорошо. Если люди любят друг друга, то все будет... Не успел я закончить фразу, как вдруг его взгляд изменился: теперь он смотрел на меня непривычно серьезно, глубоко, почти тяжело. Мне захотелось поежиться. - Это пока. Пока вместе, пока хорошо. Пока все ново и кажется, что так будет всегда. Но Исаку все же только семнадцать, - он чуть наклонил голову, словно придавая больший вес словам. - Вот как тебе сейчас. Ты мог бы сейчас полностью изменить свою жизнь - и не ради себя, а ради благополучия другого человека? Всю свою жизнь, которая толком-то и не началась? Я глянул в сторону, вверх, потом снова на него. - Мне кажется, да. - Тебе кажется? - он легко улыбнулся, а потом продолжил снова серьезно. - А что, если у тебя нет такой привилегии - на “кажется”? Что, если тебе надо знать точно и прямо сейчас: раз и навсегда?.. Представь на минуту: у тебя больше нет твоей жизни. Вся твоя жизнь - его жизнь, этого человека. Ты - это он, у вас одна жизнь на двоих. Все твои мотивы, любой твой выбор - все подчинено его состоянию, его нуждам. Ты готов к такому?.. Ты не устанешь от него? А вдруг он устанет от тебя?.. Вдруг начнет лгать? Вдруг попытается покончить с собой? И что, если в этот момент тебя не будет рядом? Как ты будешь жить дальше?.. Беседа явно выходила за рамки светского общения на предмет погоды, сельских ярмарок и скаковых лошадей. Мне было некомфортно от этих слишком серьезных вопросов, но где-то глубоко внутри я был рад тому, что мы об этом говорим. Что говорим вообще: я и он - одни. - Не хочу сказать, что такое невозможно... Что невозможно полностью посвятить себя другому человеку - конечно, возможно. У мамы есть подруга... Она неудачно упала, спускаясь по слалом-трассе - парализована теперь от шеи, грустная история. Он коротко вздохнул и поджал губы, как бы говоря: “Случается же дерьмо в жизни”. - Частные сиделки нынче дороги, а у них обычная семья с обычным достатком. Ее могли бы поместить в клинику, но Стейнар, ее муж - они прожили двадцать лет - он уволился с работы, чтобы за ней ухаживать. И не просто с ложечки кормить и книжки читать - он ей кишечник прочищает раз в день, собственноручно. Мне нечего было на это возразить, поэтому я по-прежнему слушал молча. - Ну так они и прожили двадцать лет, и перед тем, как полностью посвятить себя ей, он кое-чего добился сам. Он сделал паузу и снова мимолетно оглядел сет, собираясь с мыслями. - Не знаю… Мне кажется, Эвену следовало бы дать Исаку шанс чего-то добиться тоже. Какого-то личного успеха, может быть. Не знаю… Семнадцать лет - да господи боже мой! - вдруг воскликнул он и рассмеялся. - Ему сейчас самое время оттягиваться на вечеринках и трахать все, что движется! Вот как тебе. Меня резко бросило в жар. - Вовсе я не… - начал я, но, хвала провидению, вовремя остановился. - Да ладно, - он бросил на меня хитрый взгляд. - Я не настаиваю на откровенности. “А мог бы”, - подумал я. - Ну что, отдохнули? Продолжим? - Юлие подошла к нам, держа в руках листы с покадровым описанием следующей сцены. Он нагнулся и поставил стаканчик на пол, а потом, когда она отвлеклась, вдруг снова обратился ко мне, видимо, намереваясь закрыть тему: - Хотя, справедливости ради, стоит признать, что на месте Эвена я поступил бы точно так же: старался бы удержать Исака любой ценой. Все мы, в какой-то степени, эгоисты. И никто не хочет быть один. Это был знаменательный день. Его следовало обвести красным кружком в календаре, сделать общенациональным выходным и каждый год палить из пушек Акершхюсфестнинг* . В этот день я наконец познакомился с настоящим Хенриком Холмом. Собственно, почему он решил завести этот разговор, я так и не понял. С чего вдруг так разоткровенничался. Нас не связывали какие-то особенные отношения - помимо, конечно, тех случаев, когда перед камерой он засовывал свой язык мне в рот. А вот так, чтобы поговорить по душам, да еще и признать, что не веришь ни на йоту в то, что так убедительно делаешь, ни вот на столечко… Это уже были новые, ранее неизведанные и недостижимые рубежи и территории, и я не совсем понимал, насколько осторожно мне следует по ним продвигаться - насвистывая и собирая придорожные незабудки или по-пластунски, нацепив на голову каску. В конце концов, как знать - там, на его земле, может быть под завязку понатыкано противопехотных мин, замаскированных цветочными клумбами и зеленой рассадой улыбок и шуток; может быть расставлено капканов и ловушек, разлито той сверкающей, переливающейся синевы, которая безотказно притягивала к нему людей, словно дудочка стаи крыс… Этой волшебной, манящей, на первый взгляд нежной и мягкой, ласкающей синевы. Но какой бы безобидной она ни казалась со стороны, я - лучше, чем кто-либо другой - знал, насколько скользкой она может быть на самом деле, насколько опасной, стоит залезть в нее нечаянно носком ботинка. Как ее прохладная свежесть может в мгновение обернуться зыбучими песками и тянуть вас на дно, с каждым движением все глубже и глубже. Мгновение, другое, третье - и вот уже вы завязли по горло, ваши руки и ноги скованы, вам не выбраться. А вы при этом еще и улыбаетесь, как полный идиот. Мне казалось, что после того разговора что-то изменится между нами - ну или, по крайней мере, в его отношении ко мне, потому что мое-то отношение к нему… Вы сами понимаете. Но нет, ничего не изменилось. Он ничем не показал, что жалеет о своей откровенности, но и шагов навстречу не делал, все так же лучезарно улыбаясь, так же похлопывая меня по плечу в перерывах между сценами, так же наклоняя голову при разговоре и с тем же искренне-дружелюбным и теплым выражением скользя взглядом по моему лицу. Все как всегда. Как со всеми. Весь каст, вся съемочная группа были от него без ума, девочки таскали ему кофе, краснели и хихикали под его этим низким: “Ой, для меня? Спасибо, это так мило!” Временами мне хотелось его ударить. Это желание я с удивлением обнаружил в себе однажды утром: мы репетировали сцену того не слишком удачного разговора, когда Исак говорит своему другу Эскилю - который, в отличие от самого Исака, живет открытой жизнью и совершенно не стесняется отовариваться в секции "для мальчиков", если вы понимаете, что я имею в виду, - так вот, говорит этому самому Эскилю, что, мол, даже если я и гей, то не такой гей, как ты. Не такой геюга-гей. Подразумевая, что "вот это все" с коротенькими шортиками в блестках, лиловыми боа и разнузданными парадами под радужным флагом - все это "не мое", я выше такого. А Эскиль тогда говорит ему что-то вроде "ну ты и лицемерный козел" - но по-доброму. Вроде как понимая, что превращение из лицемерного козла и гомофоба в приличного человека - это процесс, и у некоторых не слишком одаренных в эмоциональном плане особей он может занять время. Такая сцена, в общем. Я сидел на кровати и, избегая смотреть Карлу в глаза (Карл Эггесбё, он оказался отличным парнем, пару раз мы зависали после съемок и чудно проводили время - как и его персонаж, он тоже предпочитал секцию "для мальчиков", но на шортики и боа мне раскрутить его все же ни разу не удалось, как бы мы ни были пьяны) - так вот: я сидел на кровати и повторял текст, а Карл изображал удивление из серии “ну кто бы мог подумать, что ты такой придурок, ну надо же, ну бля, да что ж такое”. Все шло своим чередом, пока мы не добрались до той самой злополучной смс, где Эвен сообщает, что погорячился, что не готов и что пообжиматься на кровати в одежде - это типа как потолок его вовлеченности, а на большее у него нет внутреннего ресурса. И Исак вдруг понимает, что не всегда стоит верить тому, чему очень хочется. Холм в это время сидел в наушниках и наблюдал за нами на операторском мониторе, видимо, стараясь определить, как Эвен поведет себя, в какую позу встанет и с каким выражением лица, когда в скором времени столкнется с Исаком в дверях школьной столовой. Когда мы закончили, он вдруг резко вскочил, стащил наушники - за эти несколько секунд я каким-то образом успел разглядеть, как его волосы, в кои-то веки не скованные спреем и воском для укладки, буквально пролились на лицо мягкими золотистыми струями - и в два шага приблизился к кровати. - Слушай, - воскликнул он, обращаясь ко мне, - да ты чертов гений! Я непонимающе уставился на него. - Ты считаешь? - Конечно! - радостно подтвердил он и тряхнул головой. - Ты не представляешь, как это смотрится на экране! Просто гениально! Я не совсем понял, шутил ли он или говорил серьезно, и хотел уже на всякий случай двояко ухмыльнуться - мол, гений - да, это я, но тут он засмеялся и, неожиданно положив ладонь мне на шею, притянул меня к себе, а потом громко и сочно чмокнул. Прямо на виду у каста и всей съемочной группы. Юлие только хмыкнула. От изумления я, кажется, совершенно потерял контроль, и вместе с ним равновесие, и едва не завалился вперед. Однако он среагировал быстро: уперся ладонями мне в плечи и удержал, помогая вернуться в исходную позицию. - Гениально! - еще раз воскликнул он, а затем его взгляд поймал Карла, и все - в ту же секунду я, судя по всему, снова потерял для него интерес. - Карл, дружище!.. ... Он что, был под кайфом?.. Пьян? Или это какая-то злая шутка?! Кто дал ему право так себя вести?! Так явно демонстрировать, что он, Хенрик Холм, может подойти и поцеловать меня при всех - вот так, запросто, по-свойски, без какого бы то ни было отношения к роли?! Никто не давал ему такого права. Я!.. Я не давал ему такого права! Не потому, что мне не хотелось - хотелось, ещё и как! А потому, что отчетливо понимал, насколько легко это сломает мой с таким трудом возводимый забор напускного равнодушия и профессионального отношения, ударной волной снесет эту хлипкую преграду ко всем чертям, вместе с красивыми столбиками и почтовым ящиком на воротах. А я, между прочим, прилагал усилия к возведению этого забора, каждое утро заново красил экологической краской и подправлял покореженные перекладины - о, да. Потому что это снаружи я был уверенный в себе и успешный начинающий актер на съемках популярного сериала в паре с красавцем-бойфрендом. Снаружи - и только, а вот внутри... Внутри, по ту сторону, я был жалким, голым и одиноким, и трясся от холода и страха. И являть того себя миру или, упаси господь, Хенрику Холму - ну уж нет!.. Вечерами, дождавшись, пока все вокруг уснут, и воровато озираясь, я доставал ключ, отмыкал скрипучий замок на потайной калитке и проходил внутрь. Гладил себя, дрожащего, по голове, держал за руку и уговаривал, что все будет хорошо. Что когда-нибудь он либо заметит меня среди всех остальных, на кого распространяется его невыносимое дружелюбие, либо свалит на хуй из моей жизни - и я его непременно тут же забуду, прямо вот так сразу, по щелчку пальцев. И все снова будет хорошо. Всхлипывая, один я постепенно засыпал, по-прежнему голый и нелепый, в то время как другой, успешный и лживый, крадучись, уходил, снова запирая калитку на замок. И теперь этот поцелуй, я выбит из колеи и едва дышу… Мне жарко в этой одежде, на этой чертовой кровати, под прицельным светом чертовых ламп. У меня на губах по-прежнему его вкус, а он… Он уже далеко. В его орбите уже другие люди - и если он не целует их сейчас, то это просто… Только лишь не подходит моменту - вот и все. Ничего личного. Да, именно тогда я впервые захотел его ударить. Проводив Холма странным взглядом, почти сразу ко мне подошел Давид и уселся рядом. - А это что сейчас было?.. С Давидом мы вместе учимся, и он тоже участвует в съемках. Он один из моих самых близких друзей, но даже он ничего не подозревает ни о заборе, ни о замке, и уж точно голого меня ему видеть не приходилось. Я сыграл на опережение: - Понятия не имею, откуда мне знать?! Это же Холм, сам видишь… И в подтверждение своих слов я кивнул подбородком туда, где он уже стоял, окруженный со всех сторон, и, судя по непрерывным вспышкам хохота, рассказывал нечто совершенно уморительное. - Нет, я имел в виду, что это было с тобой? - неожиданно пояснил Давид и испытующе на меня уставился. - В каком смысле? Я снова начал краснеть и задыхаться в этом чертовом худи - зачем вообще Исаку напяливать на себя столько одежды, почему нельзя в помещении сидеть в футболке, как все нормальные люди?! О чем вообще думают костюмеры, какого... - Ты как-то странно отреагировал… как-то застыл, что ли. Все в порядке? - Ничего я не застыл, - бросился отпираться я, - просто не ожидал такого поворота, вот и все. Глупый, эпатажный жест, и, разумеется, не к месту!.. Ты же знаешь Холма. Давид отрицательно помотал головой. - Нет, не знаю. Ну или, по крайней мере, не думаю, что знаю. Не так, как ты. - Ой, я тебя умоляю! - воскликнул я со всей напускной скептичностью, которую только смог выжать в этот момент. - Давай мы не будем искать тут какие-то мотивы, которых нет… и быть не может. Усложнять не будем, ладно?! - Ладно, - он пожал плечами. - Не будем.