Не будем усложнять

Я проснулся ближе к вечеру оттого, что за окном кто-то кричал. В тишине четко различались два голоса - женский, постарше, и мужской, более высокий, молодой. Вероятно, ссорились мать и сын. Оба кричали на арабском, сын едва-едва не срывался в слезы, его голос, неровно карабкаясь вверх, в какой-то момент срывался и словно осыпался на землю острыми каплями. Он захлебывался, сдавленно замолкал, и несколько последующих секунд воздух резал только голос матери - голос человека, который уверен в том, что знает лучше, и давным-давно потерял терпение, доказывая это. Затем сын набирал воздух в грудь, и все повторялось снова до тех пор, пока крики резко не оборвались: похоже, кто-то из них, махнув рукой, зашагал в противоположном направлении. Пошарив у подушки, я нащупал телефон. Было около пяти, и на дисплее высвечивалось новое сообщение: Марлон интересовался, что случилось, где я и все ли в порядке. Я написал ему, что у меня внеплановая репетиция в театре и поэтому пришлось улететь рано утром. Потом снова закрыл глаза. Голова не болела - вообще, удивительным образом, похмелья я почти не чувствовал, просто слегка сдавливало виски, и веки, несмотря на довольно продолжительный сон, были тяжелыми, словно присыпанными песком. Положа руку на сердце, я предпочел бы, чтобы все было наоборот. Я предпочел бы оказаться сейчас в ванной, согнувшись в три погибели над унитазом, чтобы меня выворачивало до кишок. И чтобы все эти спецэффекты и долбисерраунд: чтобы слезы выползали наружу горячей проволокой, чтобы раздирало горло и чтобы спазмы, едва-едва отпустив, неконтролируемо возвращались снова, отзываясь на резко ударяющий в нос запах рвоты. Потом я обессиленно валился бы на пол и лежал бы так, не двигаясь, бездумно улыбаясь в потолок, а в голове - светлой и легкой - чистым церковным экстазом звучало бы: “Господи, спасибо Тебе! Да славится во веки веков и все такое!..” Но - нет. Ничто не падает сверху, просто так, и счастье хорошенько проблеваться надо еще заслужить. Поэтому я делал что мог: лежал в постели, закутавшись в одеяло и не открывая глаз. Вся круговерть вчерашней ночи, которая теперь вставала передо мной разрозненными кадрами, постепенно сменяющими друг друга, мелькающими быстрее и быстрее, отчетливо походила на странное немое кино, в котором я не был больше участником, но которое смотрел будто бы со стороны, из зрительного зала. Направленный луч света бил у меня из-за спины в плохо натянутое полотно экрана, и я видел: вот садится самолет, подают трап, и камера моими глазами обозревает сначала взлетное поле, потом серо-коричневое небо, облака у горизонта, улыбающуюся на прощание стюардессу в старомодной форме и белых перчатках. Секундный провал в темноту - и новый кадр: Марлон с Давидом стоят в фойе отеля и машут мне рукой. Следующий кадр - сидя в кресле, он смотрит на меня и улыбается. Кадр - он спускается по эскалатору из номера в фойе, уже одетый для церемонии, камера вдруг вздрагивает, неловко кренится - вместе с ней тут же заваливаются вбок и он, и открытое лобби отеля, и все люди вокруг... Через секунду она выпрямляется снова, оказывается на столе, стабилизируется... захватывает нас обоих… я появляюсь сбоку, из неосвещенного ее глазом угла, подхожу к нему, мы стоим рядом, смотрим вглубь линзы и смеемся. Следующий кадр - кулисы, сумрачно, он быстро приближается, неотрывно смотрит, приоткрывает губы, камера подрагивает, снимает неровно, нечетко... Новый кадр - аплодисменты и залитый светом зал, мгновенно за ним еще один - мы на сцене, он рядом, справа, держит приз и, судя по движущимся губам, что-то говорит. Еще кадр - интервью, дальше - Марлон и Саша, хохоча, тащат по коридору металлические ведерки, откуда торчат бутылки, дальше - он открывает дверь своего номера. Кадр - поднятые вверх бокалы; кадр - Саша валится на кровать, задыхаясь от смеха; кадр - Давид переворачивает лампу; кадр - дисплей телефона; кадр - текст сообщения; кадр - ступени; кадр - лобби; кадр - бар; кадр - глянцевый пол туалета; кадр - смятая салфетка; кадр - закрывающаяся дверь; кадр - иллюминатор самолета; кадр - тележка с кофе в проходе; кадр - ключ; кадр - подушка; кадр - темнота. И все это под треск кинопроектора, и тапер оголтело стучит по клавишам пианино. Что я наделал?! Я задавал себе этот вопрос снова и снова, с каждым разом все крепче зажмуриваясь и хватаясь за подушку холодеющими пальцами. Что я наделал?! Все было хорошо, все было в порядке, все шло так, как должно - в какой момент я перестал трезво оценивать ситуацию?.. Когда первый шот врезался мне в голову, вливаясь по пути в адреналиновую волну? Или когда его догнал второй - догнал и поднял мутную пену и холодные брызги, осевшие на моем берегу странными смс-сообщениями? Или третий, обнаживший поднятый со дна песок, куски разбухшей древесины и ошметки скользких водорослей? В какой момент я почувствовал это в себе? В какой момент занес руку и, размахнувшись, швырнул это ему в лицо? И почему?! Почему - это был хороший вопрос. Что случилось со мной? Отчего я вдруг словно сошел с ума?! Он не сделал ничего, что могло бы спровоцировать такую реакцию, ничего экстраординарного. Ничего, что унижало бы мое достоинство, что вытолкнуло бы меня, голого, на потеху улюлюкающей толпе - ничего подобного. Наоборот, он был корректен, вежлив, спокоен - терпеливо ждал, пока я, как подросток пубертатного периода, бился в истерике и не желал внимать доводам рассудка. Он пытался объяснить мне мотивы, а я не слушал - затыкал уши пальцами и не слушал!.. И в итоге не нашел ничего лучше, чем задрать подбородок и выйти со сцены, громко хлопнув дверью театральной декорации. Это было так глупо... Это был такой гротеск. И отчего, почему?! Да, он не мог подняться в номер тогда, когда этого просил я. - Ну и что?! Он работал. Да, я ждал, что он уйдет со мной, а он остался. - Ну и что?! Это не повод топать ногой и обижаться, что он не бежит по первому зову. Да, он не хотел, чтобы все произошедшее отразилось на его только-только набирающей обороты карьере. - Ну и что?! Он долго шел к этому, и если условием успеха являлся безупречный образ Джеймса Бонда… ну и что?! Я знал всю эту кухню, знал, как именно обстоят дела. Да, одним из журналистов оказался ее близкий родственник. - Ну и что?! У нее был этот контакт, эта ниточка, и если интервью на развороте самого читаемого журнала о новинках киноиндустрии могло чем-то помочь, сгладить ситуацию и придать правильное направление - ну и что?! Ему нужна была эта ниточка, и какая разница, кто ее дернул?! Да - Леа, очевидно, участвовала в его карьере. Да - она принимала какие-то решения, да - она что-то “считала” целесообразным, правильным или необходимым - и действовала, руководствуясь этими соображениями. - Ну и что?! Да, она не была марионеткой, не была всего лишь бумажным платьицем для картонной куклы. - Ну и что?! Да, она существовала в его жизни. И в моей. Ну и что?! Ничего из перечисленного не было для меня сюрпризом, шоком, катастрофической новостью, репортаж о которой вы с ужасом смотрите по телевизору, забыв опустить поднесенную ко рту чашку кофе. Я все это знал заранее, мы обо всем этом говорили - как раз для того, чтобы подобных ситуаций не возникало. Я сам - сам! - согласился играть эту роль, меня никто не заставлял. И все шло нормально, все шло хорошо, все катилось по рельсам с ветерком. Почему же сейчас, щурясь и кашляя, прикрывая ладонями разбитые локти и прихрамывая, я отхожу в сторону от лежащего на боку вагона поезда, вокруг которого поднимаются клубы пыли и дыма, а вдали уже слышен вой сирен?.. Когда и почему случилась эта катастрофа?! Я не мог найти ответа ни на один из этих вопросов, и чем больше пытался, тем хуже представлял, что делать теперь, после всего этого, чего ждать от него и - самое главное - от себя. Это было очень странное чувство… какой-то подслеповатой беспомощности, и я варился в нем, как в котле, периодически высовывая на поверхность красную разбухшую руку, подкручивая огонь и добавляя по горсти стыда, сомнений и страха. И - да: лучше бы я блевал до звезд перед глазами. Однозначно лучше. Все, что угодно, лучше, чем вот так вертеться в постели и твердить раз за разом: "Ну какой же ты идиот!" Уснуть снова я так и не смог, делать ничего не хотелось, идти было некуда. Я включал телевизор, рылся в меню Netflix, только чтобы с раздражением понять, что ничего нового там нет, переходил на новости, затем на ток-шоу, потом опять на новости, и опять на Netflix... чтобы снова выйти из себя, выключить телевизор и отбросить в сторону пульт. Я пробовал Playstation и разнообразные плейлисты в Spotify, надевая наушники, чтобы звук обволакивал меня как можно более плотной, желательно и вовсе непроницаемой стеной. Я пробовал есть: в морозилке нашлась пачка готового обеда “Тикка-масала”. Я бросил смесь на сковородку и, сидя у плиты, смотрел, как нарезанный кубиками замороженный соус расходится по горячей поверхности. Потом насильно запихнул в себя пару ложек и выкинул остальное в мусор. Я стоял в душе, поочередно крутя краны горячей и холодной воды, снова включал телевизор, пытался читать сценарий - съемки очередного эпизода начинались на следующей неделе, - но бросал сразу, как только доходил до “Исак и Эвен”. Я дошел уже до такой степени отчаяния, что начал оглядываться по сторонам и прикидывать, не стоит ли мне сделать уборку и пропылесосить. Комната вертелась перед глазами, я чувствовал, что с каждой минутой все больше вхожу в какую-то спираль, словно бегу по колесу в беличьей клетке, и с каждой проносящейся мимо меня перекладиной все меньше соображаю, как из него выбраться. В какой-то момент я открыл окно и заставил себя лечь на диван и дышать. Дышать глубоко, размеренно, концентрироваться на шуме прибоя, на четком и стабильном ритме часов, на стрелке воображаемого метронома. Вдохнуть, задержать дыхание на счет и на счет медленно выдохнуть - все то, чему нас учили в театре: как расслабиться перед выходом на сцену, правильно растянуть мышцы шеи и опустить сведенные нервной судорогой плечи. Не сразу, но у меня все же получилось успокоиться: пляшущие перед глазами красноватые пятна стали замедлять ход, дыхание выравнивалось, постепенно возвращалась способность мыслить адекватно, соображать, выражать себя разумными, понятными фразами. Бешеная карусель моих “почему?!” притормаживала, и центробежная сила постепенно ослабляла жесткую хватку. Через час я почувствовал себя лучше настолько, что снова включил телевизор, ткнул курсором в первый попавшийся фильм и даже сумел сосредоточиться на сюжете. Было уже начало двенадцатого, и я очень надеялся, что очень скоро мозг пожалеет меня и опустит тяжелый рубильник сознания. И мне повезло. Где-то под тусклой лампой общественного туалета ночного клуба сильно потрепанный ангел в балахоне с пятнами собрал обслюнявленным пальцем остатки белой дорожки с кромки раковины, привычно втер их в десну, а потом глянул на меня и, прищурившись, дунул: - Все, этому хватит. На следующий день я вернулся к жизни рано, около семи утра. Телефон по-прежнему молчал. Молчал и я - как и он, я тоже не знал, что сказать. Некоторое время мы недоуменно смотрели на дисплеи друг друга, сведя брови, раздумывая, не случилось ли какой-то неувязки или поломки, не заблокированы ли мы оба: как знать, может, где-то глубоко внутри нас светлячками бились непрочитанные или ненаписанные смс, непринятые звонки, неполученные или неподанные сигналы - стучали хрустальными крылышками в стенки запертой банки, доверчиво загорались теплыми зеленоватыми огоньками, поводили тонкими усиками. Но нет - в нас было пусто и темно, и мы не знали, что сказать друг другу. Семь утра воскресенья. Время вставать. Я принял душ, заставил себя съесть пару хлебцев с сыром и глотнул кофе. Потом оделся, натянул кроссовки для бега, пристегнул к предплечью телефон и выбрал плейлист. *** Звезда вы или не звезда, сжимаете ли в потной ладони самый главный телевизионный приз страны, оплачиваете ли сами счет за горячую воду и имеете ли мнение относительно того, какое средство для мытья паркета чистит лучше и сохнет быстрее, воскресные обеды с родителями - это святое. На этих обедах вам снова десять лет, вам подкладывают в тарелку вареные овощи, отец дразнит вас и смотрит поверх очков. - Как твои дела? - Хорошо, - легко ответил я. - Отлично! - Как слава, не давит? - Немного, - я подхватил тон, - но в целом в порядке. Справляюсь. - Держись, сын… Испытание славой - самое суровое. И он важно закивал. - Подожди секундочку, - я положил приборы и сделал вид, что привстаю. - Я сбегаю вниз за блокнотом, запишу эту мысль, чтобы никогда не забыть. - Запиши, сынок, запиши. Учись, пока я живой. - Ага. Я склонил голову в театральном жесте сыновней благодарности. - Папа намерен отойти от дел и писать мемуары! - крикнула мама от плиты. - Неужели? - Да, - снова кивнул он. - Я вспомню все истории из твоего детства и непринужденно изложу их в деталях. Думаю, продаваться будет хорошо. - Какие еще истории из моего детства?.. Не надо историй из детства! - Извини, мальчик мой, - отец развел руками, - но кредит на новую яхту сам себя не выплатит. Таковы суровые законы жизни. Он отрезал и положил в рот кусочек мяса, как бы давая понять, что разговаривать тут нечего, дело решенное. - У тебя нет кредита на яхту! - засмеялся я. - А я возьму. Самый большой, какой дадут. Целую кучу денег. - Но у тебя даже прав нет!.. - А я получу... Передать тебе соус? - он потянулся рукой. - Нет?.. Так вот: получу, буду по выходным выходить во фьорд… Он откинулся на спинку стула, задумчиво посмотрел в окно за моей спиной. - Мне всегда хотелось, мечта у меня была такая в юности - чтобы своя яхта. Ветер, парус трещит… А ты на палубе... Холодное пиво и вокруг никого, только вода и небо… Красота! Мечта, в общем. - Мечта, говоришь? - я хмыкнул. - Да, именно. У всех должна быть мечта… - А нельзя при этом как-то без мемуаров? - Да я бы и рад, сын, - глянул он насмешливо, - но надо же нам как-то зарабатывать на тебе, раз уж ты такая теперь знаменитость?.. Сам-то посуди. - Кому это - нам?! - мама поставила на стол последнее блюдо и села. - Кому это - нам?! Я на собственном ребенке зарабатывать не собираюсь! Отец посмотрел на нее многозначительно. - То есть, я так понимаю, расширять ванную и ставить джакузи ты передумала?.. - А, - словно вдруг вспомнила она, - это нет. Джакузи - это святое, тут ничего не попишешь: мемуары - значит мемуары. У меня из его начальной школы много историй, главы на три точно хватит, а если растянуть, то и на все четыре... - Команда! - отец вскинул руку в жесте “хай-файв”, и она легко хлопнула его по ладони. Я засмеялся, и они следом. - Как у ребят дела? - затем спросила мама. - Все хорошо. - Вы вместе обратно вернулись? - Нет, - я пододвинул к себе блюдо с картофелем. - Они остались на пару дней в Бергене. - А ты почему так рано прилетел? - удивилась она. - Остался бы тоже, погулял, отдохнул. - У меня была репетиция, - ответил я, не моргнув. - Я бы и рад был остаться, но никак. Но это ничего, успею еще. - Тебе не кажется, - отец отрезал и протянул мне еще кусочек вырезки, - что ты слишком много работаешь? - В смысле - много?... - Ну, у тебя все время то съемки, то театр, то встречи. И школа, конечно… - … и футбол, - продолжил я. - Да, именно, - он отложил сервировочные приборы и посмотрел на меня уже серьезно. - Телевизионная премия - это, конечно, отлично, и в твоем-то возрасте… Дедушка так бы гордился тобой… Я улыбнулся. - Но надо иметь возможность и отдыхать. Проводить время с друзьями… Не знаю, может быть, встречаться с кем-то... - Я все успеваю, - машинально пробормотал я, но тут же спохватился, - в смысле, отдыхать успеваю. И с друзьями встречаться, и... все. И кивнул еще раз, для верности, а потом стал резать картофель на тарелке - на маленькие кусочки. - Послушай, - мама искоса глянула на отца, - а Хенрик… Вы с ним друзья? Я как раз почти разделался с картофелем, но в последний момент промахнулся: кусок вдруг отскочил, и я неловко царапнул вилкой по дну. - Ну да, - как мог небрежно я пожал плечами. - Мы снимаемся вместе, я же объяснял. - Просто мы смотрели церемонию, - они снова как-то странно переглянулись, - и интервью после нее, и нам показалось… Тут она запнулась. - Что показалось? - не поднимая глаз, я положил в рот мясо и сосредоточенно зажевал. - Нам показалось, что вы не просто коллеги и не только друзья, - закончил отец. Кровь мгновенно ударила мне в лицо, обожгла шею и уши. Чтобы хоть как-то заполнить вдруг повисшую паузу, я снова пожал плечами, положил приборы на стол и в молчании налил себе воды из графина, а затем, неуклюже делая вид, что меня вдруг разобрала страшная жажда, стал пить большими глотками, оттягивая время и мучительно размышляя, что и как ответить на вопрос, который мне, собственно, даже не задавали. Сказать ли: “Нет, вы не так поняли, это только лишь работа, только съемки, все это не взаправду, вам все показалось”? Или: “Да, вы все правильно поняли, вам ничего не показалось, это Хенрик Холм, тот самый Хенрик Холм, я люблю его, можно я приведу его на обед в следующее воскресенье? Он ест все, но у него, кажется, аллергия на глютен, я не совсем уверен, но я спрошу”? Или: “Да, это Хенрик Холм, я люблю его, ничего, если в следующее воскресенье он вместе со своей девушкой придет к нам на обед?” Или еще так: “Да, это Хенрик Холм, я люблю его, но в Бергене я повел себя как полный мудак, и с тех пор мы ничего не сказали друг другу, и теперь мне кажется, что я все проебал, можно я переночую сегодня в своей комнате?” Я все еще лихорадочно перебирал в уме варианты, когда отец пришел мне на помощь: - Но, как бы там ни было, для нас с мамой самое главное, чтобы ты был в порядке. Ты в порядке? Я кивнул и поставил пустой стакан на стол. - Ну и отлично, - тут же заключил он, меняя тему. - Так вот, по поводу мемуаров… Думаю начать с того, как на парковке супермаркета, пока я загружал пакеты в багажник, ты невесть откуда достал пачку маргарина - тебе лет пять было, наверное… Каким-то образом умудрился снять обертку и измазал этим маргарином чужую машину… Мама засмеялась, вместе с ней засмеялся и я, расслабленно опуская плечи - неловкий момент был, к счастью, позади. - … А я-то ничего не подозреваю - складываю себе!.. И тут подходит хозяйка машины, строгая такая дама в берете и очках, - отец сделал страшное лицо. - “Чей это ребенок? Это ваш ребенок?!” И пальцем еще показала. А ты сидишь у заднего колеса на корточках, с пачкой в руках - застыл, как кролик перед удавом, глазищи по пять крон... Он громко фыркнул и только открыл рот, чтобы продолжить, как я его опередил: - А ты тогда глянул на меня и говоришь: ”Какой ребенок? Этот?.. Первый раз вижу”. И в машину сел. У меня аж маргарин из рук выпал.... - Да, было дело, - отец расхохотался. - Ой, у меня таких историй полно… А ты помнишь, у нас собака была, ризеншнауцер, здоровый такой?.. - Бустер. - Добрейшей души пес был, - заметила мама. - Как-то раз, - продолжил он, - мама ушла к соседке, а мы с тобой вдвоем остались, ты, вроде как, рядом крутился… А я, значит, новости посмотрел, потом еще спорт… Огляделся - нет никого... и тихо. Ну, думаю, не к добру… - Угу... Посмеиваясь, мама налила в бокал вина и сделала небольшой глоток. - Спускаюсь вниз - батюшки!.. А ты из кладовки банку шоколадной пасты достал и всего пса с ног до головы перемазал. И себя заодно, и лестницу, и стены в прихожей… - Я такого не помню! - запротестовал я. - Не было такого! Отец хмыкнул. - Конечно, не помнишь!.. А я вот хорошо помню, что подумал, когда спустился вниз и увидел огромную собаку, тебя и полдома вымазанных в густой коричневой субстанции очень подозрительной консистенции… И это за полчаса до того, как вернется мать. Я тогда подумал… - Что?! - рассмеялись мы с мамой одновременно. - Я подумал, - сам едва сдерживаясь, закончил он, - что зря все же не оставил тебя на парковке у супермаркета... *** После, обняв их на прощание, я закрыл за собой дверь, вышел на лужайку перед домом и достал телефон. Ноль непринятых звонков, ноль непрочитанных смс. Ноль. У стола для пикника, где нашел его тогда ночью, я сел на скамейку и открыл поле нового сообщения. Чистое белое поле, а я и понятия не имел, что именно хочу ему сказать. Как начать, как продолжить, чем закончить. Какими словами. Мне казалось, что бы я ни написал, какие бы фразы ни подобрал - теперь, через два дня, все это будет звучать странно, нереально, словно выдумано… как на сцене. Фальшиво. Первым порывом было отправить ему “прости меня”, но, положа руку на сердце, я не совсем понимал, за что конкретно просил прощения. За то, что перебрал со спиртным? Или что наговорил всякого дерьма? Или что не подозревал, что оно во мне есть, это дерьмо - а следовало бы?.. Или за то, что так показушно, так истерично уехал? Или за все это вместе взятое? Или, может, за то, что мне, в общем-то, не за что просить прощения?.. Потому что он мог бы быть там, в Бергене, для меня, для нас - а не для себя и уж совершенно точно не для тех других “нас”?.. Вот за это?.. Я судорожно пытался найти правильный ответ, разобраться в себе, в своих мыслях, однако чем дольше я пытался, чем напряженнее искал в запутанном клубке собственных ощущений кончик нити разума, за который мог бы потянуть, тем отчетливее понимал, что просто-напросто тону в словах, в образах, во фразах и формулировках и совершенно, абсолютно, стопроцентно не имею ни малейшего понятия о том, что хочу сказать. Что следовало бы сказать в подобной ситуации, что ожидалось бы от кого-то в моем положении. Поэтому я закрыл меню сообщений, вдохнул и быстро, пока не передумал и не струсил, набрал его номер. Гудки пошли не сразу, какое-то время внутри меня была тишина, и пару мгновений мне казалось, что она не закончится - но вот связь вернулась, проступила отчетливым и ровным пульсом одинаковых сигналов, отозвалась эхом в голове. Я ждал, гудки шли, ничего не происходило. Он не брал трубку. Я нажал на красную кнопку разъединения и стал смотреть на дисплей, ожидая, что он немедленно высветится новым входящим, однако этого не произошло - ни через пять минут, ни через десять, ни через пятнадцать. Я повертел телефон в руках, озадаченно постучал ногтем по крышке и набрал снова. В этот раз гудки пошли почти сразу. Я ждал. Три - пять - семь. А потом включился автоответчик. Стандартный автоответчик телефонной компании, у меня самого такой стоит. Неизвестная девушка приятным голосом приглашает вас оставить сообщение после звукового сигнала, и тогда абонент вам перезвонит. Потом. Сейчас, вот конкретно сейчас - абонент недоступен. Абонент занят. Не может. Сейчас. Но потом перезвонит, обязательно. Потом. Вот закончит свои дела - и перезвонит. Занят абонент, что здесь непонятного?! Строит свою жизнь. Летит куда-то или откуда-то, пьет кофе из бумажного стаканчика, держит в руках сигарету, в сотый раз собираясь бросить, расплачивается карточкой за бензин на заправке, набирает что-то в строке поиска Гугл, перекусывает на ходу, облизывает пальцы, стряхивает крошки и бежит куда-то дальше, неловко зачерпывая замшевым ботинком воду из лужи. Живет абонент. Своей жизнью. И, судя по всему, не слишком интересуется моей. Или интересуется, но меньше, чем мне хотелось бы. Или достаточно, но в строго определенное время - не сейчас. Или?.. Мысли роились вокруг беспорядочно, надоедливо зудели, натыкались друг на друга, только раздразнивая, распаляя, не давая никакого четкого ответа, не предлагая выхода или решения. Зато - в качестве компенсации - я неожиданно понял, что именно чувствовал, смог дать этому название и определение. Раздражение. Мгновенно смывая собой тяжелое чувство вины - теперь я не мог даже представить себе, с чего вдруг именно я должен был чувствовать себя виноватым, - оно набежало на меня сильной и упругой волной, плеснуло мутной воды мне в ботинки, а затем осело рыхлой пеной на мокром песке. В самом деле?! Серьезно?! Автоответчик?!.. Да, может быть, я повел себя нерационально. Может быть. Я устал, я выпил, мне было одиноко. Я вел себя плохо и был непослушным мальчиком. Но я не робот, я живу как могу, как получается, и имею право на ошибки. Мы были там вместе, мы стояли бок о бок на этой сцене, мы делили эти минуты на двоих, и мне казалось, что там и тогда - это наше время, наш город, наше с ним “мы”, только наше… А он, оказывается, был там… по своим делам. И при этом так невозможно, так, блять, охуительно занят, что до сих пор даже не удосужился узнать, куда я пропал. Вообще-то я мог быть где угодно. Я мог лежать на автостраде с вывернутыми в разные стороны ногами и руками, как брошенная во дворе тряпичная кукла - а он и не знал бы. Я мог сейчас пить до зеленых чертей или мог в баре попасть в пьяную драку - а он и не увидел бы. Я мог быть похищен террористами - да, прямо из центра Осло, - я мог сидеть с мешком на голове в какой-нибудь богом забытой дыре без доступа к воде, горячей пище и вайфаю - а он и не подозревал бы. Он не просто не знал бы обо всем этом, он даже не удосужился спросить. И с какой, простите, стати я должен чувствовать себя виноватым?! С какой стати я вообще должен ощущать вину за то, что чувствую именно так и никак иначе? Почему я должен извиняться за досаду, раздражение, недоумение, и - да, за ревность?! С какой стати?! Я никогда не просил ничего особенного, я вообще ничего не просил… Разве быть со мной - тогда, когда у нас обоих была такая возможность, - разве это так много? Так невероятно, невозможно, неподъемно много?! Вот это надо было наговорить ему на этот его сраный автоответчик!.. Вот именно это, чтобы потом, перед сном - спал ли он сегодня один или спала ли рядом с ним эта такая нужная племянница такого полезного дяди - чтобы он это все прослушал и... Спокойной ночи!.. Спи крепко, дружочек!.. Вот как я. Но, конечно, я ничего не сказал. Резко поднялся и зашагал к автобусной остановке, по пути засовывая телефон в карман. Злость по-прежнему плескалась во мне короткими волнами, то и дело обжигая виски, но, как ни странно, теперь это мне даже нравилось. *** Домой я вернулся ближе к девяти. Не разуваясь, прошел в гостиную и сел на диван. Потом разблокировал телефон: “Занят?” Румен ответил быстро. “Сижу в баре с приятелями. Хочешь - подъезжай” “Да, наверное. Где?” “В Scotsman*” “Ну и дыра” “Как мы заговорили” “Окей, я скоро буду. Возьми мне выпить” “Разбежался. Приедешь и сам возьмешь” “Мне не продадут” “Ну мне-то продали” “Меня в этом городе каждая вторая собака знает в лицо” “Ах, да, ты же у нас знаменитость, куда деваться. Ладно, подходи, тут определимся” Я выключил телефон и направился в душ, на ходу спинывая ботинки, стягивая куртку и футболку. В этот момент в домофон позвонили. Я застыл на полпути, все еще сжимая футболку в руках. Почтальона я не ждал. Свидетелей Иеговы тоже. Пиццу не заказывал. Румен сидел в баре. Марлон и компания по-прежнему тусовались в Бергене. На этом список людей, которые могли вот так случайно оказаться на моем пороге, заканчивался. Ну... почти заканчивался. Как ни странно, я не почувствовал облегчения оттого, что он наконец-то здесь - стоит внизу и ждет, пока я открою дверь. Буквально совсем недавно, какие-то несколько часов назад, я так хотел и так надеялся на это - что он возникнет внезапно, из ниоткуда, перейдет из чужой, безликой темноты в нашу, в мою, в темноту моей спальни... И я тогда не задам ему никаких вопросов, потому что не будет нужды в каких-то пояснениях. Эту надежду я ощущал до болезненного остро, почти физически, с того самого момента, как проснулся - словно крохотным диким зверьком держал ее на руках и гладил, осторожно и растерянно, а она прижимала уши, шипела и царапалась, оставляя на моих ладонях красные следы от коготков. И вот теперь он стоял там, внизу, и просил впустить его - все как я хотел. Однако, вопреки ожиданию, кроме уже хорошо знакомого раздражения, больше я ничего не чувствовал. Ни радости, ни облегчения - ничего. Вероятно, стоило бы подумать подольше, отчего и почему, но тишину предсказуемо прорезал второй сигнал. Я снял трубку и, не спрашивая, нажал на кнопку разблокировки замка. Потом прислушался к шагам на лестнице и, дождавшись, пока они окажутся совсем рядом, распахнул дверь. Наверное, вид у меня был странный или, по крайней мере, совсем не тот, к которому он привык, потому что, поднимаясь по ступеням и мимолетно глянув на меня снизу вверх, он вдруг запнулся и задержал в воздухе ногу, но через секунду снова собрался, не опуская взгляда, медленно преодолел последний пролет и остановился напротив. Он смотрел на меня, чуть сдвинув брови, выжидательно и одновременно настороженно, и где-то там, в глубине его глаз, я заметил что-то новое, какой-то неизвестный мне доселе оттенок - то ли страха, то ли схожего с моим раздражения, то ли чего-то еще, - и тут же с немалой долей удивления понял, что не испытываю никакого желания гадать, что же именно им движет сейчас. Какое-то время мы стояли молча, потом я заметил: - У тебя есть ключи. Он кивнул и, сглотнув, облизал губы. - Я не хотел, - начал он чуть более хрипло, чем обычно, и снова запнулся, как только что на лестнице. Потом прочистил горло и продолжил: - Я не хотел тебе мешать. - Мешать, - повторил я. - Угу. Ты не хотел мне мешать. - Можно войти? Я вдруг осознал, что стою в дверном проеме без футболки, в одних только джинсах и босиком, и уже хотел было посторониться и пропустить его внутрь, как вдруг что-то щелкнуло во мне, щелкнуло и потянуло, будто поднимая некий занавес, и тут же какой-то другой “я”, незнакомый, чужой, вышел самовольно на сцену, вступил на ярко освещенное софитом пятно и, сузив загримированные глаза, ответил вопросом на вопрос: - А ты зачем пришел? Он не ожидал этого, он не мог себе такое даже представить - это я понял по тому, как мгновенно расширились его зрачки и как он резко и коротко забрал в себя воздух. Там, внутри себя самого, я точно так же застыл, парализованный этой фразой, не находя ни сил двинуться с места, ни какого бы то ни было разумного объяснения происходящему. И тогда, воспользовавшись паузой, этим замерзшим в пространстве моментом, тот другой “я”, о существовании которого я раньше и не подозревал, высоко поднял бровь и снова спросил - и, к моему ужасу, в его голосе явственно прозвучала грязная и оскорбительная насмешка: - Ну что, закончил дела? Освободился? Теперь есть время потрахаться?.. Он смотрел на меня уже с нескрываемым ужасом, широко распахнув глаза, инстинктивно качая головой, словно не веря собственным ушам. А другой “я” в это время растянул вымазанные театральной помадой губы: - Это можно. Но не сейчас, приятель, прости. Сейчас я занят. Дела у меня. Вот я освобожусь - тогда. Я тебе скину, как только у меня появится время и настроение, идет?.. И каждое мое слово, каждая отрывистая фраза, била его - я видел: била в лицо, по глазам, по губам, которые он кусал сейчас до белых пятен, по коленям, в солнечное сплетение. А я хватал в это время руки этого другого “я”, пытаясь оттеснить его от двери, умолял остановиться, прекратить, ударить меня, если надо, но только не его, только не этим, только не так!.. Но другой “я” меня не слышал - или не хотел слушать. Он отпихнул от себя мои руки и, с легкостью удерживая их в стороне, сделал то, отчего я вдруг застыл, как вкопанный: - Впрочем, - сказал этот “я”, цинично скалясь и многозначительно оглядываясь на темноту за спиной, - если хочешь, оставайся. В конце концов… чем больше народу, тем веселее, не так ли?.. Ну или можешь смотреть, я не против... И сделал приглашающий жест, шире раскрывая дверь. Он с шумом вдохнул и, не выдыхая, смотря на меня с таким же ужасом, попятился назад, к лестнице. Я ничего не видел в его глазах, не видел, какого они были цвета - впрочем, я мало что видел в тот момент. Вокруг меня висела плотная белая завеса, вздрагивающая в такт оглушительным ударам в висках. Тогда другой “я” вышел на финальный акт и, безразлично пожав плечами, сказал: - Нет?.. Ну как знаешь. И закрыл дверь.