Не будем усложнять

Я здесь. - Хенрик, вот твой кофе. Сахар надо? - Нет, спасибо. Спасибо. Это Мари, одна из ассистентов режиссера. У Мари длинные волосы цвета поблескивающей на солнце меди и зеленые глаза. Мы с ней иногда пьем кофе в перерывах, если она не занята. Может, я ей немного нравлюсь, а может, ей просто меня жаль: съемки проходят в очень интенсивном режиме, до позднего вечера, так что времени на общение вне сета совсем не остается. И когда все остальные расходятся по домам, я иду в гостиницу. Это хорошая гостиница, и у меня отличный номер, есть ночной портье и все, что только можно пожелать - в пределах сметы, разумеется. Наверное, это самая хорошая гостиница, в которой я когда-либо останавливался. Но все же это всего лишь гостиница. Временная крыша над головой, не более. Не дом. Впрочем, дом… Мой дом тоже оказался временным. В другой жизни я сделал бы все, чтобы там остаться, но это в другой жизни. В этой все так, как есть: хорошая работа, хорошая гостиница, хорошая кофеварка в номере. Когда мне не спится, я нажимаю на кнопку у изголовья, и тяжелые оконные портьеры с негромким жужжанием расходятся. Центр Копенгагена совсем рядом, и комната тут же наполняется отблесками неоновых огней. Иногда я слышу далекую сирену скорой помощи или пожарных, а иногда музыку из бара неподалеку - похоже, у кого-то сегодня вечеринка. В такие ночи я представляю, что кто-то невидимый тоже нажимает на потайную кнопку, и тогда стены номера раздвигаются, ширятся все больше и больше, ползут в стороны, вытягивая за собой мебель и светильники, изгибаются волной и наконец словно трескаются: распадаются на квадратики размером с ладонь. Раз - и с характерным щелкающим звуком квадратики переворачиваются обратной стороной: там они оклеены простенькими бумажными обоями в мелкий рисунок, кое-где вздутыми неровными пузырями, кое-где отходящими от поверхности. Два - и мебель меняется тоже: современная, комфортабельная, каталожно-дизайнерская, она стареет на глазах; ящики комодов рассыхаются и видимо скособочиваются, едва удерживая в невесть откуда взявшихся замочных скважинах тяжелые ключи с ушками, большое зеркало на дверце шкафа в углу мутнеет, застывает, подергивается паутиной мелких царапин. Три - и я в прошлом, в дешевеньком номере одного из многочисленных отелей Ист-Энда. Я даже помню, сколько он стоил в фунтах и кронах: чек по-прежнему лежит у меня в футляре для кредиток. По большому счету, это все, что осталось у меня от прошлой жизни - этот чек и ключи. Ключи, которые я так и не вернул. Днем я ношу их в кармане, а когда возвращаюсь в номер, кладу на прикроватный столик - будто я только что открыл ими дверь, вернувшись домой. Это глупая игра, я знаю. Но все равно. Их три: от подъезда, от почтового ящика и от квартиры. Они лежат на прикроватном столике в связке, и я смотрю на них, когда засыпаю. Когда-нибудь настанет время, и я буду засыпать, смотря на другие ключи или другие вещи, или вообще никуда не смотря, но пока… Пока у меня есть эти ключи. У меня есть они, а в Осло есть квартира, которую можно ими открыть. Ну или, по крайней мере, можно было раньше - не знаю, как сейчас. Зачем я по-прежнему ношу их с собой? Не знаю. Просто ношу. Наверное, все-таки прав был отец, когда говорил, что особенным умом я никогда не отличался. Съемки идут хорошо, режиссер мной, кажется, доволен. По крайней мере, я стараюсь, как могу. - Молоко принести? - Мари сделала жест по направлению столика с закусками. - Нет, спасибо, - я улыбнулся ей и обхватил пальцами картонный стаканчик, пытаясь согреться: сегодня мы весь день снимали на улице, а в ноябре воздух уже совсем холодный. - Лучше посиди со мной. Она подобрала полы пальто и села рядом. - Устал? Думаю, уже скоро закончим. - Да какое там! Я-то прихожу на все готовое. Это вы всю работу делаете, - я поправил ей запутавшийся конец шарфа. - Ты не мерзнешь? - Немного, - она тоже улыбнулась и отпила из своего стаканчика. - Ничего. Кофейный пар тронул ей лоб и медные пряди, выбившиеся из-под шапочки. Я притянул ее ближе, обнял, согревающе потер спину и предплечье. Она поежилась и шмыгнула носом. - Какие планы на выходные? - Поедем за город с друзьями, пока зима не наступила - внезапно, как это обычно бывает в ноябре. Мы одновременно хмыкнули, и она тут же предложила: - Хочешь, поехали с нами? - Спасибо, - я сделал глоток. - Было бы здорово, но… - Да ладно тебе! - перебила она. - Отдохнешь, познакомишься с новыми людьми, будет весело! Давай?.. Я засмеялся и снова потер ее предплечье. - Я бы с удовольствием, но не могу. Но вот в следующий раз... - Ты и в прошлый раз так говорил, - негромко заметила она, пряча нос в стаканчик. - Когда? - Угу. И в позапрошлый. На это возразить мне было нечего, Мари действительно звала меня раньше - и за город, и когда они с бывшими одноклассниками собирались в бар, и на какую-то премьеру, куда у нее были пригласительные, и еще куда-то, а я... А что я?.. - В следующий раз, хорошо? - я попытался заглянуть ей в лицо, но она нарочно отвернулась - сделала вид, что чем-то увлечена на другой стороне площадки. - Эй… В ответ она молча кивнула, и тогда я позвал: - Мари... - Что? - Посмотри на меня. Ма-ри… Она повернула голову и глянула на меня сквозь стекла очков - прямо и неожиданно серьезно. - Что-то не так? Ты на меня за что-то обижаешься? Секунду она словно размышляла - смотрела на меня все так же пристально, не говоря ни слова, а потом будто разом оттаяла: черты лица расслабились, стали привычно мягкими и доброжелательными, глаза потеплели и улыбнулись. - Конечно, нет, - она вздохнула и улыбнулась уже открыто. - Что за ерунда, за что мне на тебя обижаться?! - Не знаю, - я пожал плечами и улыбнулся тоже, в ответ. - Вдруг я что-то сказал или сделал не то, и не заметил? - Нет. Ничего ты не сделал... ничего "такого", все в порядке. - Точно? - Точно. - Ну хорошо. Я наклонил стаканчик и шутливо с ней чокнулся. Мари усмехнулась, и я снова ее обнял. Непослушные прядки тут же щекотно прижались к моему лицу, от них исходил запах зимы и какого-то шампуня. - Так чем ты так занят на выходных? - поддразнила она. - Давай, признавайся: свидание? - Если бы, - я фыркнул и сделал еще один глоток: кофе уже почти остыл. - Было бы неплохо, но нет. Нет, просто семейное дело. - Что-то случилось? - Нет, все в порядке. Поеду в Мальме, там отец живет - посмотрю, как у него дела. - В Мальме? - Мари удивленно приподняла брови. - Ты никогда не говорил… - Да не о чем было и говорить-то… Он давно уже туда переехал, иногда я его навещаю - вот и все. - Понятно. Понятно... Я запрокинул голову и залпом допил остатки. - Слушай, давай я пойду посмотрю - может, там уже закончили на сегодня? - Да чего ты будешь, - встрепенулась она, - давай я!.. Я засмеялся и, повинуясь какому-то безотчетному порыву, притянул ее ближе и поцеловал у виска. С ней было всегда тепло, с Мари. Может быть, мне стоило общаться с ней больше... У нее наверняка есть парень - ну, я имею в виду: вы только посмотрите на нее! - но, может быть, мы и правда могли бы когда-нибудь выпить по стаканчику. Может быть, и с компанией. Или даже с ее парнем - я бы с радостью с ним познакомился, почему нет?.. Она возвращается к нему каждый вечер, он должен быть хорошим человеком... Или все же это было бы странно? Не знаю. - Подожди, я сейчас! - Нет уж, сиди, - я шутливо дернул ее обратно, - сиди и отдыхай!.. Уж кто успевает за день набегаться, так это ты. - Но... - Я быстро, - поднявшись, я кивнул на ее стаканчик. - Еще принести? - Нет, - она покачала головой и улыбнулась. - Ладно. Не успел я сделать и пары шагов, как Мари меня окликнула: - Хенрик! - Что? - Не забудь найти гримеров, - она очертила в воздухе свое лицо и сделала страшные глаза, но тут же не удержалась и прыснула, - чтобы не получилось, как в прошлый раз. Секунду я размышлял, что именно она имела в виду, а потом вспомнил: ах, да!.. В прошлый раз я как раз направлялся в технический вагончик, когда в самом конце дня позвонила мама. Слово за слово, мы заговорились, и я совсем забыл снять грим - пошел с площадки прямо так, весь в бутафорской крови, и пока добрался до выхода из студии, насмерть перепугал охранников - те уже собирались вызывать полицию. - Не забудь!.. Я засмеялся и помахал рукой. *** Я здесь. И на расстоянии моей руки ты крепко спишь. Иногда я думал о нем. Я думал о нем, когда переходил дорогу когда заказывал лапшу из китайского ресторана когда включал лэптоп в сеть питания когда доставал из мини-бара бутылку пива когда прикладывал электронный ключ к считывателю на двери номера когда открывал портьеры, чтобы было больше солнца когда закрывал портьеры, чтобы было меньше солнца когда сливал воду в ванной когда говорил по-датски с акцентом когда видел, как выпускает пар эспрессо-машина когда бросал на пол подушки, горой наваленные на кровати когда ступал босыми ногами на кафельный пол в ванной когда смотрел через окно на людей, сидящих в кафе когда слышал вой пожарной сирены когда лаяла собака когда ребенок ронял мороженое на асфальт когда я неплотно закрывал кран в ванной и просыпался ночью от звука капающей воды когда мне приносили кофе когда я кому-то приносил кофе когда был в индийском ресторане когда набирал сообщения когда дул ветер когда разговор заходил о париках когда я заказывал рыбу когда над головой пролетал самолет когда вода в ванне переливалась через край когда мимо проезжала мусороуборочная машина когда я резал палец бумагой когда вечером снимал обувь когда чихал когда зевал когда у меня шла носом кровь когда я доедал чипсы и добирал пальцем крошки из пакета когда чувствовал запах влажной жирной земли в парке когда дождь шуршал по стеклам когда солнце пробиралось утром через щель в портьерах и застывало на моем лице когда кофе был слишком крепким когда мне наносили грим когда я оказывался в незнакомом районе когда видел нищего на улице когда пожилая пара передо мной держалась за руки когда у меня заканчивалась зубная паста когда режиссер кричал “Стоп, снято!” когда я покупал лимонад с эстрагоном когда по телевизору шла реклама когда я откусывал слишком большой кусок яблока, и сок тек у меня по подбородку когда смотрел документальное кино про китов когда не высыпался когда надевал махровый халат после душа когда уставал когда “хрустел” пальцами когда смеялся чьим-то шуткам когда кто-то смеялся моим когда кто-то наклонял голову когда кто-то пожимал плечами когда в солнечный день я забывал очки в номере когда проходил мимо магазина игрушек когда был один когда был в компании когда листал газету, и на пальцах оставался налет типографской краски когда расчесывал укус комара когда у меня болело горло когда я опаздывал на встречу когда ступал в лужу когда по телевизору показывали демонстрации когда включал радио когда вдалеке кричала чайка когда в кармане запутывались наушники когда я нечаянно проливал вино на скатерть в ресторане когда мне сигналили велосипедисты когда мимо пролетал шмель когда я слышал визг тормозов когда в парке убирали на зиму лавочки когда я был пьян когда у меня было похмелье когда я обещал себе больше никогда не пить когда надевал желтые светоотражающие полоски на запястья когда оказывался на рынке когда покупал соленый попкорн и шел в кино когда покупал сладкий попкорн и смотрел кино в номере когда в центре города проходил мимо отеля Хилтон когда в воздухе вдруг ощущался запах моря когда вечером в домах загорались окна и каждый раз, когда я закрывал глаза. Я здесь. И на расстоянии моей руки ты крепко спишь - прекраснее, чем самая отчаянная мечта. Тогда, в тот злополучный вечер в клубе… Первое воспоминание, которое приходит мне на ум - это ощущение разъедаемого кислотой горла: меня вырвало. В туалете я едва успел захлопнуть за собой дверь кабинки и поднять крышку, как в нос ударил острый аммиачный запах мочи, и тут же сильный спазм вынес в горло желчь. Я вытолкнул ее из себя, сплюнул и почти сразу почувствовал вторую волну. После нее в желудке, кажется, уже ничего не осталось, но по инерции спазмы продолжались, шли один за другим, снова и снова, словно что-то больное, зараженное, пыталось выбраться из меня, упорно лезло вверх, царапая изнутри когтями. Из глаз и носа текло, умом я понимал, что надо постараться отодвинуться от унитаза и дышать размеренно, но с каждым позывом только бессильно склонялся над изгаженной поверхностью. Через несколько секунд у меня заложило уши и от напряжения зашумело в голове; я почувствовал, что не могу толком вдохнуть, только сиплю натужно, со свистом, стараясь втянуть воздух в легкие. Вдруг в дверь резко заколотили. - Эй, приятель, все нормально? Как ни странно, стук и голос вернули меня в реальность: я смог поднять голову и, держась за стену, распрямиться. - Нормально? - Да, спасибо, - голос был чужим, каркающим. - Нормально, в порядке. Я снова сплюнул, собрав во рту слюну и остатки желчи, потом еще раз, вытер рот ладонью. Потом отмотал туалетной бумаги и вытер лицо. Прислонившись к двери, постоял немного, отдышался и спустил воду в унитазе. Подхваченный течением использованный кусок бумаги покружил на поверхности, а потом исчез в колене. Какой-то парень в распахнутой на груди рубашке, уже изрядно навеселе - должно быть, это он стучал в дверь, - окинул меня беглым взглядом, но ничего не сказал. Буркнул что-то себе под нос и закрылся в кабинке. Снаружи по-прежнему гремела музыка, вечеринка набирала обороты, но, к счастью, в тот момент в туалете больше никого не было. Стараясь не думать, не вспоминать, не издавать звуков и ни при каких условиях не смотреть на себя в зеркало, а только лишь сосредоточиться на простых, однотипных механических движениях, я прополоскал рот, сделал пару больших глотков, вымыл руки и лицо, тщательно вытер бумажным полотенцем. Потом вышел. Из Осло я уехал почти сразу, спустя буквально несколько дней. Съемки начинались через три недели, но я написал в агентство, что готов участвовать в препродакшен, и будет лучше, если в это время я буду находиться на месте. Почти сразу мне пришло уведомление о съеме квартиры на этот срок. В Копенгаген я прилетел последним рейсом, на такси добрался до адреса, закрыл за собой дверь. В спальне стянул свитер и джинсы, положил ключи на прикроватную тумбочку и лег под одеяло. Потом я набирал его номер - тысячу раз. Набирал по памяти, отчего-то упорно не открывая список контактов или журнал входящих - набирал снова и снова, чтобы тут же стирать. Писал длинные сообщения, сбиваясь с мысли, теряя начало, запутываясь в лабиринтах фраз и пространных формулировок. Я столько всего хотел ему сказать и объяснить, но каждый раз, проговаривая все эти фразы в уме, понимал, что все это не то - совсем не то, что я хочу сказать на самом деле, что на самом деле имею в виду. Что, как ни старайся, мне никогда не выразить того, что я чувствую: что чувствую себя сухим осенним листом с грубыми, выпуклыми прожилками, уже почти прозрачным на холодном, низком солнце. Листом, оторвавшимся от своего дерева, подхваченным порывом ветра и уносимым куда-то далеко. Что я сказал бы ему? Что с тех самых пор не могу?.. Не могу глотать, не могу спать, завязывать шнурки на ботинках, говорить о погоде, держать в руках палочки… не могу думать, не могу чувствовать, не могу ничего. За очень редким исключением не могу находиться рядом с людьми, не могу выносить их присутствия?.. Что мне кажется, будто каждый - знакомый или совершенно посторонний - смотрит на меня, поджав губы, с презрением и разочарованием? С отвращением? А те, кто не смотрит - те отвратительны мне?.. Что я мог сказать? Что люблю его? После всего... После всего, что было, он просто не поверил бы мне. Он подумал бы, что эти слова ничего не стоят теперь, что это не более, чем просто звуки, которые я издаю, чтобы любой ценой получить желаемое: похвалу, секс, ласку, внимание, признание, оправдание. Всего лишь звуки, которые издаем все мы только для того, чтобы хоть кто-нибудь обнял нас, забрал домой, чтобы посмотрел на нас так, как он смотрел на меня когда-то. Он не поверил бы мне - он подумал бы, что все это ложь, уловки и притворство, что на самом деле мне нет никакого дела до него самого, что во мне говорит только животный страх одиночества, самое чистое выражение инстинкта самосохранения, заложенного в нас природой. Что я мог сказать?.. Что, едва оказавшись на улице, вытащил телефон и, с трудом попадая по клавишам, борясь с заново поднимающимися спазмами, с ошибками и ненужными пробелами написал Леа, что между нами все кончено? Это?.. Он не поверил бы, он подумал бы, что я сделал это под влиянием момента, в состоянии аффекта, в шоке. Что завтра я передумаю, что снова, как и раньше, буду говорить ему не о том, какая с самого начала это была плохая идея - добиваться мечты во что бы то ни стало, - а о том, какая хорошая. Он не поверил бы мне, я не поверил бы себе и сам. А даже если и поверил бы… Это уже ничего не изменило бы между нами. Просто потому, что нас больше не было - тех нас. Меня - того, кого он увидел на сцене в тот наш самый первый день, - того меня больше не было. Теперь я был другим - кем, сам того не замечая, стал со временем. Или, может быть, на самом деле я был им всегда, только умело это скрывал? Как бы то ни было, я стал тем, кем стал, и этот новый “я” изменил его тоже, под стать себе. Распотрошил, криво вспоров по животу, вынул кровоточащее, живое нутро - оно билось и пульсировало в моих руках, дышало, умоляло, оно... Оно так не хотело умирать. А я - мне было вечно мало. Мало, мало, мало. Мало!.. Мне хотелось, чтобы он подчинялся - мне, моим желаниям, моим мечтам, моим планам, чтобы принадлежал мне, только мне - весь, без остатка, чтобы был послушным и покорным, чтобы только я держал в руках его нити. Чтобы владел им, полностью и безраздельно, как куклой. И я сделал это - сжал пальцы покрепче и раздавил его. Отшвырнул прочь, что еще конвульсивно вздрагивало, а потом набил соломой, сшил рваные края грубой парусной нитью и наклеил кривую ухмылку. Зачем я был бы нужен ему теперь? Тот, кто сделал это с ним? Тот, из-за кого он сделал это с собой?.. Куда бы я ни посмотрел, передо мной неизменно вставало его лицо - там, в той жуткой комнате, в той западне, куда я его загнал. Его взгляд, сжатые губы, его запрокинутая голова и неестественно вывернутая шея в черной петле галстука, его глаза… Его лучистые глаза, которые совсем недавно улыбались мне - так тепло, так доверчиво... Я вспоминал это, и меня тошнило снова - от ужаса, от презрения, от оглушающего отвращения к самому себе за то, что я сделал. С ним. С нами. За то, что я сделал с нами. И неужели я осмелился бы говорить ему о том, что теперь чувствую?! Неужели смог бы опутать его снова паутиной своих амбиций, желаний, своих “потерпи еще немного”?! Разве смог бы я снова заманить его на наживку обещаний, оплести руками, закрыть поцелуями рот, сковать движения, привязать к себе невидимыми, но прочными, словно стальные тросы, нитями.. А потом ждать, как паук... затаиться и ждать, пока он увязнет в моей жизни, в моих планах, в моих мечтах настолько, что не сможет и пошевелиться?.. Пока снова не станет принадлежать только мне?.. Разве не хватило ему по горло этого безумия? Разве так поступают с теми, кого любят?! Мои мечты... Он был прав, он - единственный, кто мог заглянуть внутрь меня, кто смог разглядеть правду, кого мне так и не удалось обмануть: мои мечты давно превратились в навязчивую идею, в обсессию, в амбиции, ради которых я пожертвовал самым дорогим, что у меня было. Я сам не заметил, как это произошло. Конкретный момент, когда я подрезал им крылья - своим мечтам. Когда из свободных, сильных птиц они превратились в кудахтающих кур, не способных летать - не заметил. Я запер их в тесном вольере, и его - чтобы он смотрел за ними, чтобы был только мой, чтобы я мог приходить и уходить, когда мне вздумается, - я запер его тоже, вместе с ними. Запер, выключил свет и ушел, сжимая в ладони ключи. Те самые, на которые я смотрю теперь перед сном. Те самые, на которые в итоге оказался заперт я сам. А теперь... Теперь все встало на свои места. Теперь я был там, где всегда хотел быть. И стал тем, кем хотел стать. И делал то, что всегда хотел делать. И все было так, как я когда-то мечтал. Вот только... Только больше не было его. ... Иногда, если совсем не спалось, я разрешал себе помечтать. Позволял - совсем немного, самую малость, только лишь до утра: что когда-нибудь, когда закончатся съемки, я вернусь домой. К нему. Что настанет день, и я снова окажусь в его руках. В тишине его квартиры. И что его глаза улыбнутся мне - как раньше. Как в самом начале, доверчиво. Что, как когда-то давно, он протянет ко мне руки и заберет к себе. Что та доброта, та забота и ласка, которые он мне дарил, появятся в моей жизни снова. Заново. И тогда мы начнем все сначала. Мы будем новыми людьми. Мне хотелось позвонить ему и сказать, что я люблю его и больше ничего не знаю. Что больше ничего не имеет значения. Что все мои планы зависят только от него, и только он в силах всего лишь единственным прикосновением поднять их с земли, заставить дышать, расти, пускать клейкие листочки, дрожать и звенеть на весеннем ветру. Мне хотелось сказать: “Я люблю тебя, и это единственное, в чем я уверен”. Но тогда это ничем не отличалось бы от того, что он слышал раньше. От того, за что он меня возненавидел. А что еще я мог сказать? Разве только…. Я хотел бы сказать ему, что я счастлив. Счастлив и горд, что когда-то он выбрал меня, что он был в моей жизни - сколько захотел, сколько смог. Что он - это лучшее, что произошло со мной. Это я должен был сказать ему. Это должен был говорить постоянно, пока он был рядом, пока смотрел на меня, пока любил. А теперь - теперь я не знал, как. Не знал, с чего начать, какие выбрать слова, и поверит ли он мне на этот раз, захочет ли вообще слушать. Наверное, все же есть вещи, которые нельзя поправить. Поэтому я стирал набранный текст и нажимал на красную кнопку разъединения еще до того, как слышал первый сигнал. Так шло время, а потом я случайно увидел фотографии - он и какой-то парень улыбались друг другу на вечеринке, и он снова напоминал того, кем был прежде. И я подумал: он живет, двигается дальше, он снова может быть счастлив. Отпусти. Ну отпусти же! Если любишь - отпусти. Он не был счастлив с тобой, может быть, только когда-то давно - так давно, что теперь вряд ли помнит, как это было. Отпусти. В тот день я перестал придумывать слова и фразы. Ты крепко спишь - прекраснее, чем самая отчаянная мечта. А я смотрю, как ты исчезаешь. *** - Зачем тебе такой большой дом? Я сидел в глубоком неудобном кресле напротив, гадая, куда меня заведет сегодняшний разговор. Каждый раз, когда я смотрел на его морщинистое лицо, в выцветшие голубые глаза - прямо, "не виляя", как он всегда требовал, - меня сковывал страх. Глупый, детский и очень реальный. В этом страхе я был снова подросток и после развода родителей по какой-то причине должен был жить с отцом. Теперь его дом был и мой тоже, здесь должны были оставаться все мои вещи, и бежать было некуда. Так что когда я сейчас допью кофе и доем печенье, то должен буду вернуться в свою комнату и быть там, пока меня не позовут. Раз за разом я твердил себе, что все это неправда, что это только лишь детский страх, не более; что я давным-давно вырос, теперь я взрослый человек и не обязан ему подчиняться, так что в любой момент, когда пожелаю, могу уйти - выйти, выскочить из этого дома, и он не сможет меня остановить. Однако уговоры почти не помогали: сердце стучало быстро, неприятно, как-то противно мелко, я то и дело сглатывал сухим горлом, совершенно не в силах переключиться, подумать о чем-то другом. Мне казалось, одно неверное движение - и клетка захлопнется, теперь уже навсегда. Чтобы как-то совладать с собой и прервать затянувшееся молчание, стряхнуть его цепкий, испытующий взгляд, пауком ползающий по мне вверх и вниз, я старательно откашлялся, сделал новый глоток и снова спросил: - Он все же действительно большой, не проще ли его продать и купить поменьше?.. Отец подозрительно нахмурился. - А что? Тебе какая разница? - Никакой, - я торопливо помотал головой. - Никакой, просто я подумал, что тебе, должно быть, тяжело одному... за ним ухаживать. - Ты подумал? - Да, - старательно не обращая внимания на сарказм, засквозивший в его голосе, я продолжил. - Большая часть комнат не используется, и участок этот еще... - Не твоя забота, - раздраженно прервал меня он. - Похоронишь меня, вот тогда и распоряжайся участком. - Но... - А до тех пор - я сам разберусь. Это ясно? Пряча глаза и привычно презирая себя за это - мне двадцать с лишним лет, а я до сих пор не могу дать ему достойный отпор! - я кивнул. - Да. Как скажешь. - Конечно, как скажу, - не преминул съязвить он. - Удобно жить, когда за тебя все решают. А ты вроде как и ни при чем. Я бы тоже не отказался - на всем готовом!.. Кровь бросилась мне в лицо, трусливая дрожь в груди усилилась. Я крепко сжал губы, изо всех сил стараясь держать слова, голос и выражение лица под контролем, чтобы не разозлить его еще больше, хотя теперь уже стало понятно, что сегодня он пребывал в одном из тех своих настроений, когда любой мой взгляд, любой звук, любой самый незначительный жест, который он истолковывал по-своему, любое доказательство моего существования - все вызывало в нем волну раздражения, недовольства всем без разбору: моей внешностью, неправильными суждениями, моей общей никчемностью. Сколько я его помню, отец никогда не был открытым и приветливым человеком, и почему моя мать сошлась с ним - оставалось для меня загадкой: он был не просто ее старше, он был совсем другим, отличался от нее и по характеру, и по темпераменту, словно был вырезан из совсем иной породы дерева. Вероятно, когда они познакомились и стали встречаться, она видела в нем умного, веселого и доброжелательного мужчину, а не желчного, подозрительного и жестокого старика, каким он стал со временем. Может, он смешил ее на свиданиях или, наоборот, был вдумчивым и интересным собеседником, и именно это привлекало ее в нем. Я, с другой стороны, никогда не знал его таким. Когда я был ребенком, его раздражительность и насмешливый, унизительный сарказм еще не родились из того чувства разочарования, которое он со временем стал испытывать по отношению ко мне. В моем детстве он присутствовал скорее как тень, как облаченный в белый клинический халат ученый, на расстоянии наблюдающий за крысой в лаборатории: поддерживающий в клетке правильную температуру и влажность, по часам подающий корм в кормушку и воду в поилку, отмеряющий время, за которое “подопытный экземпляр” доберется до центра лабиринта, и методично заносящий результаты в контрольный журнал. Все время, сколько помнил, я чувствовал на себе его взгляд: анализирующий, оценивающий, решающий, стою ли я хоть чего-то или, как он всегда и подозревал, совершенно бесполезен. Под этим взглядом я шевелил подвижным носом, нюхая стеклянные стены клетки, перебирал по скользкой поверхности когтистыми лапами и, волоча за собой голый розовый хвост, послушно делал, что он говорил: разгонял колесо, по сигналу трогал то колокольчик, то зеркало, и, подгоняемый стрелкой секундомера, искал центр лабиринта. Я надеялся, что, если успею, он протянет руку и, может быть, почешет меня за ухом или даже, если мне повезет, поднимет за шкирку и посадит на ладонь. Но, как я ни старался, видимо, все же не слишком укладывался в показатели и не давал ему никаких особых поводов для гордости: в качестве поощрения он нажимал на кнопку, и в кормушку автоматически высыпался корм. Ночью я хрустел пресными на вкус колечками, содержащими все необходимые витамины и микроэлементы, и думал, что в этом нет ничего удивительного, что никаких аплодисментов я не заслужил, что сам виноват и надо было стараться больше, бежать быстрее и прыгать ловчее. “В следующий раз, - успокаивал я себя, когда доедал до конца очередную дозированную порцию отцовского внимания, - в следующий раз у меня обязательно получится". Он не был агрессивным, никогда не кричал и не поднимал на меня руку. По воскресеньям выводил меня во двор, куда приезжал фургончик с мороженым, терпеливо ждал в толпе, пока мой класс пройдет парадом на 17 мая, ходил на все родительские собрания и мои школьные выступления, но, хотя я никогда не спрашивал об этом напрямую, по его лицу было понятно, что на самом деле он считал это все лишней тратой времени. Только лишь долгом, принятой в обществе необходимостью, налагаемой на всех, у кого есть дети, клиническим условием эксперимента - не более. Вероятно, ему хотелось бы видеть меня врачом, как он сам, или лейтенантом армии, или полицейским... или пожарным, электриком, архитектором, адвокатом - кем-то важным, значимым, кем он мог бы гордиться. Если бы он когда-нибудь сказал мне об этом - что я должен был сделать, чтобы стать достойным его гордости, - я приложил бы для этого все усилия. Но по каким-то причинам, которые он, разумеется, держал при себе, ничего подобного не происходило. Как раз наоборот: он будто все время ждал, что я удивлю его, добьюсь какого-то исключительного результата сам, один, без подсказки, без всякой помощи с его стороны - сделаю первую в мире операцию по пересадке чего-нибудь важного, выслежу и поймаю особо опасного преступника или вытащу кого-нибудь из огня, рискуя своей жизнью, и тогда король собственными руками вручит мне в ратуше медаль за отвагу. А я, мало того, что интересовался почти только лишь кино, так еще и не особо преуспел в этом. По крайней мере, достаточно, чтобы дать ему веский и основательный повод развешивать мои фотографии по стенам. Сначала он терпеливо ждал и наблюдал, просчитывая гипотетические траектории моего успеха, но потом, как человек практичный, понял, что нет смысла ожидать от меня каких-то особых достижений. Что самое большое мое достижение - мое собственное лицо, внешность - и так было всегда при мне, так что ничего нового предложить ему я не мог. Потому что был просто не способен или недостаточно старался - это не играло никакой роли. К сожалению, я не унаследовал от него способности анализировать, собирать данные и распределять их по соответствующим колонкам, искать между ними взаимосвязи и делать верные, основанные на фактах выводы: я всегда был слишком эмоционален, подвержен импульсам и постороннему влиянию, так что в итоге всегда принимал необдуманные решения. И сейчас: несомненно, правильнее было бы никогда его больше не видеть. Допить кофе, попрощаться и покинуть этот большой, мрачный дом, где царил стерильный порядок, где не было ни одной перегоревшей лампочки и где вещи всегда находились на четко определенных местах - у них тоже не было права на ошибку. Покинуть и больше никогда не оглядываться назад. Остановиться, принять реальность такой, какая она есть, и не пытаться произвести на него впечатление. Не лезть из кожи, чтобы починить и склеить то, что не могло быть починенным и склеенным, что с самого начала было испорчено, дефективно. И если бы я был умнее, тверже, если бы чего-то стоил сам по себе, без оглядки на его тень, вечно маячащую за спиной, если бы я был тем, кто способен принимать решения и нести потом за них ответственность - другими словами, если бы я был тем, кем отец всегда хотел меня видеть, - то послал бы его к черту уже давно, несколько лет назад, и не приезжал бы к нему снова и снова, в этот гулкий, опасный дом, где в каждом углу скалило зубы одиночество, так и норовя сорваться с привязи и вцепиться мне в горло; не сидел бы в низком кресле, раздавленный его взглядом, и не чувствовал бы себя в западне. Иногда мне приходило в голову, что лучше бы он бил меня. Тогда, ребенком - бил или как-то наказывал физически. Лучше бы он был подвержен вспышкам ярости, лучше бы, только по одному ему известной причине, ненавидел: я чувствовал бы тогда, что могу вызывать в нем эмоции, что ему не все равно, что в его глазах я достоин сильного чувства - и пусть бы это была ненависть, пусть!.. Все было лучше, чем чопорное, сухое безразличие. Глубоко внутри я надеялся, что когда-нибудь настанет момент, когда он сжалится надо мной или просто устанет от бесконечного разочарования при виде моего лица: укажет на дверь и крикнет, что никогда больше не хочет меня видеть. Тогда - и я представлял себе это в красках - я выйду на крыльцо, вдохну - так глубоко, как, наверное, не вдыхал никогда, до шума в ушах, до распирающей боли в груди, - медленно выдохну, а потом с легким сердцем спущусь по ступеням крыльца, сяду на первый попавшийся автобус - все равно, куда - и больше никогда не вернусь. Отстану от него и от этой жизни, как сухие обои от стены. Но, увы, этого не происходило. Он держал мой поводок крепко, а у меня не хватало сил, чтобы дотянуться до ошейника и хотя бы ослабить пряжку на загривке. Он снова и снова швырял палку, и я снова и снова, так же послушно, как и в детстве, приносил ее обратно и клал у его ног, при этом понимая, что так нельзя, не должно быть, что этому необходимо положить конец. За это безволие, за слабость и неспособность принимать решения я презирал сам себя, но это ничего не меняло: по-другому я просто не мог. Я так долго носил этот ошейник, что теперь он, кажется, намертво въелся в кожу, ощущался как часть моего собственного тела, так что сорвать его можно было только с мясом. И на это у меня никогда не хватало мужества. Неудивительно, что он - тот он, мой он, мой самый… мой он - неудивительно, что он отказался от меня. Вот и теперь, сидя перед отцом в этом кресле, я, как всегда, старался контролировать голос, позу, жесты, что говорил и как говорил, и, самое главное, старался побыстрее оценить, понять, по малейшему движению губ, бровей, по едва уловимому выражению глаз предугадать его реакцию. Если бы я мог сделать это, преуспеть хотя бы в этом… Нет, это не означало бы попутный ветер и теплую родственную встречу, но я смог бы выбраться из этого вечера с минимальными потерями, и, учитывая обстоятельства, это уже был бы очень хороший результат. Но до этого - до хорошего результата - было еще далеко. Пару лет назад он упал, поскользнувшись на дорожке у дома, и сломал бедро. Кости срослись неправильно, и теперь его беспокоили боли, но по какой-то причине делать операцию он категорически отказывался. Как нетрудно представить, от этого его характер совсем не улучшился: к привычному недовольству всем подряд добавилось раздражение на собственное тело, отказывающееся подчиняться по первому требованию, не желающее танцевать под его мелодию и, как и я, разочаровывающее раз за разом. Это дополнительное раздражение легко читалось на его лице и в том, как он то и дело морщился и поджимал губы. Чтобы не усугублять, я сидел тихо, ожидая, пока он заговорит первым. Наконец он пару раз стукнул об пол тростью для ходьбы, которой был вынужден теперь пользоваться. - Как на работе? - На работе?.. - Да, на работе, - он нетерпеливо нахмурился. - Есть же у тебя работа? Я мгновенно подобрался и кивнул. - Да, есть. Я снимаюсь в кино. - Что за кино? В Америке? - Нет, здесь. В Дании. Он кивнул, словно регистрируя информацию, занося ее в колонку “профессия”. - Что за кино? - Триллер. У меня главная роль. - Хорошо, - он снова кивнул, а потом поинтересовался. - Ты доволен? - Чем? - я поднял глаза от чашки. - Тем, как работаешь. Доволен? Почему-то я никогда не задавал себе этого вопроса - доволен ли я сам тем, как выгляжу на экране, и теперь он застиг меня практически врасплох. - Ну... Да, наверное. - Наверное, - буркнул он. - Всегда “наверное”. - По крайней мере, режиссер, кажется, доволен, - тут же бросился заверять его я. - Он говорит, что у меня получается... Кажется, неплохо. Однако особенно его это не впечатлило. - Режиссер - это одно. Надо, чтобы сам был доволен. Понимал, что делаешь и зачем. А не как всегда... Я вдруг почувствовал жжение в уголках глаз - верный предвестник того, что, как обычно во время этих разговоров, больше похожих на допросы, внутри начинают закипать злые слезы. Это обязательно происходило, рано или поздно, и предугадать этот момент или как-то отсрочить его у меня никогда не получалось. Иногда мне везло, и он наступал уже после того, как я закрывал за собой дверь и спускался по ступеням на подъездную дорожку, но, увы, гораздо чаще я окончательно терял и так-то хрупкое самообладание прямо на его глазах. Это было унизительно вдвойне. Поспешно прижав к векам пальцы, я резко приказал себе взять себя в руки и немедленно успокоиться, сконцентрироваться на чем-то простом и нейтральном, например, на ритмично вспыхивающих и гаснущих сигналах светофора. Показывать перед ним слабость снова, еще раз, как всегда, падать в эмоции, теряя последние остатки хоть какого-то самоуважения и достоинства - нет, не сегодня. Нет!.. Ни с того, ни с сего захотелось курить. Одну сигарету, другую и потом сразу третью - чтобы все будто растворялось в дыму: отцовское лицо, его руки, трость для ходьбы... и я вместе с ними. Вся моя жизнь чтобы была окутана мягкими, белыми кольцами, укрыта, словно снегом. Иногда, если я курил, приоткрыв окно на кухне, он подходил со спины, обнимал меня, и я протягивал ему сигарету. Не разжимая рук, он тянулся к моей ладони, обхватывал губами фильтр, и я чувствовал прикосновение его губ к пальцам. Это правда было, действительно происходило в моей жизни? Или, может, все это был только лишь сон?.. Может, на самом деле все это время я жил здесь, у отца, и все, что я теперь помню о нем - все было только лишь сном? Он - был только сном?.. Мечтой, иллюзией, которой никогда не существовало, но в которой сигаретный дым удерживал меня невесомо и прочно? Это была сладкая иллюзия... Лучший сон, который я когда-либо видел. В ней одного факта моего существования хватало, чтобы сделать кого-то счастливым. И этот кто-то хотел разделить со мной сигарету. Может, поэтому я так и не бросил? Внутри знакомо шевельнулась тоска. Сделав пару глубоких вдохов и более или менее совладав с голосом, я отнял руки от лица и открыл рот, чтобы ответить что-то вроде “конечно же, я доволен тоже”, но - то ли потому, что мне снова вспомнилось его лицо, или потому, что из-за слишком глубокого кресла плечи и спину начинало сводить, или по какой-то другой причине - не знаю, но, совершенно не задумываясь, я вдруг пробормотал: - Как же мне все это надоело... Это было совсем не то, что он ожидал услышать. Да что там - я сам от себя такого не ожидал!.. В любое другое время, скажи я что-то, хоть отдаленно напоминающее нечто подобное, нечто провокационное, что хотя бы теоретически могло вывести его из себя, я не терял бы ни секунды: тут же бросился бы оправдываться и извиняться. Однако теперь, вместо того, чтобы предлагать мне удобные, обтекаемые, нейтральные фразы, способные сгладить возможную ссору, голос внутри упрямо молчал. Он нахмурился. - Потрудись-ка объяснить. Что тебе надоело? На этот раз я хотел собраться с мыслями, прежде чем ответить, но не успел. Слова снова сорвались с губ практически против воли, будто бы какой-то дирижер яростно взмахнул палочкой у меня в голове, и не подчиниться ему было просто невозможно. - Ты, например. - Я? - от неожиданности он растерялся, еще не вполне осознавая, насколько неуважительным является мой тон, мои слова, мой взгляд, вдруг брошенный на него исподлобья, хмуро и вызывающе. - Да, ты. Потом я помолчал и добавил: - Не понимаю, зачем я вообще сюда приехал. Зачем приезжаю к тебе каждый раз. Должно быть, все еще не в силах собраться достаточно, чтобы отреагировать так, как он привык, как я ожидал, что он теперь отреагирует, или, может быть, действительно в искреннем замешательстве от моего такого неожиданного выпада, отец откинулся на спинку кресла, сдвинул брови и окинул меня долгим, изучающим взглядом: его лабораторная крыса - самая старая и проверенная, с самой предсказуемой линией поведения, дающая всегда заранее известный результат, - вдруг остановилась на середине пути, задрала кверху нос, понюхала воздух, а потом, ни с того, ни с сего полностью поменяла направление и побежала по дорожке, которая - и крыса это прекрасно знала! - никак не могла привести к центру. Это явно выходило за рамки всех протоколов и технических описаний, да что там говорить: это ставило под угрозу весь эксперимент по клиническому послушанию, так что теперь недовольство на его лице явственно граничило с искренним изумлением, даже с оторопью: кажется, впервые отец совершенно не представлял себе исход этого проекта. - Никто тебя силком не тащит, - сказал он после паузы. - Велика важность... Не хочешь - можешь не приезжать. Я опять почувствовал жжение в глазах, теперь сильнее, чем прежде, и подумал, что, может быть, на этот раз не смогу с этим справиться. Может быть, сегодня снова будет “тот день” - один из многих, когда, собравшись наконец с мыслями, он найдет правильные, эффективные слова, чтобы снова дать мне понять, как немного я стою, а я снова с ним соглашусь, и - что еще хуже - даже не смогу этого скрыть. Как знать, быть может, именно за это он меня и презирал? За то, что я был с ним согласен? Что подчинялся, когда он того требовал? Поэтому он никогда меня не любил?.. Потому что я делал, как он хотел?.. А потом будто что-то толкнуло меня изнутри, словно какая-то рука хлестнула по лицу: щеки обожгло, я машинально сжал зубы и покрепче обхватил пальцами чашку, словно союзника, единственное теплое, живое существо в этом мертвом болоте. И тут же перед глазами опять встала эта жуткая сцена в клубе. Его взгляд - он смотрел на меня прямо, прощаясь, пока тот, другой, врывался в его тело, и эта удавка на шее, врезающаяся в кожу. Она душила его - как я... Как я душил - все то хорошее, что в нем было, что он чувствовал ко мне, что протягивал в ладонях, - я душил... Это я накинул петлю ему на шею. Я затягивал ее в тот момент - чужими руками, но все равно - это был я. Я!.. Все, что привело нас туда, в эту точку... Я привел нас туда. Как это получилось? Когда я превратился в монстра? Почему?! Не потому ли, что... Из-за него! Вот он!.. Сидит напротив и смотрит с уже осознанной, нескрываемой угрозой. Он, мой отец!.. Он выдрессировал меня, превратил в объект исследования, в крысу - в лабораторную крысу, послушную только ему, зависимую от корма в кормушке и воды в поилке, от его похвалы и поощрения. Он!.. Он вложил эту черную веревку в мои руки, и я, не задумываясь, накинул ее на доверчиво открытое горло, он... Он заставил меня сломать то лучшее, что было в моей жизни - косвенно, незаметно, но да: заставил. Это он! Он сделал меня чудовищем!.. От этой мысли меня мгновенно замутило, сердце застучало снова, теперь уже в голове, отдавая в веки, и, едва успевая переводить дыхание, чтобы не вывернуться прямо на ковер, ему под ноги, я пробормотал: - И правда: чего ради?! Мне нечего здесь делать, я вообще не должен был приезжать… Должен был бросить тебя здесь одного - как все тебя бросили. А я все никак не мог. Этому давно надо было положить конец, а я все не мог... Но теперь все. Все, хватит! В этот момент, как всегда неожиданно и одновременно как всегда предсказуемо, его терпение лопнуло, он словно очнулся - резко покраснел, тяжело задышал и рявкнул: - Не приедешь и не надо, еще он мне ультиматумы будет ставить! Сопляк!.. Можешь прямо сейчас проваливать - никто тебя не держит! Меня словно ударило током, подбросило, будто тело только и ждало этого окрика, толчка, чтобы бежать - бежать со всех ног из этого дома и, что бы ни случилось, не оглядываться. И я уже дернулся, уже почти выскочил из этого чертового кресла, как вдруг по лицу ударило снова - наотмашь, жарко и больно, и ярость - она больше не таилась и не пряталась где-то в подсознании, маскируясь под вину, надежду или что-то еще, столь же беспомощное и убогое - нет... Ярость поднялась с самого нутра, от кишок, и железной хваткой вцепилась в горло. - Пусть это будет тот день, - пронеслось в голове. - День, когда ты умрешь. Пусть сегодня будет тот день. Я хочу, чтобы ты умер. Чтобы ты лежал один в этом пустом доме. Перед тем, как уйти, я положу тебе на глаза по монете - я всегда ношу их в кармане. Две монеты по 10 крон - моя плата за то, чтобы отныне и навсегда быть самим собой. Пусть сегодня будет тот день. Я хочу, чтобы ты умер. На твоих похоронах будет много людей. Много людей и бесполезных, пустых слов. Потом я больше никогда о тебе не услышу. Я больше никогда не буду твоим сыном. Я отращу бороду и длинные волосы, чтобы мое лицо больше никогда не напоминало твоего. Я хочу, чтобы ты умер. - Да, именно так я и сделаю, - со стуком я поставил чашку на столик и машинально сжал кулаки. - Я уйду. А ты оставайся здесь - ты все равно никому не нужен, на тебя давным-давно все махнули рукой!.. Он по-прежнему тяжело дышал и гневно смотрел на меня из-под косматых бровей. - Ну-ну, продолжай - его глаза сузились. - Посмотрим, из чего ты сделан. Я дышал с ним в унисон, так же рвано, словно хором - кажется, это было единственное, что мы когда-либо делали вместе, и в другой раз я непременно отметил бы это, но теперь… Сердце по-прежнему качало кровь слишком быстро, разгоняясь и изо всех сил ударяя в голову, в виски, толкая по телу удушливый жар; ярость теперь уже не кричала - она орала во мне, визжала, ревела, выла, бросалась с кулаками... Ярость и ненависть - ее я почувствовал впервые, но боже!.. Какое мощное, какое окрыляющее это оказалось чувство! Ненависть к нему, к себе - такому, каким я стал, каким он меня сделал, - ненависть придавала сил, клокотала внутри, бесновалась, раз за разом швыряя в него камни, заостренные осколки, ржавые скобы, обрывки, ошметки, обломки - все, что было во мне... все, что во мне осталось... На, получай!.. - Ты никому не нужен! И знаешь, почему?! Знаешь?! У него презрительно скривились губы, словно я в очередной раз сказал избитую банальность, обнажившую мою никчемную и слабую суть. - Потому что ты!.. Никто не нужен тебе, ты никогда никого не любил, никому не сказал ни одного доброго слова!.. И никто не скажет о тебе! Когда ты умрешь, никто не вспомнит тебя, слышишь?! Ты жалкий, никому не нужный... Ты... Никому ты... Горло перехватило, я задохнулся посреди фразы, но нет - нет, это еще было не все!.. Адреналин выбрасывало фонтаном прямо в кровь, под давлением, словно гейзером - и останавливаться теперь?! Ну уж нет, останавливаться я не собирался: теперь-то он услышит все! Теперь я скажу все, что хотел, что следовало сказать давным-давно, что я был слишком малодушен сказать! Но теперь я скажу, и он меня не остановит - сегодня не остановит. Сегодня он не останется победителем! И пусть это будет запоздалая победа, пусть он никогда не узнает о ней - пусть!.. Сегодня я хочу убить его - убить собственного отца, выстрелить ему прямо в лицо, уничтожить. И сегодня у меня получится. Сегодня победителем буду я. Я!.. Сегодня тот день. - Всю жизнь… Всю жизнь я, как последний идиот, гадал, что со мной не так. Почему ты никогда меня не любил, почему всегда смотрел на меня с таким презрением. Родился ли я уже неудачником или стал им... Или это ты меня таким сделал - по своему подобию?.. А, отец?! Кто из нас никчемный, никуда не годный неудачник - я... или все же ты?! Все еще не проронив ни слова, он ждал, пока я закончу - смотрел из-под бровей, тоже яростно, угрожающе, и ждал - ждал, пока я дам слабину, пока потеряю силы и дыхание - выжидал, чтобы тогда напасть на меня, и это его хищную, затаенную угрозу я чувствовал кожей, нервами, всем своим существом. От этого меня трясло, перед глазами то и дело мутнело, и руки крупно дрожали - но нет!.. Нет, на этот раз ему меня не запугать, на этот раз я не стану слушаться, на этот раз я скажу! - О, я старался!.. Произвести на тебя впечатление, чтобы ты хоть раз… Хоть раз посмотрел на меня, как на сына. Как и должен отец смотреть на сына, слышишь ты?! Что ты знаешь вообще о том, чтобы быть отцом... Что ты об этом знаешь?! Ты мне... никто, слышишь?! Ты мне не отец! На последних словах - их я выкрикивал уже натужно, на пределе, вместе со слюной, - голос предательски дрогнул, я на секунду сбился, но, поспешно сглотнув, сразу же взял себя в руки. - Ты всегда смотрел на меня, как на неудачника, всю жизнь... А я из кожи лез!.. Лгал, изворачивался, использовал людей! Я потерял то, что... Я все потерял!.. Только чтобы доказать тебе, что чего-то стою. Твоего одобрения стою! Чтобы ты посмотрел на меня иначе!.. Чтобы хоть раз в жизни дал понять, что я что-то значу для тебя, я - твой сын!.. Но только знаешь, что?! Он сжал зубы так, что под кожей заходили желваки. - Это ты - ты ничего не значишь! И ничего не стоишь! Ты ничего не стоишь, слышишь?! Все твои награды и почести - все это ничего не стоит! Все это... пыль!.. Ты ничего... И плевать я хотел на твое одобрение! Краем уха, сквозь собственный голос, сквозь стук и буханье в висках я по-прежнему слышал его дыхание - надсадное, с присвистом, с гудением, словно где-то в легком у него было отверстие. - В тебе ничего нет - ничего живого, слышишь?! Ты как... как... как мумия! Как мертвый кусок тряпья - зачем ты мне?! Ты мне не нужен!.. Ты больше мне не нужен - сейчас я выйду за дверь и больше не вернусь. И никогда больше о тебе не вспомню! Плевать, какое там у тебя обо мне мнение… Мне плевать, ясно тебе?! Разочарован ты или нет - мне плевать! Ты не стоишь того, чтобы я о тебе помнил! Не стоишь!.. Я оттер тыльной стороной ладони слезы, что есть сил вцепился в подлокотники и оттолкнулся. - Ну-ка сядь, - сказал он вдруг твердо, хотя его грудь по-прежнему ходила ходуном. Я замотал головой, озираясь в поисках куртки. - Сядь, я сказал! - рявкнул он и пристукнул тростью. - Ты свое сказал, теперь скажу я, а дальше - как знаешь. Тело все еще подхватывало судорожной дрожью, руки леденело тряслись, и на секунду мне показалось, что, сделай я шаг, ноги не удержат меня. И конечно!.. Конечно, он снова скажет, что я ни на что не годен, даже на это - высказаться как подобает, как следует человеку, что-то из себя представляющему. Что он впустую потратил годы, ожидая от меня чего-то стоящего, что… Да плевать!.. Плевать, пусть говорит, пусть это будет последним, что я о нем запомню, пусть будет его самыми последними словами! Зато так мне будет легче вычеркнуть его из своей жизни раз и навсегда!.. Я снова схватил чашку, одним глотком осушил ее - кофе на дне был уже холодным, а потом рухнул обратно в кресло. Холодным и горьким... Он всегда варил слишком крепкий кофе, слишком горький, и всегда считал, что молоко добавляют только те, кто не в состоянии оценить вкуса, нюансов обжарки. Кто ничего не понимает в жизни - такой, какая она есть на самом деле, без прикрас. А он - он любил латте. Сам стеснялся этого поначалу, будто этим мог меня разочаровать. Такой, как он, - разочаровать меня… Как будто это возможно. Каким же идиотом я был... Мне следовало покупать тебе молоко - каждый день. Это звучит глупо и по-детски, но мне следовало!.. Или ту латте-кофеварку, рекламу которой я видел мельком в метро: крохотная, только на одну чашку, она притаилась бы в углу кухни и уютно урчала, отзываясь на твои прикосновения. Тогда ты мог бы каждый день пить тот кофе, который тебе нравится - за нас обоих... - Дед твой, мой отец, был рыбак. Я все еще дышал сквозь стиснутые зубы, будто после забега, но при этих его словах, вдруг повисших в воздухе, поднял голову и настороженно в него вгляделся. Это было… подозрительно. Это было совсем не то, что он должен был сказать, что я готовился услышать: не легко предсказуемые проклятия и не привычная тирада о черной неблагодарности - как раз они были бы мне сейчас только на руку, только облегчили бы мне финал, ускорили мой побег. Он должен был сказать что-то гневное и язвительное, это было бы логично и правильно, это было бы даже милосердно - дать мне последний легкий повод уйти. Но нет… Нет, это было бы слишком просто, он и сейчас, в последние минуты нашей… связи - никаким другим словом я не мог назвать эти больные, исковерканные отношения, - даже сейчас он должен был бросить в меня что-то, ответить ударом на удар, в очередной раз дать понять, что, как бы я ни хорохорился, что бы ни строил из себя, он все равно будет на полголовы меня быстрее, все равно... Но этот неожиданный экскурс в семейную историю?.. Серьезно? Я не ослышался? Не дожидаясь какого-либо ответа, он продолжил: - И его отец был рыбак. И дед. Затем снова помолчал, окинул взглядом гостиную, задумчиво постучал тростью об пол. - Нас было шестеро душ детей, все парни, дядьки твои, все погодки, кроме меня - я поздний был, самый младший. Мы в Кофьорде* жили, до моря рукой подать. И вдруг произошло странное. Необъяснимое, дикое, невозможное! То, чего я не ожидал увидеть ни при каких условиях - никогда, и уж особенно после того, как мы только что чуть не вцепились друг в друга. У него вдруг как-то дрогнуло лицо, уголки губ едва уловимо изогнулись, и он... Он улыбнулся?.. Это была она, улыбка? Этот почти неприметный свет? Он улыбнулся воспоминаниям? Картинам далёкого детства, вдруг вставшим перед глазами? Я не ослеп? Вот так он улыбается?.. Так он мог бы... улыбаться мне? Впрочем, через секунду все снова встало на свои места: отец словно одумался, спохватился, что слишком многое себе позволил. Снова свёл брови, сжал губы, набросил на лицо привычное суровое выражение. - Это тебе все покупалось, стоило пальцем показать - и никакой благодарности!.. А раньше-то ничего не покупали - не на что было особо покупать. За старшими донашивали. И ничего вот - людьми выросли. - Это еще как посмотреть, - слова снова вылетели сами собой. - Прикуси-ка язык, - осадил он меня уже в привычной манере. - Сейчас я говорю. Я замолчал. - Дед-то твой особо с нами не церемонился, работали все с младых ногтей. Кто не работает, тот не ест. Я с ним в море начал ходить с восьми лет, а с шести на берегу помогал: сети распутывал да рыбу шкерил. Он сделал секундную паузу, пожевал губами. - И каждый раз перед выходом он меня спрашивал, готов ли я умереть. В море-то всякое бывает. - В каком смысле... умереть? - В таком, - буркнул он и, не сдержавшись, тут же передразнил: - В каком смысле… в самом обычном смысле!.. Сколько тут смыслов может быть, по-твоему?! Ходили мы, бывало, вдвоем, всего не предугадаешь: то непогода налетит, то сеть зацепится, то еще что. Он у руля стоял, да на лебедке: поднимется волна - лодку-то не бросишь просто так, перевернет ее, как тогда семью кормить. Вот и получалось, что лучше лишний рот потерять, чем лодку. - Но... Меня охватил ужас - до такой степени, что плечи вдруг свело и заломило в груди, будто от ледяной воды. На секунду я представил это - ужасную, мучительную смерть в открытом море - и непроизвольно прижал руку к горлу. Отец усмехнулся. - Что, не учат вас такому в театрах-то? Я отвел глаза - смотреть на него почему-то стало невыносимо, а он продолжил: - Работали с рождения, и работа была тяжелая. Да и характером дед твой не сильно мягкий был, что и говорить... Однажды я не тот трос подхватил, а нужный-то под воду ушел, так он меня так веслом саданул, что я сам чуть на корм рыбам не отправился. Да… А другой раз он вернулся с большим уловом, вывалил рыбу на берегу и мне велел шкерить. А я мелкий был совсем, что там ума-то. Хвосты да головы поотрубал и сложил горкой - на суп, значит. А икру-то рыбью вместе с потрохами и молокой повыкидывал. Мне не понравилось, как он это сказал - как-то с усмешкой, нехорошо, словно бы эта простая, детская оплошность имела какое-то особое значение; словно бы мог найтись человек, которому эта совершенно невинная ошибка могла показаться достойным наказания преступлением. - Отец когда увидел, что я ее выбросил - еще остатки у берега плескались... Зарычал, помню, схватил меня за шкирку - больно так схватил, у меня аж в глазах потемнело, да мордой прямо в воду, где потроха плавали. И держал так, я уж думал, захлебнусь - мелюзга был, чего взять... испугался. Хотя, - он задумчиво поглядел на потолок, - кто бы тут не испугался - помирать-то неохота, хоть и мелкий. Потом, видать, увидел кто, как он меня топил-то... так оттащили его. Я смотрел на него, не моргая, не в состоянии пошевелиться, не зная, что ответить. Что в такой ситуации можно ответить, как правильно реагировать, когда кто-то говорит такое - что ему, ребенку, не слишком хотелось умирать?.. Я снова представил себя на его месте: как чья-то рука удерживает меня под водой, а моих детских сил не хватает на то, чтобы вывернуться, закричать о помощи, оттолкнуть эту ужасную, жестокую руку. Секунды тянутся одна за другой, горло, уши, ноздри заливает жгучая, соленая вода... Отец сидел ровно, как всегда, и глядел перед собой, но взгляд его сейчас был далеким, застывшим, каким-то восковым. Мертвым. И вдруг меня прошило с головы до ног, будто насадило на металлический прут, будто молния прошла сквозь все тело: кто-то уже хотел его смерти!.. Кто-то, когда он был совсем маленьким. Всего лишь ребенком - кто-то уже тогда хотел его смерти! Совсем как... как я сегодня?! - И вообще, характерец у него был - не приведи господи, - проговорил он в какой-то момент. - Я как-то забегался летом... Каникулы в школе, как свободное время - мы с ребятами в футбол гоняли. Два кола вбили - вот и ворота, а нам много ли надо, детворе... Он снова улыбнулся краешком губ, и снова, так же быстро, стер улыбку с лица. - У меня волосы тогда отрасли: лето, не до парикмахеров. И вот он однажды - дед-то твой - мимо проходил, так, видать, не в духе был: поймал меня да в сарай потащил, я и пикнуть не успел. - И что? - вышло почему-то шепотом. - Что... Одной рукой к колоде прижал, на которой курей рубили, а другой взял ножницы… Такие, знаешь, овец стригли раньше - большие. Взял их, значит, и обкромсал мне всю голову. А лезвия, видать, ненаточенные, так он мне вместе с волосами кожу-то на голове и содрал до мяса. Мать как увидела - заколотилась, скорей меня в охапку да к врачу - зашивали потом, шрамы-то на память остались. Он мимолетно тронул за ухом, и меня как обожгло. Да, действительно, у него была эта привычка - иногда дотрагиваться до головы и шеи сзади, если он нервничал или злился!.. Быстрый, почти незаметный жест, но... Так вот откуда это! - А что же он? У меня по-прежнему не укладывалась в голове такая жестокость, такая почти звериная злоба, и по отношению к кому - к маленькому ребенку, к собственному сыну?! Отец усмехнулся. - Сказал, ничего, мол, до свадьбы заживет - будешь знать теперь. Чай не хиппи всякие. Потом он помолчал немного и прибавил: - Больной ублюдок был дед твой, да. Царствие небесное. Опрокинув свою кружку, допил остатки залпом и поставил на подлокотник. - И как мне шестнадцать-то стукнуло, я из дома и сбежал, на следующий день. На первый автобус сел, только матери записку оставил, и все. Дал себе слово, что голодать буду, а не вернусь, пока он жив. Всего сам добьюсь, человеком стану. И вот - выучился, как видишь. И ничего, похвалы ни от кого не просил!.. Я молчал. - А ты, - он назидательно наклонился вперед и оперся на палку, - у тебя все было, я все делал, чтобы у тебя все было… Поездки там какие с классом, коньки, компьютер - все, что ты хотел. И пальцем не трогал никогда! Уж воспитывал, как мог: кто меня учил-то, как правильно... Как мог уж. - Я не знал, - сказал я после долгой паузы, с трудом подбирая слова. - Я не знал, что тебе было так тяжело. - И что ж, что тяжело?! - недоуменно воскликнул отец. - Что ж теперь?.. Тяжело или нет - у меня цель была, и я к ней шел. Тяжело… Всем тяжело. Жизнь такая: приходится бороться. Чтобы протолкнуться, стать кем-то, за свое - бороться. А ты... Он снова нахмурился. - Ты никогда ни за что не боролся!.. Словно ждал, что все само тебе в руки упадет - а оно никогда не падает, само-то. Одним-то лицом не возьмешь. Один раз оступился - вставай, нечего себя жалеть! Вставай и снова пробуй. И не жди, что похвалит кто - для себя старайся, не чтобы на других впечатление произвести. Тогда и толк будет, тогда другие тебя уважать станут. Я отвел глаза, но по-прежнему чувствовал на себе его испытующий взгляд. - Почему ты никогда не говорил мне этого раньше? - спросил я. - Каким ты хочешь меня видеть - почему ты никогда не говорил? Если бы ты только сказал мне... - Ну, - он усмехнулся, но на этот раз по-другому - беззлобно, по-простому, почти по-родственному. - Откуда же мне было знать, как нужно?.. Меня-то не учил никто - как надо, как правильно. Так что я уж, как мог. Может, чего и не так делал - отцами-то не рождаются. Мы молчали некоторое время, думая каждый о своем - или об одном и том же, теперь уже я не был уверен. Наконец он кашлянул и нарочито недовольно буркнул: - Ну, что было - то прошло, что теперь вспоминать. Девушка-то есть у тебя? И снова, уже второй раз за вечер он застал меня совсем врасплох: разговор и так не походил ни на один из наших обычных обменов упреками и оправданиями... а теперь еще и это? При чем здесь?.. На секунду я предположил, что, быть может, это просто один из тех вопросов, которые люди задают, чтобы заполнить паузу, вроде погоды или самочувствия, но нет: отец смотрел на меня прямо, как всегда, требовательно, давая понять, что ждет ответа. - Была, - нехотя сказал я. - Вот эта, что ли?.. К моему изумлению, он тут же выудил из газетной подставки экземпляр Vogue с одной из наших совместных фотосессий. Это было настолько гротескно и невероятно, что у него он был - из всех людей именно у него, - что я не нашел ничего лучше, чем остолбенело уставиться на обложку. Так и не дождавшись от меня ничего сколько-нибудь вразумительного, он досадливо крякнул, пошелестел страницами и открыл нужный разворот. - Красивая. Я прочистил горло. - Откуда это у тебя? - А я почем знаю? - он безразлично пожал плечами. - Бросают всякую дрянь в почтовый ящик. - Неправда, - я покачал головой. - Это не реклама, а достаточно дорогой журнал, и, кроме того, в Швеции он не продавался - его можно было только заказать. Он снова пожал плечами и швырнул журнал на пол, словно он не представлял никакой ценности. - Ну, значит, соседка принесла. Она мне вечно всякую дрянь таскает, уж не знаю, что ей с того. - Да, но... - Так это и есть твоя девушка? - перебил он. Я мысленно вздохнул, с сожалением понимая, что сам он эту тему не бросит - мне придется “дать” ему хоть что-то. - Эта? - Да, она, - я кивнул. - Но мы больше не вместе. - А чего так, разошлись, что ли? - Да, разошлись, - коротко ответил я, давая понять, что на этом достаточно, что больше я об этом говорить не хочу. Но когда мои желания играли для него хоть какую-то роль. - А чего разошлись? Бросила тебя, что ли? Нашла кого-то получше? - Нет. Просто разошлись. - Ты, что ли, бросил? - не унимался он. Внутри, где-то в животе снова заворочалось, глухо заворчало раздражение. Я прикрыл глаза, отмеряя в голове секунды, вдохнул и так же длинно выдохнул, стараясь не поддаваться, не слушать вновь зачастившее сердце. Обсуждать это - все, что произошло?.. Вот эту часть моей жизни? Вот эту - самую лучшую и самую убийственную часть?.. И с кем - с ним?! Нет!.. Никогда! - Я же сказал, - повторил я медленно, чувствуя, как слова буквально цепляются за зубы, - просто разошлись. Он нетерпеливо махнул рукой. - Просто... Все у тебя просто: сошлись - разошлись. Подумаешь!.. Не ценишь ничего - вот тебе и все равно. Я сцепил пальцы друг с другом, нажал посильнее, чтобы заныли суставы и смятая кожа, чтобы ногти впились поглубже и оставили на поверхности багровые, воспаленные лунки. Это немного помогло: кожу обожгло и защипало, я отвлекся. - Ну что ж, - отец поджал губы. - Другую найдешь, велика важность. А потом выжидательно замолчал, словно это была проверка - его обычный тест, в конце которого я должен был дать правильный ответ. Однако хватило его ненадолго : - Так что ли?! - Нет. - Уже, что ли, нашел?! - понял он по-своему. - Потому разошлись с той-то? Нет, все было бесполезно... Бесполезно уговаривать себя, успокаивать, дышать ритмично и размеренно, пытаться отвлекаться на физическую боль: бес-по-лез-но. Каким-то удивительным образом он точно знал, на какие кнопки нажать, чтобы гарантированно попасть в цель, вывести меня из равновесия, унизить и снова, совершенно разбитого, оставить в тишине пустой лаборатории. Сердце ускорялось, опять гнало по телу жаркую волну - что это было: раздражение, протест, так много лет сидящий где-то глубоко, до поры совершенно невидимо? Горечь отчуждения, мое собственное разочарование - в нем, в себе, в бесполезно потраченном времени? Или, может, все вместе?.. Одно я знал точно: никогда, ни при каких условиях я не позволю ему лезть в то, что между нами было, что я оставил позади - не позволю рассматривать, препарировать, вскрывать и копаться внутри пальцами, затянутыми в медицинский латекс - не позволю! Да, он вдруг был откровенен со мной, в первый раз в жизни показывая доселе скрытую, неприглядную сторону своего прошлого, слабость, уязвимое место. Или человечность, как назвал бы ее любой другой, нормальный человек. Да, все это предстало передо мной сегодня, все эти ужасающие свидетельства жестокости его отца, опасной и уродливой атмосферы, где детство бок о бок соседствовало с насилием и смертью - да... Но доверять ему, тем более в таком вопросе, в том, что касалось его, нас?.. Нет. Нет, это было невозможно. Доверять ему я не должен был, не имел права - ни при каких условиях. Слишком долго он отравлял мне жизнь и слишком явно зазвучали теперь в его голосе знакомые насмешливые ноты. - Ну и что, - он снова подался вперед, - какая она, новая? Красивее? Лучше? - Да, - сквозь зубы процедил я, надеясь, что хотя бы на этом он остановится. Но куда там!.. Я мог бы поклясться: его глаза моментально загорелись, а ноздри дрогнули, как охотничьего пса, взявшего след. - Лучше, значит?.. Вон оно как. Новое-то завсегда лучше старого, что же я, не понимаю?.. И что, эта тоже красивая? - Я не хочу об этом говорить, - сказал я. - А чего так? Чего глаза воротишь? - поинтересовался он и тут же сам ответил: - Видать, и эта тебя бросила? Что же с тобой не так?! У меня резко поплыло перед глазами, и в тот же момент я ощутил, что вот она - точка невозврата. Граница, линия фронта, за которой начинается война. Я мог бы вытерпеть многое, я знал наверняка, по опыту, что смог бы все вытерпеть - его насмешки, его холодность, его непоколебимое разочарование - все, что угодно, но только не это. Только не это!.. Несколько минут назад мне казалось, что мы смогли наконец поговорить нормально, как… если не как отец с сыном, то хотя бы как нормальные люди - в первый раз на моей памяти, и я - все тот же доверчивый идиот! - я подумал, что это что-то изменит между нами в лучшую сторону, хоть что-то... Но нет.... Нет, он был все тот же. Злой, жестокий старик. “Ну, что же, - подумал я. - Давай, сжимай кулаки, а я сожму свои - и посмотрим, кто ударит сильнее”. - Да, - челюсти сжались сами собой, словно заклинило, зубы противно скрипнули. - Бросила. Только не она, а он. Он бросил меня. Он. В комнате воцарилось молчание. Пару секунд он соображал, должно быть, переваривая неожиданную новость, а потом поджал губы и кивнул. - Вот оно что… Так ты из этих. - Угу - не опуская глаз, с каким-то торжествующим злорадством подтвердил я. - Из этих. Твой сын из этих, отец. - Понятно, - он оглядел меня с ног до головы и медленно откинулся на спинку кресла. - Что тебе понятно? На мгновение я представил, как снова хватаю в руки чашку, как она летит в его направлении и разбивается о стену буквально в каких-то миллиметрах от лица. И как он смотрит на меня - испуганно и по-стариковски беспомощно. - Понятно, - повторил он. - У меня в отделении тоже такой был, по мальчикам. Педераст. Меня заколотило, я оттолкнулся от подлокотников и что есть силы рванулся вверх, только лишь надеясь успеть добежать до выхода, чтобы не вывернуться наизнанку прямо в гостиной, перед ним, а выблевать это - весь этот дикий вечер, все его уколы, всю желчь - всю мою жизнь - выблевать все в кусты вдоль подъездной дорожки. Единственное, чему он уделял внимание, что холил и лелеял, единственное, что имело для него значение - эти его гребаные кусты. А потом сплюнуть напоследок - как тогда, в туалете клуба, в тот самый вечер - сплюнуть и двинуться в сторону остановки. И никогда больше не возвращаться. Даже если он попросит, даже если будет умолять, даже если это будет последнее его желание перед смертью - никогда. Никогда!.. - Все, - комками забирая воздух, я слепо таращился в сторону дверного проема: по правде говоря, видел я мало, перед глазами вертелось и прыгало. - Все, хватит. Спасибо за кофе. Прощай. Он проследил за мной взглядом. - Это бывает, подумаешь. Каждому свое, - услышал я затем словно издалека. - И что, стоил он того? Я рывком поднял куртку. - Вот этого всего, - будто не замечая, что я уже в шаге от двери, отец кивнул на отброшенный в сторону журнал. - Стоил? - Да, - как мог твердо, глотая рвотные позывы, ответил я. - Стоил. А теперь я пошел. - И что? Вы теперь... как это называется... пара, что ли? Я как раз пытался просунуть руку в рукав, вытягивал ее снова и снова, не попадая в чертово отверстие, с каждой секундой путаясь все больше, все быстрее теряя связь с реальностью, все стремительнее ударяясь в панику - мне начинало казаться, что вот он - тот момент, которого я так боялся: резкий звук, щелчок - и дверца клетки захлопнулась, я в западне, выхода нет, теперь я навсегда в его власти, он запрет меня здесь навсегда, включит лабораторную лампу, и я буду искать этот чертов центр, буду снова на время... Он поймал меня, мне не вырваться, мне... Проклятая куртка!.. Меня закручивало в спираль, и реальность с каждой секундой казалась все более далекой и призрачной, придуманной, обманной; комнату вместе с его силуэтом быстро застилало пеленой, и я уже думал, что больше не выдержу, что вот сейчас настанет тот момент, когда, вместо того, чтобы убить его, я умру сам, и это меня здесь никто не найдет... Я дергал куртку за спиной, дергал и дергал, почти не забирая воздух в легкие, как вдруг они прозвучали - эти до нелепости странные, гротескные слова, сорвались с его губ и камнем ударили мне в спину. Я вздрогнул всем телом и тут же встал, как вкопанный, не в силах пошевелиться. Что он сказал?.. “Пара”? Пара?! Мне послышалось? Я окончательно сошел с ума?.. Медленно, заторможенно разворачиваясь, я встретился с ним взглядом. - В каком... Что ты имеешь в виду? - Ну не знаю, - буркнул он, вдруг отводя глаза в сторону, словно впервые добровольно снимая меня с крючка, - как это теперь у вас называется. Живете вместе? Вроде как... семья? У меня вдруг ослабли колени, затряслись, заходили ходуном, словно я лежал много месяцев, а теперь впервые встал на ноги. Чтобы не упасть, мне пришлось ухватиться за спинку кресла. Постояв так пару секунд, по-прежнему в куртке на одно плечо, уже совершенно без сил, я безвольно рухнул на сиденье. - Нет, - вышло хрипло, с каким-то присвистом. Я откашлялся, тяжело облизал губы. - Нет, мы... Нет. - Почему? - поинтересовался он, и на секунду в его голосе мне послышалась какая-то новая нота - совершенно непривычная, чем-то похожая на... участие? Я растерянно оглядел гостиную. - Я не знаю, как объяснить. - Ну объясни уж как-нибудь, - он усмехнулся. - Чай не совсем дурак отец-то у тебя. Некоторое время затем мы молчали. Он терпеливо ждал, все так же не сводя с меня взгляда, а я соображал, что ответить, как избежать подробностей и какие лучше подобрать слова, чтобы не дать ему возможности перевернуть все с ног на голову, извратить, измазать насмешкой - если вдруг в последний момент он променяет эти новые участливые ноты на привычные насмешливые. Если захочет. Внутри снова тревожно дернуло, словно перед прыжком в воду - что на этот раз ждало меня там, на глубине? - Это я виноват. Я сделал неправильный выбор. - Это бывает, - отец качнул головой. - Все мы люди. В который раз за вечер я уставился на него в немом изумлении. Он признавал за мной право на ошибку? Он не судил меня за это?.. Он не считал меня хуже других?! Этого не может быть. Просто не может, это невозможно!.. Этому должно быть какое-то нормальное, разумное объяснение - уж совершенно точно не имеющее никакого отношения ко внезапно накатившему на него приступу человеколюбия и понимания!.. Нет. Должно быть, я съел что-то не то и отравился, и вот у меня уже агония - я слышу то, чего нет, вижу в его глазах то, чего не может быть... Чего там отродясь не было!.. Это... кофе! Да, это должен быть кофе - у него вышел срок годности, а он не заметил. Или, может, вместе с обычными зернами в мешок попало какое-то отравленное зерно, одно-единственное, но смертельно опасное, и именно оно оказалось в кофемолке, когда он с утра, зная, что я приеду, молол зерна. Другого объяснения происходящему у меня не было, его просто не могло быть - другого объяснения!.. Я отравился - вот и все. Надо выпить побольше воды, и мне станет лучше, и этот понимающий тон вместе с его неожиданно участливым взглядом - все это исчезнет, как и положено наваждению, мороку, злому заклятию!.. Он снова станет тем, кого я знал всю жизнь, и все будет как раньше, как прежде. - Ну так и что ж, - продолжил он тем временем, внимательно за мной наблюдая. - Извинись. Скажи - ошибся. Всякое бывает. Адреналиновая атака схлынула так же резко, как и поднялась - взамен нее паровым катком накатила усталость. Этот вечер, эти бесконечные скачки от ярости к апатии, от изумления к раздражению и обратно, от злых слез к не менее злым выкрикам - все это вымотало меня подчистую, выжало, выкрутило, словно в центрифуге. Еле двигая руками, я стащил куртку, скомкал ее на коленях и подался назад. Впервые за все время кресло показалось мне удобным, умиротворяющим, оно словно приняло меня к себе, в безопасное недро, как огромный плюшевый медведь, обняло, прикрыло истертыми ладонями. Я с трудом поборол в себе желание забраться глубже с ногами и прижать колени к груди, как в детстве. - Извинишься - и все будет в порядке. - Все не так просто, - вздохнул я. Он вдруг нахмурился, снова нетерпеливо стукнул тростью об пол. - А тебе никто просто и не обещал. Любишь - борись. И, в ответ на мой ошарашенный взгляд, добавил: - А ты как думал?! - Кто тебе это... - А мне и говорить не надо, - отмахнулся он и нетерпеливо дернул плечом. - На себя посмотри. Сидишь вон, трясешься, как... Оборвав себя на полуслове, он вдруг с силой подался корпусом вперед и, не успел я опомниться, как, опираясь на трость, он тяжело встал, а затем медленно, ничего не объясняя, двинулся к подвешенным у окна узким полкам, где обычно хранил счета, бумаги по дому и несколько медицинских справочников. Подхватив одной рукой какую-то папку, он уложил ее на подоконник, открыл, полистал и, видимо, найдя нужную страницу, так же молча вернулся. - Этот, что ли? Папка приземлилась мне на колени, и на одном из листов, аккуратно вырезанную и приклеенную за уголки скотчем, я увидел газетную фотографию. На ней я и он стояли на сцене, получая Гюльрутен: я говорил что-то, обращаясь к публике, а он смотрел на меня - так, как он смотрел на меня раньше. От неожиданности я резко выдохнул и, не удержавшись - пальцы сами полетели навстречу, - погладил его лицо. Иногда я накрывал его лицо ладонями, и, доверчиво закрывая глаза, он терся щекой о мою руку. Тогда я чувствовал теплый ветерок его дыхания и как щекотно подрагивали ресницы. - Так что, этот? Всегда этот. - Да. - Ну, - он дохромал до своего кресла, осторожно уселся и вытянул вперед больную ногу, - этот тоже ничего. Я вдруг фыркнул - против воли, практически неосознанно. Как ни крути, это все же было забавно - слышать от него такое. - Налей-ка мне еще кофе, - сказал он, протягивая чашку. Почему мы никогда с ним не ужинали?.. К моему приезду у него всегда был готов кофе и простое печенье - иногда, если у него было хорошее настроение, он даже покупал его с кусочками шоколада или изюмом, или с тем и другим, но никогда ничего сверх. Впрочем, есть мне у него никогда не хотелось, как и задерживаться на лишнюю минуту, но теперь я неожиданно подумал: что, если бы мы когда-нибудь ели вместе?.. Что он любит? Предпочитает ли мясо или рыбу? Или, может, у него совсем нет никаких предпочтений, и он ест все, лишь бы содержимое тарелки удовлетворяло его ежедневную потребность в витаминах, минералах, жирах и углеводах?.. Конечно, раньше - дома или если выезжали на лето - да, конечно: мы ужинали все вместе, но, как ни странно, теперь я совсем не мог вспомнить, что он ел с видимым аппетитом и удовольствием, а что откладывал на край тарелки, чтобы бросить в рот напоследок, быстро прожевать, проглотить и скорее забыть. Если бы я вдруг сошел с ума и предложил ему поужинать - теперь, в один из моих приездов, в этом доме, в этой гостиной, вот за этим не к месту огромным старым обеденным столом, своей массивной громоздкостью только подчеркивающим пустое, одинокое пространство вокруг - если бы я предложил... Что он приготовил бы?.. Что-то простое и скорое, вроде кусков рыбы, запеченных в духовке, отварного картофеля и нарезанной крупной соломкой моркови или бросил бы на раскаленную сковороду, глянцево блестящую рапсовым маслом пополам с нежной, воздушной пенкой сливочного, пару хороших стейков - нежных, томно жмущихся к кости, податливых, а к ним - тот же картофель, но с тонкими веточками розмарина, натертый солью, с сочной, упругой кожицей, исторгающий из себя густой, насыщенный аромат, стоит только тронуть его вилкой?.. Или, может быть, он разрешил бы мне?.. Готовить?.. Позволил бы трогать его вещи, его нехитрые кухонные приспособления? Не стал бы раздражаться, если бы я немного просыпал соль или капнул маслом на столешницу?.. Что мы пили бы тогда? Поставил бы он на стол пиво, или вино, или вдруг в магазине опустил бы в корзину бутылку Колы - если бы вспомнил, что я любил ее ребенком?.. Или просто налил в графин свежей воды из-под крана? И, если бы мне очень повезло, и это был бы один из немногих спокойных вечеров, которые мы провели бы как отец с сыном, уже потом, после того, как я убрал бы грязную посуду в посудомойку, - подошел бы он к холодильнику и, для виду покопавшись в морозилке, будто отыскивая давно завалявшееся, а не купленное по случаю, специально для меня, достал... мороженое? Самое простое, клубничное или шоколадное, в вафельном рожке, похожее на наше “кроновое”? Предложил бы выбрать или, не спрашивая, просто протянул бы мне какое-то из них? Какое?.. И почему? Потому что ему самому хотелось клубничное или шоколадное или потому, что он помнил, что шоколадное или клубничное нравится мне?.. Наверное, будь мы обычной семьей, будь он хоть немного заинтересован в моей жизни, люби он меня хоть немного... наверное, он купил бы мне это глупое мороженое? Не знаю. Слишком поздно это узнавать. Я дотянулся до термоса, подлил ему и, не задумываясь, себе тоже. Потом снова взял в руки папку, перевернул пару страниц и... И не поверил глазам. Вот газетная статья - о том, что со мной заключило контракт известное датское агентство, и еще одна, с отчеркнутыми карандашом абзацами - начало съемок в Дании. И сразу за ней - мое интервью сразу после приезда. Фотография со страницы агентства. Две другие - одна из “Скама” и одна из “Полубрата”. Я листал дальше, и они рядами вставали передо мной: аккуратно вырезанные отрывки из кинообозрений, печатные интервью, пресс-релизы - где он только их нашел? Фото из журналов, даже распечатанные на принтере статьи интернет-изданий... Кажется, все до единого, когда-либо существовавшие, все свидетельства моих профессиональных достижений, даже самых скромных - даже тех, которые я сам уже давно забыл. Все, ради чего я жил и работал последний год - все было тщательно задокументировано, растянуто по белым пронумерованным страницам, приклеено скотчем за уголки, отчеркнуто карандашом или выделено маркером в наиболее важных местах. Что это было? Что значило? Он следил за мной? Издалека, на расстоянии - он следил за моей жизнью? Она была ему… интересна?! Настолько, чтобы искать это все, вырезать, распечатывать, сохранять в хронологическом порядке, высвечивать броским ярко-желтым? Но зачем?.. Зачем - от скуки, от нечего делать?! Оттого, что я по-прежнему носил его фамилию, и, как многие к старости, в какой-то момент он решил собрать семейный архив? Или это все же что-то значило для него? Что-то личное, что-то большее, чем просто факты, лабораторные выводы, статистика? Он... Он гордился мной?! Он собирал это все... с гордостью?! Да нет же, нет... После стольких лет ледяного равнодушия - нет, он не стал бы. Такой, как он - не стал бы, зачем... Я не получил Оскара, не снимался в Голливуде, ничего такого - с чего ему мной гордиться?.. Нет, этого не может быть. Вряд ли. Скорее всего, ему просто было нечем заняться. В какой-то из вечеров у него болела нога и, чтобы отвлечься, он листал газету, на глаза попалась какая-то статья, взгляд зацепился за знакомое имя, может быть, за фотографию. И тот Vogue - его, наверное, и правда принесла соседка, без задней мысли, просто так. Или это вообще было просто совпадение: скорее всего, там была какая-то другая статья, которую она хотела обсудить, а я, тот наш фотосет... Это просто случайность, что он оказался именно в этом номере, случайность - не более. Или все же это было оно?.. То, во что я никак не мог поверить? Он действительно интересовался моей жизнью? Он... мой отец гордился мной? - Что это? - я поднял глаза. Наигранно безразлично он пожал плечами - как и раньше, когда я спрашивал про журнал. - Собирал вот... всякое. - Ты, - я перевел взгляд на папку, на всякий случай еще раз потрогал обложку, чтобы быть полностью уверенным, что она мне не приснилась, что я действительно держу ее на коленях, - ты собирал вот это обо мне?! - Я старик, живу один, - ответил он уклончиво. - Вот и собирал. Думал, насобираю достаточно - напишу книжку. Разбогатею. Косилку куплю новую, эта-то уже совсем из рук вон, траву рвет, весь газон попортила... И тут он неожиданно фыркнул, но сразу же сделал вид, что закашлялся: пару раз коротко прочистил горло, постучал по груди. Уже совершенно не представляя, за что мне держаться, чего ожидать и как реагировать на это его редкое до невероятности проявление человечности, на юмор - о, господи, он, что, действительно сейчас пошутил?! - я на всякий случай улыбнулся. Не сильно, совсем чуть-чуть, чтобы, если вдруг его настроение снова испортится, успеть поменять выражение лица на привычное, послушно-смирное: для новой ссоры просто не было сил. Потом снова глянул вниз, на колени. Эта фотография… Я давно ее не видел. Он был на ней... он был он. За секунды до того, как она была сделана, он двигался, шел по сцене, произносил слова благодарности, обводил глазами зал - и все это так естественно, будто весь мир принадлежал только ему, был готов повиноваться его малейшему жесту, будто вся вселенная была сосредоточена внутри него. Все огромное, необъятное мироздание, все его секреты и тайны. А он... Он смотрел на меня. Камера подхватила этот момент, заморозила, навечно заколдовала неподвижностью: он смотрел только на меня. Он видел только меня. Только меня. А я... - Ну так что? - снова раздалось в тишине. - Что делать будешь? - Что ты имеешь в виду? - с трудом выныривая из прошлого, я поднял взгляд. Отец пожевал губами, кивнул подбородком на папку. - Вот с ним. Что будешь делать? Я покачал головой и, напоследок погладив его лицо, осторожно закрыл папку. Снял ее с колен и положил на столик. - Ничего. Ничего уже не сделаешь. - Умер он, что ли? - Нет, не умер, но... - А что ж тогда? Как бы там ни было, посвящать его в детали мне не хотелось, поэтому я ответил как мог уклончиво: - Я его обидел. Я знал, что делаю, и все равно... Не думаю, что теперь он захочет меня видеть. - Всякое бывает в жизни, - отец коротко кивнул. - Все можно поправить, было бы желание. Все, кроме смерти, это уж я тебе точно скажу. Это уж кому, как не мне, знать. Скажешь - ошибся, всякое бывает. Ну или что вы там теперь говорите. Я помотал головой. - Он... Я думаю, у него уже кто-то есть. - И что? - То есть - что? - переспросил я недоуменно. - Ну и что - что есть? - повторил он раздельно, почти по слогам. - Что же ты, руки опустил и сидишь?.. Ты борись. Если не борешься - значит, неважно оно для тебя, не дорого… Он на секунду остановился, подозрительно свел брови. - Или что - правда неважно? - Важно, - ответил я легко. - Важнее всего остального. - Ну а ему-то как знать? - поинтересовался отец, и у меня вдруг возникло ощущение, что мы вернулись в прошлое: будто мне шесть лет, и он объясняет мне счет до десяти. - Если ты смирился. Он и не знает - вот, видать, и завел кого другого... побойчей. Так ты ему дай знать-то, может, все иначе повернется. Я молчал, от всего сказанного, от всей этой немыслимой, невозможной ситуации, от перенапряжения голова шла кругом. - Ну?! - Что - ну? - снова глупо переспросил я. - И долго ты так будешь сидеть?! - Сидеть?.. Он снова стукнул тростью - на этот раз не задумчиво, а привычно нетерпеливо. - Вот заладил, как попугай! Я спрашиваю, долго ты тут будешь сидеть?! - А что мне делать? - Лететь, - ответил он так, словно проще и понятнее этого ничего не существовало. - Лететь, где он там живет-то. Найдешь - объяснишь все. - Прямо сейчас?! - А когда? На пенсии?! Не отводя от него взгляда, я машинально потянулся в карман и достал телефон. - А когда следующий автобус до центра? Отец махнул рукой на дверь. - В прихожей возьми ключ от машины. У аэропорта припаркуешь потом. - А как ты ее заберешь? Он фыркнул, на этот раз уже не таясь. - За все мои заслуги родина организовала мне в старости социального работника. И что-то ему слишком привольно живется, никаких со мной хлопот - все сам делаю. Вот и пускай прокатится. Ключ мне потом пришлешь, у меня второй есть. Я продолжал сидеть, не в силах собраться с мыслями достаточно, чтобы начать двигаться или хотя бы что-то ответить. - Ну?! - прикрикнул он снова. - Что сидишь?! Выметайся давай и двигай в аэропорт, еще успеешь на вечерний рейс. - Я... Наконец тело ожило, словно оттаяло, поверило: подняло голову, порывисто вздохнуло, отвело плюшевые лапы, заспешило. Я подхватил куртку, сделал шаг ему навстречу и, чуть поколебавшись, протянул руку. - Спасибо. Он решительно и твердо пожал ее, лишнюю секунду подержал на весу, а потом выпустил. Коротко кивнул и улыбнулся. *** - Не хотите подремать? - стюардесса улыбнулась. - Я вас разбужу, как будем садиться. - Спасибо, - сказал я. - Но нет. Я и так спал слишком долго. И я знаю, что буду искать тебя везде, повсюду. Скитаться бескрайними дорогами в поисках тебя - повсюду.