Не будем усложнять

- Сандвик, мы намерены сегодня работать? “Как ты достал меня… Как, мать твою, ты меня достал!.. Сил моих нет!” - Господи… Что не так? - Все не так! Все! - он сорвал очки и швырнул их на стол. - Ты понимаешь, что у нас премьера послезавтра?.. Ты отдаешь себе отчет?! - Ну отдаю, - свет бил прямо в глаза, и я машинально поднял руку. - Так что я не так делаю?! Куда мне встать или куда не вставать - что делать-то?! - На репетиции надо приходить вовремя! Чтобы знать, куда вставать - для этого надо вовремя приходить на репетиции! - Блять... Силы утекали катастрофически быстро. Силы на то, чтобы держать лицо, голос; чтобы не сорваться и не разозлить его еще больше. - Блять, как мне это все надоело... - Громче говори - что?! Что у тебя с артикуляцией?! Что ты все бормочешь - как зрителю разобрать твое бормотание?! “Не разобрать зрителю мое бормотание - конечно, как же!.. Батарейки поменяй в слуховом аппарате и разберешь тогда сразу.” - Сначала третья сцена, второй акт! - выкрикнул он, наконец бросив пялиться на меня уничижительно, как на какое-то мелкое насекомое. - У нас хотя бы сегодня есть живой аккомпанемент? Первый помощник тут же перегнулась через стол и начала что-то торопливо объяснять. - Концерт? - немедленно разлетелось по залу. - Какой еще концерт, когда у нас генеральная репетиция?! Какой... Где?! Ах, в ратуше... Он кашлянул, вынужденно проглатывая возмущение, пару секунд показательно побухтел: - Ну что же, мы, конечно, не ратуша... Куда нам, разумеется. Концерт у них... - потом развернулся и махнул рукой: - Давайте фонограмму! Фонограмма есть?.. На пульте зашевелились звуковики. Ларс, наш главный техник, немногословный и флегматичный, показал большой палец. - Хорошо, - констатировал Арнфинн. - Начали! - Подождите... - Что, Сандвик, что?! Что еще?! Арнфинн Линдт, широко известный в театральных кругах, имел на своем счету больше премий, чем обычному норвежцу прилично себе представить. Какое бы событие или веяние ни освещали критики, можно было быть уверенным, что по этому поводу у Арнфинна на чердаке уже пылится добрых полдюжины статуэток и памятных знаков “за высшие достижения”, “за вклад в развитие”, "за охуительную интерпретацию" и так далее, и тому подобное. Работа с ним означала гарантированно хорошие отзывы в прессе. Это и регулярный прием Sedix* дозами, способными эффективно и надолго успокоить взбесившегося носорога. У него был, мягко говоря, непростой характер, у Арнфинна, и это все знали. Знал и я - Томас предупредил заранее, сказал, что “вероятно, будет непросто, но оно того стоит: это отличная школа и в резюме будет смотреться очень выгодно”. Непросто, ага. “Непросто” было далеко от истинного положения вещей настолько же, насколько Норвегия - от победы в чемпионате мира по футболу. Очень далеко. И это я понял сразу, на первой же репетиции, когда, не успев поздороваться, тут же огреб по полной. Арнфинну не нравилось во мне все: как я говорю, как стою, как двигаюсь на сцене - все. Почему он взял меня в постановку, если был обо мне мнения не выше, чем о полене для камина, - я понятия не имел. То ли это постарался Томас - и я имею в виду, сильно постарался, - то ли все же сделала свое дело популярность "Скам", то ли еще что - сказать наверняка не мог никто. Я все больше склонялся к тому, что ему нужен был просто “мальчик для битья”, а все остальные, "старые мальчики”, уже не брыкались так забавно и к тому времени порядком надоели. Многие не выдерживали: уходили в другие театры, справедливо рассудив, что язва желудка на нервной почве не стоит потенциальных перспектив и смутно блестящей карьеры. И хвалебных отзывов тоже - не стоит. И, честно говоря, я ушел бы и сам. Конечно, это был отличный вариант, и для начинающего актера работа с таким режиссером сулила столь же отличные варианты в будущем, не говоря уже о возможности остаться в театре на постоянной основе - да… Но когда из зала регулярно интересуются наличием у вас вообще хоть каких-нибудь мозгов, добавляя при этом как бы между делом про золотую молодежь, не представляющую из себя ничего особенного и рассчитывающую чего-либо добиться исключительно на волне сериальной популярности, тут и монахиня не выдержит. А из меня, что и говорить, монахиня так себе. Так что я ушел бы... Показал бы ему напоследок средний палец и свалил ко всем чертям. Играл бы в школьных постановках - чем не карьера?.. Или - не знаю… Снимался бы в рекламе. Или на телевидении. Да где угодно! Однако, как ни сентиментально это звучит, театр проебать мне категорически не хотелось. Кажется, он был единственным, что осталось у меня от прошлой жизни, и, называйте меня тряпкой, но пока я не был готов расстаться с ней окончательно. А искать сейчас новый проект - на это сил у меня было еще меньше, чем на заскоки Арнфинна. Так что я выбрал из двух зол меньшее и выкручивался, как мог: сжимал зубы, материл его про себя, с удовольствием прикидывая, что конкретно сделал бы, окажись мы на необитаемом острове втроем: я, он и исправный пневмопистолет для гвоздей с полной обоймой. Ненадолго это помогало - я имею в виду, представлять, как удобно пистолет ложится в руку, как немного тянет ее книзу, какой он гладкий и приятный на ощупь. И как у Арнфинна расширяются глаза и округляется рот - тоже. Но увы, все это были только мечты. Мечты и чаяния - не более. В реальности я старался дышать на счет и притворяться глухим, и если что-то и отвечать, когда становилось совсем невмоготу, то тихо, под нос, лишь бы он не потерял терпение окончательно и не свалился прямо там с инфарктом, предварительно успев указать мне на дверь. Кстати!.. Я вам не рассказывал, почему меня сняли с главной роли? Нет?.. Дело в том, что однажды я забыл про распорядок. Тот самый, из одиннадцати пунктов, заканчивающийся на “выпейте воды”. Ну забыл - да!.. Ну что теперь делать, бывает такое. С вами разве никогда не случалось?! Скорее даже не забыл, а просто слегка… расслабился и подзабил. На первый пункт. В том месте, где черным по белому сказано: “Если накануне вечером вас уже вставило по-хорошему… Если вы прокувыркались всю ночь, условно говоря, до кровавых мозолей, сами знаете, в каких местах… То не надо - не надо догоняться с утра. Не надо - особенно, если у вас репетиция еще до обеда, и особенно “целенькой”. Не надо, не жадничайте, вы же, блять, хороший мальчик”. Ну вот подзабил... Так получилось. Видите ли, главная прелесть ешек заключается в том, что они заставляют вас любить людей. Вы на них смотрите - и боже мой!.. Все вокруг, куда ни глянь - сплошь остроумные, красивые, интересные, талантливые. Один другого восхитительнее. В ваших расширенных зрачках каждый мерцает ангельским переливающимся сиянием, и перед каждым вы готовы упасть на колени в приступе религиозного экстаза, воздеть руки и молиться до посинения. Ну или сначала отсосать, а потом уже молиться. Или одновременно - это дело такое, я никого не сужу. А когда эффект проходит, становится вдруг до отвращения ясно, что ничего такого особенного в них нет. Ничего, ни даже самой крошечной капли синего волшебства… Ничего. И даже больше: все они просто унылое говно. Да и вы-то от них ничем не отличаетесь - тоже мне, пуп земли. Нет… Нет, вы тоже унылое говно. Если не еще более унылое. И рядом нет никого, кто сказал бы: это неправда. Никакое вы не унылое вот это самое, а совсем даже наоборот. Вас есть за что любить, за что ценить, и даже без дяди-журналиста. Есть! Есть же? Должно же быть... Так вот, распорядок. Однажды утром вы просыпаетесь - и, черт побери, не один. А все потому, что накануне вас отрубило - как вы в какой-то-там-по-счету раз кончили, так и отрубило до утра. Вы поворачиваете голову, и оно - то, что вчера казалось таким подарком небес, - оно лежит на подушке - на его подушке: помятая физиономия, сплюснутая в одну сторону, словно кто-то провел ладонью по глине, да так и осталось, несвежее дыхание, жирные волосы... И вы даже имени его не знаете. Да и нахуй оно вам сдалось. “Какое же я унылое говно”, - думаете вы и со стоном закрываете лицо руками. Затем вытаскиваете из-под него подушку - его подушку - толкаете в бок и говорите что-то вроде “спасибо, было здорово, я проверил расписание, как раз автобус будет через минут десять - ты успеешь”. И оно, пожав плечами, уходит. Потому что его тоже отпустило, и ваше имя ему тоже до лампочки. Да, именно до лампочки - вон она, висит на проводе и чуть вздрагивает, когда хлопает входная дверь. В этот момент вы расслабленно выдыхаете и снова блаженно падаете на постель, потому что все: худшее позади. Но не тут-то было. Не тут-то было. Довольно быстро выясняется, что это все - только начало, только самая первая из череды встреч, которые приготовил вам день: с друзьями, с коллегами по театру, с преподавателями, с вашим ебнутым режиссером. Их лица встают перед вами, кружатся в воздухе, сливаются в одну тоскливую, уродливую физиономию, и - вуаля. Не успев подняться с кровати и сделать первый шаг в это сраное утро, вы уже устали, уже вымотаны, уже обессилены. Вам хочется лечь обратно и накрыться одеялом с головой. Так вы и поступаете. Устраиваетесь поудобнее, кладете рядом эту чертову подушку - его подушку - и держитесь за нее, за угол, чтобы… Да просто так. Вам просто хочется держаться за него... За нее!.. Я имел в виду, держаться за нее - за подушку. За подушку. И начинаете: - Привет. - Привет, - отвечает он. - Как ты? - спрашиваете вы и гладите его по лицу. Он ловит ваши пальцы губами и тихо смеется: - Хорошо, а ты? - Хорошо. Теперь - хорошо. Вы закрываете глаза, вдыхаете поглубже, и все действительно хорошо. Хо-ро-шо. Но, к сожалению, это “хорошо” быстро заканчивается: приходится вставать. И вот, значит, вы встаете и шлепаете в ванную. Там на дверном крючке висят два полотенца. Два - выбирайте любое. И насадок на зубную щетку… Нет, насадка одна. Вы все же не совсем еще псих: вы живете один, зачем вам две насадки? А полотенца... Полотенца - это так, чтобы реже стирать, поэтому. В этой ванной вы когда-то... О, это была забавная история: вы начали целоваться еще в подъезде, а потом ввалились в квартиру, так и не отцепившись друг от друга, и вот в ванной... В ванной он задел локтем смеситель, и вода брызнула из душевой лейки прямо на пол, и пока вы сообразили, что происходит... Потом он смеялся и ерошил вот этим полотенцем волосы... влажные, они торчали у него в разные стороны... и на ощупь были какими-то непривычно тяжелыми, но гибкими, словно стебли растений... В какой-то момент он поймал вашу руку, потянул на себя, и вы... а потом... Нет. Нет-нет. Вы мотаете головой и влезаете в душ. Потом стоите, упираясь рукой в стену, а сверху на вас капает вода. И впереди - целый день. Целый. Долгий. Очень. Долгий. День. И вы бы вытерпели его - вынесли бы на закорках, доползли бы до вечера, как контуженный солдат до границы фронта - сжали бы зубы и доползли. Если бы не одно “но”. Если бы не все эти люди вокруг. Люди… Они хотят общения, они жаждут влезть вам в душу, всласть потоптаться по вашему ковру и выжрать подчистую ваш холодильник. Им надо знать, как идут дела, что с вами происходит, как вы провели выходные, смотрели ли сериал, о котором все говорят, пойдете ли пить пиво и “как оно вообще”. “Вообще оно” - заебись. С утра и до самого вечера - охуеть как прекрасно. Представляете, как было бы здорово, если бы этим общение и ограничивалось: - Как дела? - Заебись. И все довольны. Но нет. Нет, окружающие воспринимают ваше “заебись” как сигнал. Как странный знак с вашей стороны: ну давайте же, спрашивайте, рассказывайте о себе, я едва мог заснуть вчера ночью в ожидании ваших охуительных историй, давайте же - у меня встает на звук вашего голоса. И они не подводят: тут же начинают интересоваться, что именно у вас “заебись” и как сильно “заебись”, а потом - еще хуже - предсказуемо вытаскивают на свет божий свое собственное “заебись”. Стряхивают с него налипшие крошки и суют вам прямо в морду. А вы... Вам просто... Вам так... И чтобы не сигануть с моста прямо на их глазах, прямо на гладкую конвейерную ленту еврошоссе Е6*, вы глотаете колесико. Вас только-только отпустило, и вам не следовало бы, и вы это прекрасно понимаете, но... Но. У вас просто нет другого выхода. “Суровые времена требуют суровых мер”. Суровые времена требуют… Требуют… Пальцы немного подрагивают, как бы не уронить… Да чертов пакет!.. Вот... Вот так... Хорошо... А теперь воды. Потому что это вынужденная мера. Просто чтобы пережить этот день. Только один день - это все, о чем вы просите. Один раз. Ну хорошо: последний. Самый последний раз… Просто чтобы вас не выворачивало на всех, с кем сегодня предстоит встретиться. Просто чтобы постепенно ненавидеть их чуть меньше, а со временем так и вовсе полюбить от всего сердца. А может... Быть может, вам повезет - очень-очень повезет, - и с этим самым последним колесиком вы перестанете: перестанете любить и ненавидеть вообще. Вообще всех и его - его тоже. Может, вам наконец-то станет все равно, и вы перестанете мысленно выделять слова курсивом... Вам станет все равно... Вам хотелось бы этого, правда?.. Да, хотелось бы. Вдруг это то самое колесико?.. Но, как бы там ни было, целенькая - это много. Это слишком много для того, кто еще сидит на остатках со вчерашнего, и у кого репетиция в театре. Но об этом вы не думаете. А зря. В общем, как-то утром позвонил Томас и, даже не поинтересовавшись, как я провел эту ночь, как мое драгоценное самочувствие, хорошо ли я питаюсь и пью ли достаточно воды, рванул сразу с места в карьер: - Тарьяй, что происходит? Этот вопрос, а также определенное напряжение в его голосе поставили меня в тупик. Если память не изменяла, вчерашний вечер закончился чудесным, великолепным, упоительным приходом: я мирно сидел дома, как пай-мальчик, и, уставившись в одну мерцающую точку, галлюцинировал всласть. И заметьте: в изысканном обществе самого себя, без всяких посторонних членов. Так что можете представить мое недоумение. - А что происходит? - Что случилось в театре? - спросил Томас. Я окончательно открыл глаза, сел в постели и подтолкнул подушку под спину. - Ничего не случилось. А потом на всякий случай решил осторожно прощупать почву: - А что, что-то случилось?.. - Ты не помнишь? - легкое напряжение в голосе переросло в ощутимое беспокойство. - Нет, не особо... Несколько секунд он молчал - то ли собираясь с мыслями, то ли подыскивая слова, а потом выдал: - Тарьяй, ты принимаешь наркотики? "Вот черт.” - Нет, с чего ты взял?! - показательно возмутился я, машинально косясь на пакетик рядом с кроватью. "С того. Умник нашелся.” - Вчера мне звонил Арнфинн, - продолжил Томас, никак не реагируя на мое возмущение, - и сказал, что по-другому он твое поведение истолковать не может, и... Он немного помедлил, а потом твердо закончил: - И в театре ему наркоманы не нужны. Вот тут я остолбенел. Это было совсем не то, что я ожидал... что я думал услышать. Это была, прямо скажем, катастрофа. Как бы зажигательно и в каких бы приятных компаниях я ни проводил все это время, делать сей факт достоянием общественности мне, мягко говоря, не хотелось, не говоря уже о родителях, которые, понятное дело, поинтересуются, чего это их сына с треском выперли из театра, за какие такие заслуги, и это после ошеломительного национального успеха. Ну уж нет, публично признаваться в пагубных пристрастиях никаким образом не входило в мои планы, да и куда бы меня взяли потом!.. У нас тут все же не Голливуд, у нас Норвегия, наша публика до толерантности к рекреационному использованию дури еще не доросла. И отец... Как он посмотрит на меня, когда узнает... Нет, только не это! Томас не стал дожидаться, пока я снова обрету способность изъясняться: на том конце он вздохнул и прочистил горло. - Арнфинн... кхм, скажем, выразил... удивление - да, удивление твоему поведению. Он сказал, что ты вел себя вызывающе: опоздал на репетицию, открыл с ноги дверь... - Я... я не... - … выкрикивал реплики, которых не было в сценарии, перебивал других актеров, повышал голос... Он сделал паузу, и я уже было понадеялся, что на этом перечисление моих подвигов закончено, но не тут-то было. - И когда Арнфинн сделал тебе замечание, уже далеко не первое, ты... кхм... - Что?.. - Ты стал ему говорить странные вещи. Будто он все время к тебе придирается - и именно к тебе - потому что ты... потому что он... У меня похолодело внутри, я вдруг понял, к чему он ведет. - Что... он? - Что он, скажем... К тебе неравнодушен. - Блять, - обессиленно простонал я, закрывая лицо рукой и сползая по матрасу вниз. - И что в его возрасте такое бывает часто - влечение к молодым людям. - Блять... - Кажется, ты сказал “к мальчикам” - влечение к мальчикам. - О, господи... блять... - Да, - подытожил Томас. - Но и это еще не все. - Не все? - я машинально втянул голову в плечи. - Нет. Судя по всему, ты прямо при всех заявил, что... кхм... В общем, что ты не против неких услуг интимного характера... орального характера, - он снова откашлялся и закончил: - Что ты все понимаешь, и если для работы так надо - то ты готов, хоть сейчас. Что работа - есть работа. Никогда - ни разу в жизни - ни одного-единственного раза мне так не хотелось исчезнуть. Накрыться одеялом с головой, абра-кадабра и - пуф!.. - я где-то далеко-далеко, за многие мили отсюда, на необитаемом острове. С пневмопистолетом или нет - неважно. Волны лижут песок, светит солнышко, на деревьях растут фрукты - мог бы я питаться фруктами весь год?.. Конечно, мог бы! Фрукты - это очень полезно, во фруктах много витаминов и всяких полезных... всяких... - Тарьяй? - Угу... - Потом ты сошел со сцены и попытался сесть к нему на колени. Я застонал в голос. - Ты меня слышишь? - снова позвал он меня с другого конца. - Да... - Неужели ты ничего не помнишь? Я молчал, сжимая телефон у уха и зажмурившись до звезд. "Если я никого не вижу, значит, и меня никто не видит. Если я никого...” - С тобой все в порядке? - спросил он снова, на этот раз мягче, обеспокоенно. - Ты точно не хочешь поговорить? - Ммм, - сказал я в подушку. - Ммм... - Ты же знаешь: я твой агент и связан соглашением о неразглашении, это касается всех, включая твоих родителей... Но даже и без того - все в любом случае останется между нами. - Угу... - Скажи, ты действительно принимаешь наркотики? - Нет, - собирать мысли, разметанные по краям сознания было непросто, как и изъясняться более или менее связно, но хотя бы на то, чтобы отрицать связь с преступным миром наркоторговли - хотя бы на это силы у меня нашлись. Как говорится, и на том спасибо. - Томас, конечно, нет... Просто я... устал. Немного устал - вот и все. - Это что-то личное? - помедлив, спросил он. Я набрал в грудь побольше воздуха и благодарно вцепился в предложенный им спасательный круг. - Да!.. Да, личное. Я просто... личное, да. Он вздохнул и откашлялся, а потом, словно наконец сталкивая камень с моих плеч, продолжил обычным решительным тоном: - Так я Арнфинну и сказал. Что у тебя стресс, слишком большая нагрузка, что от тебя многое ожидается, и все это так внезапно. Что это все нисколько на тебя не похоже - налицо нервный срыв, и, очевидно, проблемы на личном фронте. Что ты, конечно, не имел в виду ничего из того, что сказал... что это был нервный срыв. - Спасибо, - пробормотал я, по-прежнему прячась за рукой. - Спасибо, Томас. - Да, - ответил он коротко. - Теперь нам надо решить, что делать дальше. - Угу... - Тарьяй! - в голосе четко прозвучало требование, и это привело меня в чувство: я открыл глаза и прислушался. - Соберись! Нам необходимо минимизировать ущерб, и как можно скорее. Если, конечно, ты все еще заинтересован. - Я заинтересован! - поспешно выдохнул я. - Я очень заинтересован, я сделаю все, что необходимо! - Отлично. Тогда мы начнем с того, что ты заедешь к нему в офис и извинишься. - Хорошо. - И извинишься убедительно, слышишь меня?! Искренне - чтобы у него и мысли не возникло, что ты это делаешь ради роли! Чтобы он почувствовал, что ты этого хочешь. - Да. - А потом еще раз в театре, публично. - Еще раз? - Еще раз, - подтвердил Томас. - Скандалил-то ты перед всеми, разве нет?.. - Судя по всему, - я вздохнул. - Значит, и извиняться придется перед всеми, - подытожил он. - Все то же самое: что сорвался, не выдержал стресса... ты знаешь. - Хорошо, - я снова вздохнул, но уже легче: в конце тоннеля забрезжил свет - пока еще слабый, но тем не менее. - Публично - так публично. Перед тем, как попрощаться, он заметил: - Это важный момент в твоей карьере - самое начало. У тебя получился хороший старт - это правда, даже, можно сказать, отличный. Но тем сильнее надо стараться не испортить его, понимаешь? А работа с таким режиссером, как Арнфинн - такого уровня… Это шанс, который выпадает далеко не всем. Не забывай об этом. - Да, конечно, - я потер лоб рукой. - Спасибо тебе еще раз и извини, что приходится это разгребать. - Ну, во-первых, это моя работа, а во-вторых... Он вдруг издал какой-то звук, подозрительно похожий на сдавленный смех: - Видишь ли, с Арнфинном... Я еще никогда не слышал, чтобы кто-то с ним так разговаривал так, цитирую: “вызывающе и неуважительно”, так что наблюдать его реакцию было... скажем... Томас помедлил, подбирая правильное слово, но тут же спохватился - профессионально пресек всякие шутки и продолжил обычным тоном: - Впрочем, как бы то ни было, ты был неправ и должен извиниться. И, если повезет, все мы быстро забудем об этом инциденте и вернемся к работе. Согласен? - Согласен, - подтвердил я. - Спасибо тебе еще раз. - Не за что. И Тарьяй? - Да? - Ты обращайся, если вдруг что, хорошо? И, не дожидаясь ответа или встречного вопроса, он добавил: - Если вдруг тебе будет нужна какая-то помощь, хорошо?.. Я всегда постараюсь тебе помочь. Я поблагодарил - еще раз, уже бесчисленный за это утро - и попрощался, а потом совершенно без сил рухнул обратно на постель. “Если вдруг тебе будет нужна какая-то помощь...” Я подтянул к себе его подушку, обнял, прижал крепче. Глубоко вдохнул и накрыл нас одеялом. Позвони ему... Сейчас - набери его номер и скажи, что ты больше так не можешь. Пусть будет все, как прежде, пусть... Пусть будет, как он хочет. Так больше не может продолжаться, совсем скоро ты сорвешься окончательно, и даже всесильный Томас не сможет тебе помочь Ну же... Позвонишь? *** Как говорится, ничего не попишешь: я пошел. И извинялся. Извинялся хорошо. Извинялся, что предложил ему отсосать. И если бы он предложил ему отсосать в качестве извинения за то, что я предложил ему отсосать, то я непременно отсосал бы. Блять. Потом я повторил все то же самое для труппы. Что задергался, устал, что сорвался, что плохо сплю и блади-блади-бла. Труппе-то было насрать, они свое удовольствие уже получили, когда арнфиннову физиономию наблюдали в мой, так сказать, миг триумфа, так что мои извинения были чисто формальными. - Будем считать конфликт исчерпанным, - благосклонно кивнул Арнфинн, - бремя славы, неокрепшие умы и прочее. Однако на главную роль я уже кандидатуру подобрал, так что не обессудь. Мне нужен стабильный результат, а не вот это вот... Он неопределенно махнул рукой. "Подождите, и что - и это все? И больше ничего?!" Нет, он должен был мне что-то предложить!.. Не может быть, чтобы эта садистская сволочь вынуждала меня извиняться только для того, чтобы потешить свое самолюбие! Хоть что-то должен он был дать мне взамен?! Он поджал губы, явно наслаждаясь собственным величием, а потом продолжил: - Но у меня по-прежнему нет никого на роль Ферко, так что, если хочешь.... У Ферко в этой пьесе была одна сцена, чтобы вы себе представляли. Одна второстепенная сцена. Ну - ладно: две сцены, в одной из которых он торчит мебелью на заднем плане. И это вместо главной роли. - Арнфинн, - примиряюще молвил я, сложив руки в молитве, что послушница-кармелитка. - Может, что-то можно придумать?.. Я понимаю, я вел себя не лучшим образом, но все же... Я справлюсь с главной, вы же знаете, что я справлюсь. Может, что-то можно придумать? То ли что-то задело его в моем голосе, по-хорошему задело - настолько, что он почувствовал мое разочарование, - то ли уже устал выебываться упрямой козлиной, то ли еще по какой-то причине, но он не только снизошел до объяснений, но еще и заговорил тише, как-то мягче, почти уютно, словно уговаривая: - Ты зря думаешь, что это неважная роль. Да, не главная, но главную раскрывает, делает ее глубже, помогает зрителю осознать глубину разворачивающейся трагедии... Понимаешь? И потом: неужели тебе неинтересно сыграть человека втрое старше себя? Раздвинуть, так сказать, горизонты... “Ох, я бы тебя раздвинул сейчас, вот прямо так бы раздвинул - до кровавых соплей...” - Мне даже кажется, - блеснув стеклами очков, он как-то задорно вскинул голову и о-господи-не-могу-поверить улыбнулся, - тебе эта роль подойдет как никому. Может быть, даже какая-то это особенная роль для тебя, ммм?.. “Блять”, - молча вздохнул я, однако делать было нечего: либо так, либо никак. - Ну, если вы считаете, что так будет лучше… - Да, думаю - да,- пробормотал он, несколько секунд сосредоточенно рассматривая меня с головы до ног. Потом его голос снова окреп и приобрел прежние командирские ноты: - Но если ты еще хоть раз опоздаешь на репетицию!.. Так я получил роль Ферко. Даже отсасывать не пришлось. Я поясню: действие пьесы происходит в Будапештском гетто прямо перед депортацией. Главный герой, еврейский парень Ави, влюбленный в Марику, венгерку, оказывается в гетто, где отец Марики становится охранником. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что хэппи эндом тут не пахнет. А Ферко - это пьянчуга, протирающий столы и тренькающий на раздолбанном пианино в своеобразном пабе (ну откуда в гетто паб, сами посудите?!), где до наступления комендантского часа можно пропустить по стаканчику дешевого пойла. Вот и вся роль. И это после “Скам”, после Гюльрутен, после известности - после этого всего. Нет, конечно, она не единственная была на горизонте, эта роль - пошли предложения по двум сериалам, еще какой-то телепроект, но большей частью в перспективе, в будущем. Мне предстояло отучиться еще год, а там, обещало агентство, нет пределов. Так что выхода у меня, судя по всему не было, пришлось довольствоваться тем, что есть: второстепенной ролью на две реплики, потому что главную я с шиком проебал. Вот так банально. Потом начались репетиции, и старый хрен заставлял меня приходить к самому началу, хотя сцена Ферко была только в третьем акте, да еще и время прихода каждый раз отмечал, как в начальной школе. Я знал все роли наизусть и при необходимости мог вступить за каждого - это, видите ли, было его условием. “Максимальное погружение в атмосферу постановки”. И когда я сказал Томасу, что “как-то это чересчур, ты не находишь?!”, тот просто развел руками, мол, тут он ничем помочь не может, такое у режиссера видение творческого процесса. ”В задницу засунь себе свой творческий процесс, - думал я каждый раз, как слышал очередной окрик. - В старую свою, сморщенную задницу”. И, мысленно регулируя скорость подачи гвоздей в пистолет, отправлялся в кулисы, чтобы начать сцену заново. Разумеется, после запоминающегося инцидента, с колесами пришлось завязать. Гарантировать правильную дозу я уже не мог, а окончательно пускать под откос свою молодую жизнь, полную надежд и многообещающих перспектив, пока не хотелось. Экстази все же не зря называется экстази. Назвали бы его “сойдет”, может, было бы не так тоскливо с него слезать и заново учиться хоть как-то интересоваться людьми, находить смысл с ними встречаться, пить пиво и слушать звуки их голосов. Конечно, сначала вам хочется убить себя, потом всех их по очереди, потом снова себя... Потом вы устало смиряетесь... А потом, со временем, Давид выдает очередную глупость, и вы, к собственному удивлению, не представляете в этот момент, как красиво и лаконично выглядит на его шее удавка, а смеетесь - сначала чуть натужно, за компанию, а потом вроде как даже искренне. Тогда Марлон смотрит на вас с другого конца стола и салютует стаканом. А вы салютуете ему. Жизнь потихоньку вошла в привычную колею, зашелестела отрывными листами старомодного календаря, какой был у деда на столе, запиликала утренним будильником, зашуршала занавесом, задребезжала трамвайными стыками, зашипела кофейной струей из термоса. А потом... Потом наступил ноябрь. И я почти ко всему привык. Привык просыпаться в темноте, ходить на занятия, вовремя покупать зубную пасту, варить спагетти и поливать их кетчупом, вечером развешивать на просушку куртку, по пятницам ходить в паб, не употреблять экстази, засыпать, наблюдая, как по стене ползают длинные тени, играть старика, носить короткие волосы и огибать скрипучие половицы на сцене. Привык, что в гриме я не узнаю своего лица, что на волосах остается пудра для париков, что Марлон перезванивает, если я вдруг не отвечаю на сообщение, что в спальне есть лампочка, что можно спать посередине кровати. Привык к осени. И что он далеко. Ко всему привыкаешь. Лампочка в спальне, новые замки в квартире - в какой-то день пришел слесарь из домоуправления и, сунув мне под нос постановление о всеобщей замене, тут же загремел инструментами, а потом, уходя, оставил два набора новых ключей. Новые замки, ключи, лампочка - что еще нужно человеку для новой жизни?.. И я старался начать ее, новую жизнь. Когда проглотил первую таблетку, когда впервые кончил под кем-то другим, в кого-то другого... Когда снова глотал колеса, когда ел по часам, только чтобы не упасть с ног, а потом снова глотал, снова вбивал кого-то в кровать, снова заводил будильник, чтобы, давясь, есть хоть что-то. Может быть, тогда. Или еще раньше, в клубе - в тот момент, когда он возник в дверном проеме и посмотрел на меня. Или, может, сразу за этим – когда его тень исчезла из моего поля зрения. Или когда на землю упал первый осенний лист, и я понял, что лето кончилось. Старался, старался, старался... Изо всех сил - старался. Однако чем крепче я зажмуривался и гнал от себя воспоминания, чем плотнее закрывал руками уши и яростнее мотал головой, тем более осязаемым виделось мне его лицо, тем четче слышался его запах, его голос, тем реальнее были прикосновения. Какое-то время я упрямо сражался с собственной памятью, неизменно проигрывая, оставаясь совершенно выжатым и обессиленным, а потом... сдался. Позволил ему приходить вечером и ложиться рядом, на свою подушку. Рассказывать, как прошел день, что было сегодня на площадке, хорошо ли к нему относятся коллеги и режиссер; какое кино он смотрит по вечерам, делает ли попкорн в микроволновке, есть ли у него вообще микроволновка; добирает ли он пальцем крошки чипсов из пакета, найдется ли поблизости ресторан индийской кухни, с кем он проводит время, встречаются ли ему интересные люди, смеются ли они его глупым шуткам, часто ли он бывает один и не грустит ли тогда. Какая погода в Копенгагене, дуют ли ветра, чем пахнет воздух и не забывает ли он брать перчатки. Он негромко говорил и улыбался, снова разливая вокруг густую, переливающуюся синеву. Я натягивал одеяло ему на плечи, рассеянно кивал, улыбался в ответ и думал, как мне повезло. Повезло - как могло повезти только раз, только случайно, без всякого повода: встретить его, находиться рядом, любить. Быть тем, кого любил он. Кого он обнимал - всем телом сразу, будто от макушки до самых кончиков пальцев на ногах, на кого так смотрел и кем гордился. Говорят, что у всякой реакции есть свое время. Может быть, это просто ничего не значащая фраза, одно из тех избитых клише вроде carpe diem, но мне хотелось верить, что нет - что она имеет какой-то смысл. И, раз уж забыть его раз и навсегда - просто проснуться однажды, вздохнуть свободно и больше не вспоминать - раз уж это было мне неподвластно, то оставалось одно: ждать. И я ждал. Пока он станет приходить реже, оставаться меньше, пока его след на подушке станет легче и незаметнее, пока лицо подернется пленкой, покроется мелкими радужными пятнышками и крохотными царапинами, словно старое зеркало в номере отеля в Лондоне, где целых два дня мы были невозможно, непозволительно счастливы. А до тех пор у меня не было другого выхода, и я позволял ему приходить. Возникать из ниоткуда, приближаться, тихо ступая по темной квартире, отгибать край одеяла и ложиться рядом. Я двигался на свою половину и принимал в руки его тело - иногда полное сил и энергии, иногда усталое после длинного дня, но всегда одинаково теплое, источающее тот его запах, который я не спутал бы ни с каким другим. Позволял нависать надо мной, опираясь на локти, и рассматривать что-то в моем лице, перебегая взглядом от лба к подбородку, отыскивая в нем что-то, какие-то черты или одному ему известные знаки. Дотрагиваться до моих губ - сначала самыми кончиками пальцев, а потом прижимаясь своими, ласкать языком, раскрывать, проникать внутрь - то нежно и осторожно, бережно, будто в страхе поранить меня ненароком, то вдруг уверенно, требовательно, жестко, пока она снова не происходила в нем - эта перемена, когда он становился зверем, когда его зрачки сужались в черные щели, когда отрастали когти и клыки и когда он смотрел на меня хищно и голодно. Тогда я отворачивал голову, в горячечной истоме подставляя шею, и он проводил по ней сначала подушечками когтистой лапы, а потом горячим, шершавым языком, прикусывая то там, то тут, словно примеряясь, выискивая, откуда напор крови будет резче. Я дотрагивался до него, гладил по переносице, по вздрагивающим ноздрям, по губам, проводил по кромке острых зубов, давая понять, что в любом случае, что бы он ни решил сделать со мной, не стану сопротивляться. Он вклинивал колено мне между ног, и я терся об него и обжигался, и терся сильнее, а потом он входил - не мигая, не отрывая взгляда. Изогнувшись, я отдавал себя его напору, протягивал ему, толкал навстречу, чтобы потом, так же покорно и с таким же наслаждением принять в собственной плоти, в венах и жилах его оргазм, почувствовать, как восхитительно он бьется внутри, как пылает, как разлетается сверкающими вспышками. Или он был тих и ласков, качал меня в руках, баюкая, нежа... Смотрел на меня так, словно любить меня было единственным для него смыслом, самой сутью его существования, словно ни в нашей постели, ни вне ее не существовало его желаний, его удовольствий, его нужды, а были только мои, и только моим он подчинялся. В такие ночи он был особенно осторожен, особенно внимателен; гладил и ласкал, чутко реагируя на каждую мою самую неприметную реакцию, самый тихий стон - и, проникая в мое тело, тут же замирал и прислушивался, словно я был сделан из тонкого, прозрачного стекла. Потом, когда это промедление становилось невыносимым, я цеплялся за его плечи и умолял двигаться - тогда он качался медленно, тягуче, словно кружил надо мной, целовал и выласкивал, а когда я больше не мог сдерживаться, и оргазм взлетал внутри кричащей птицей, он нежно накрывал ее руками, нашептывал что-то, и она затихала в его ладонях - обессиленно и благодарно. Я просыпался в поту, в агонии, упираясь головой в подушку, окостенело сжимая простыни, и мне хватало пары судорожных движений, чтобы ярко, насыщенно кончить. Потом мы лежали рядом, как раньше, его дыхание становилось тише... спокойнее... и вот я уже почти не мог отличить его от своего, уже почти не слышал стука его сердца... тепло его прикосновений испарялось с моей кожи... запах рассеивался... веки наливались тяжелым, я закрывал глаза, рука на его подушке расслаблялась... становилась невесомой... - Спокойной ночи, - шептал я, и уже самым краешком сознания ловил ответный шепот: - Спокойной ночи... А утром был снова новый день. Новый день моей новой жизни. Время шло, и постепенно он стал появляться реже, время от времени; его голос был теперь только лишь невнятным шорохом или тихой мелодией, звуки которой я слышал в полузабытьи, черты неуловимо расплывались, скрывая его лицо, выражение глаз, лучики морщинок… его особенную, предназначенную только мне улыбку… Мне стало казаться, что я наконец его забываю, что его ласки, его смех и взгляд - все это исчезает из моей памяти, тускнеет, отдаляется, теряет контуры и объем. Будто я медленно прохожу сквозь стену: сначала только пальцы, потом запястье, локоть... Потом вся рука, грудь... Потом я делаю шаг и ныряю с головой. И вот я уже по ту сторону, а он остается по эту. Нет, конечно же, я не забыл его полностью - как бы я мог забыть его за несколько месяцев, но само ощущение его присутствия - по крайней мере, с этим я справлялся. Привык справляться. И он помогал мне в этом, ни разу за всю осень не дав о себе знать. *** А вот к чему привыкнуть сложно - так это к тому, что Арнфинн опять не в духе. - Мы готовы с фонограммой, - он махнул рукой, давая знак начинать. - Сандвик, твой выход! - Одну минуточку... - Что опять, что?! - Как вы себе это представляете? - поинтересовался я, максимально стараясь держать себя в руках и не поддаваться раздражению. - Мы репетировали все это время с записью, простая партия фортепиано, а теперь вы хотите, чтобы в день премьеры я выдал номер под аккомпанемент живой виолончели?! Как это вообще возможно?! - Как... - проворчал он недовольно. - Как - вот так!.. Кто же знал, что в последний момент у Кристине организуется гастрольная поездка? И концерт еще этот, в ратуше... будь она неладна! - Да, но зачем теперь-то?! Давайте оставим, как было, под фонограмму! - Кристине Людвигсен - это имя в музыкальной среде, и ее участие в премьере - большая удача. Ты не понимаешь, что ли?! - Да, но... Мы же не репетировали ни разу! - Будем надеяться на лучшее, - буркнул он. - В конце концов, она профессионал - подстроится. - Прекрасно... Она подстроится, угу. Арнфинн вмиг покраснел и слышимо запыхтел. - Сандвик, у меня нет на это времени! Премьера послезавтра - ты намерен начать или у тебя еще какие-то вопросы?! - Еще один, - я посмотрел в текст. - Почему он поет по-английски? Еврей - в Будапештском гетто? В зале снова стало тихо. Краем глаза я заметил, как в ожидании бесплатного развлечения за пультом сгрудились техники. - Ты знаешь венгерский? - он прищурился и как-то нехорошо понизил голос. - Нет. - Быть может, ты поешь на идиш?.. - Нет... - Ну тогда, наверное, ты готов перевести текст с оригинала и заново переложить его на музыку?.. За два оставшиеся дня?.. Ммм?.. Труппа вытянула шеи и затаила дыхание. - Нет, но... - Так какого черта?! - предсказуемо потеряв терпение, заорал он и снова швырнул многострадальные очки на стол. - Никакого, - поспешно пробормотал я и на всякий случай сделал шаг назад, - просто мне кажется, это странно... - Вы посмотрите на него: ему кажется!.. С размаху водрузив очки обратно на нос, Арнфинн развернулся к пульту. - Фонограмма!.. Начинаем! *** Вечером перед премьерой позвонил отец. - Ну что, нервничаешь? - Есть немного, - я вздохнул. - Это нормально, - он улыбнулся. - Все будет хорошо, я уверен. - Ничего, что я вас не зову? - На премьеру-то?.. Отец рассмеялся. - Знаешь, твой дед на премьеру нас не просто не звал... Нам было строжайше запрещено рядом с театром даже появляться! - Да ладно! - я хмыкнул. - Прямо запрещено? - Еще и как!.. Он считал, что это плохая примета. - Не могу себе представить, что дед верил в приметы. - Ты не помнишь, наверное, маленький был еще, - продолжил отец чуть задумчиво, - но в день премьеры он выходил из дома, пятясь задом. - Правда? - Угу. И непременно спотыкался один раз - говорил, это чтобы на сцене все гладко прошло. - Надо же... - Так ты тоже давай... того, задом выходи, - отец усмехнулся. - И споткнись разок - но несильно, в шутку. - Так и сделаю. - Дед тебя очень любил, - вдруг сказал он. - Больше всех на свете. Возиться с тобой любил... В железную дорогу играть, помнишь? - Помню, конечно, - я улыбнулся. - Все говорил, какой ты молодец. Как он тобой гордится… Тебе лет-то было, а он говорил: какой парень-то у нас! Ни у кого такого нет! Я помнил это - помнил дедов взгляд, как он водил меня по театру и церемонно представлял коллегам: актерам, костюмерам, рабочим сцены. Он знал, кажется, их всех по именам, есть ли у них дети или внуки, и в какой класс они ходят, в какую школу. И люди вокруг - они улыбались ему искренне, тепло, протягивали руку, спрашивали, как мне нравится в театре и кем я хочу стать, когда вырасту. Я неизменно отвечал: “Хочу быть актером, как дедушка”. Тогда взрослые понимающе кивали, а дед снова смотрел на меня с улыбкой, с гордостью. Дома он ползал со мной по полу, вслед за машинками на игрушечной автотрассе, или мы играли в домино или в лото с картинками, или он читал мне вслух разными голосами... А здесь в театре, всегда обращался ко мне как к равному, придавая моим детским суждениям некую солидность и вес, вселяя в меня ощущение собственной значимости, уникальности. Отец немного помедлил, а потом сказал - негромко и как-то словно чуть сипло: - Мы тоже тобой очень гордимся. Чего ты уже добился, кем стал... И я, и мама. Очень гордимся. Ты же знаешь, правда?.. Мы нечасто говорили с ним о таком, так что теперь от этой неожиданной откровенности, от воспоминаний о детстве, в носу предательски защипало. Я сглотнул и прочистил горло. - Да, конечно. Спасибо тебе... и маме - вам обоим. На том конце он откашлялся тоже. - Угхм... Ну так ты давай: задом и споткнись. Все будет хорошо. *** Плохо скроенный, кое-где дырявый пиджак со звездой на рукаве, великоватый в плечах, потрепанный ворот у рубашки, мешковатые брюки, слегка пузырящиеся на коленях, холщовый ремень - все это сидело на мне колом, явно с чужого плеча, и когда я, полностью одетый и загримированный, в последний раз глянул на себя в зеркало, то, как и на всех последних репетициях, в первые секунды почти не узнал: с той стороны в меня снова всматривался сгорбленный, изможденный старик, которому не было места в новом мире, который уже скрипел песком на зубах истории и скоро, совсем скоро должен был умереть. Как-то невесело жилось у них там в гетто, что и говорить. И никакого экстази. Перед выходом я решил слегка размять ноги, пару раз пройтись туда-сюда по коридору, немного проветриться: сидеть и ждать в запертой гримерной стало в какой-то момент невыносимо. Старательно избегая собственного отражения - по правде говоря, меня бросало в дрожь каждый раз, как я встречался взглядом с Ферко - я снова и снова повторял реплики, так что под конец они стали терять всякий смысл, превратились просто в набор звуков, перекатываясь на языке идеально гладкими камушками скороговорок. Почти дойдя до сцены, я вдруг услышал за собой энергичные, пружинистые шаги, принадлежавшие женщине средних лет, небольшого роста, в черном вечернем платье, с аккуратно уложенными волосами. За спиной у женщины висел чехол с виолончелью. - Здравствуйте, - я двинулся ей навстречу. - Вы, наверное, Кристине?.. Я - Тарьяй. - Очень приятно, - нимало не удивившись, она улыбнулась и протянула руку. - У нас с вами номер, да? - Да, - я кивнул и тут же поспешил воспользоваться случаем. - Понимаете, мы с вами не репетировали, и я не совсем уверен, что смогу вот так сразу… Может быть, попробуем сейчас? Я, в общем-то, не музыкант, видите ли... Кристине улыбнулась снова, мягко и приветливо. - Не переживайте, Тарьяй. Все будет отлично, я уверена. Вы просто начинайте, а я к вам подстроюсь, мы прекрасно справимся. Угу, конечно... А мы - это кто? Кто это “мы”, если справляться как раз-таки мне одному?! Не ей же стоять на сцене перед публикой - и это в день премьеры! - и уж точно не Арнфинну. Не им позориться перед людьми и не им нести это потом в резюме на следующие пробы: "Тарьяй Сандвик Му 2015 - 2017 - телесериал “Скам”, постоянное участие, 3-й сезон - главная роль, ошеломляющий успех 2017 - театральная постановка “Стена”, реж. Арнфинн Линдт, второстепенная роль (главная феерически проебана), три реплики в середине акта и какая-то херня вместо музыкального номера" Прекрасно мы справимся, разумеется. Просто прекрасно. В кулисах я взял старый скрипучий стул, который мне предстояло вынести на сцену, и приготовился. Арнфинн стоял с другой стороны, сложив на груди руки. Заметив меня, он важно кивнул, мол, давай, юное дарование, посмотрим, на что ты способен. Я его тихонько послал - чисто для успокоения нервов - но зацикливаться не стал. Постарался вдохнуть поглубже, еще раз прокрутить в уме текст и мелодию. Все будет хорошо. Нет никакой - совершенно никакой причины, по которой я мог бы не справиться. Я справлюсь. Реплики я помню, текст песни, мелодию… Все несложно, все это я репетировал тысячу раз. Никаких проблем, все будет просто отлично. В конце концов, волноваться перед премьерой - нормально. Совершенно нормально, и, держу пари, дед волновался тоже, а уж у него этих премьер было… Так что небольшая нервозность - это в порядке вещей, не о чем беспокоиться. И, тем не менее, что-то дергало внутри - слабо, едва различимо, словно бы снова и снова... одну и ту же струну... на одной и той же ноте... Какое-то странное, тревожное чувство, будто что-то случилось, нечто важное, а я и понятия не имею, что именно - плохое или хорошее... черт его разберет. Оно щекотало в груди, в горле - непонятно откуда вдруг накатившее ощущение ожидания; мне казалось, что я стою на краю, балансирую на тонкой, как лезвие, границе неотвратимого, и у меня нет никакого другого выбора, как только лишь сделать шаг вперед и принять последствия. Это ощущение иногда возникало у меня весной: будто бы вот-вот, сейчас случится что-то, что полностью изменит мою жизнь. Или оно, это "что-то", уже случилось, и от новой жизни меня отделяют теперь лишь секунды. И хотя на самом деле за этим ощущением не стояло ничего особенного - я довольно быстро “переболевал” им и снова утверждался в мысли, что ничего экстраординарного и поворотного со мной произойти не может, - тем не менее, несколько странных весенних дней оно владело мной полностью. Тогда мне не спалось, не сиделось на месте, а хотелось двигаться, бежать, глубоко дышать и глупо, в никуда улыбаться. Вот и сейчас, оно было вокруг, в воздухе - это ощущение перемен, но, осознав его, я тут же с ужасом понял, что... Не могу воспроизвести в памяти первую реплику!.. Не помню, не могу! Словно бы это чертово чувство весны и обновления, накатившее так некстати в ноябре, ни с того ни с сего, вдруг вытеснило собой память, отработанные и доведенные до рефлекса навыки, действия, фразы и интонации, которые... ... которые... ... которые мне предстояло воспроизвести на сцене... через несколько минут!.. при полном зале народа!.. во время премьеры!.. во время... о, господи! В горле пересохло, сердце мгновенно ускорилось и в панике заколотилось о ребра, меня бросило в холод и сразу же в липкий, удушливый жар. Пальцы скрючило на спинке стула, и единственное, на что меня хватило, было только обернуться в отчаянной надежде, что в кулисах я не один, что кто-то стоит сзади и заметит, что мне нужна помощь. К счастью, так и получилось: Лайла, помощник режиссера, бросила на меня поверхностный взгляд, мельком улыбнулась и уже приготовилась идти по своим делам, но в последний момент, видимо, все же поняла, что что-то не так: порывисто шагнула вперед и заглянула мне в лицо. - Тебе плохо? Дать воды? Я смог только кивнуть. Одним движением она вынула откуда-то из кармана пиджака маленькую пластиковую бутылку, сорвала пробку и сунула мне в руки. - Садись, садись, - зашептала она, одновременно выглядывая на сцену. - Все будет хорошо, не волнуйся... С трудом отцепив пальцы от спинки, я заставил себя согнуть одеревеневшие колени и сесть на краешек, прикрыл глаза и сделал несколько мелких, торопливых глотков, стараясь сдерживаться и не набрать в рот слишком много воды, не испортить грим, не подавиться и не закашляться. Пока я пил, Лайла успокаивающе гладила меня по спине, потом присела на корточки рядом. - Вот так, не волнуйся. Все хорошо. Еще немного... Стук внутри постепенно затихал, с каждым глотком дыхание медленно выравнивалось. Все еще сжимая бутылку, я сделал усилие и задрал голову: стал смотреть вверх и считать прожекторы над сценой - сначала справа налево, потом слева направо. Один, два, три... пять... семь... - Получше? - Шестнадцать, - выдохнул я и, все более расслабляясь, снова отпил из бутылки. - Кажется, лучше, спасибо. Не знаю, что вдруг на меня нашло... - Ничего страшного, такое бывает, - она продолжала меня гладить. - Это премьера, все на взводе, переживают... Все будет хорошо. Ты у нас молодец. Даже Арнфинн так говорит, только т-с-с... от меня ты этого не слышал. - Да?.. - Угу, - снова прошептала Лайла и заговорщицки придвинулась ближе. - Говорит, что наглец, каких мало, и никакого понятия о дисциплине, и, будь его воля, он бы тебе уши надрал, как в старые добрые времена. Но - цитирую: “Талантливый, стервец, и далеко пойдет”. Это было приятно - слушать такое, пусть и не от самого Арнфинна, а, вроде как, за его спиной… но все равно. Очень приятно. Кроме того, будем смотреть правде в глаза: прямо он все равно этого никогда не сказал бы. - Спасибо, Лайла. - Не за что, - она тепло улыбнулась. - Арнфинн, конечно, не подарок... Мы одновременно хмыкнули. - ... но он не злой. Кричит часто и требует - это да, но это потому, что ему небезразлично, понимаешь?.. Он переживает за тебя, хочет, чтобы ты набирался опыта, становился лучше. Понимаешь?.. Я кивнул. Лайла выглянула на сцену, прислушалась: - Все, твой выход. Давай. Соберись. Я встал, взял стул и приготовился. Тревоги я больше не испытывал. *** - Что, Марика, обед отцу принесла? - Да, дядя Ферко, - ответила Марика. - Побегу домой теперь, мама ждет. - И то верно, - я бросил на стол тряпку и стал возить ею по поверхности. Потом распрямился и зашаркал на другую сторону сцены, к стойке. - Присядь на дорожку, детка, я тебе какао дам. Со старых времен остался еще, кто его теперь пьет, какао-то... - Спасибо, дядя Ферко. Она прошла по направлению и села вполоборота. В зале было тихо, пару раз кто-то кашлянул. Водрузив на стойку жестяную банку, я загремел внутри ложкой, соскабливая со стенок несуществующий порошок. “Твою же мать... Ну как?.. Как можно было просрать главную роль?!” - Что-то тихо у нас сегодня, - скрипуче заметил я вслух. - Тихо. Дребезжа чашкой по блюдцу, я дошаркал до Марики, поставил перед ней какао, а затем, кряхтя и волоча ножками по полу, перетащил на авансцену стул. Поставил на разметку в центре светового пятна и сел. Стул предсказуемо скрипнул, и этот скрип эхом разлетелся по залу. Я наклонился, упер один локоть в колено, потом вытащил из кармана полотняный мешочек с табаком и повертел в пальцах самокрутку. Глянул вверх и мечтательно улыбнулся воспоминаниям. “Угу, давай, вспоминай, как у тебя были главные роли... сто лет назад. Придурок...” - Кати-то моя... такая модница была. - сказал я. - А кто такая эта Кати, дядя Ферко? - спросила Марика. - Кати была красивая, - ответил я по сценарию. - Как мечта. Потом я медленно поднялся, сделал полшага назад и тяжело оперся на спинку стула. Снизу, с оркестровой ямы, Кристине смотрела на меня, подняв руку со смычком и дожидаясь первых нот фортепиано. “Ну вот. Давай”. Эти секунды, когда вы стоите на сцене... Перед вами лица - много лиц, вы видите их смутно, едва-едва, расплывчатыми пятнами... неясные шорохи, поскрипывание кресел... Кажется, весь мир затаил дыхание. Весь мир ждет - вас. А вы... Вы тонко дрожите, внутри словно вибрирует натянутая струна, чувства многократно обострены... Будто кто-то лишил вас кожи, одним рывком сорвал ее с вас, так что теперь реальность ощущается открытыми нервами, мускулами, переплетениями сухожилий... каждым самым тонким хрящиком, самой крохотной косточкой. Каждой вашей клеткой. Вы слышите, как стучит пульс, но не в голове, угрожающе громко, не разрывая изнутри надсадным воем - нет... словно в отдалении, ритмично и ровно... тук... тук... тук... кровь приятно гудит по венам... грудная клетка поднимается, забирая воздух, - раз... и опускается, отдавая его обратно, - два... На мгновение вы словно перестаете существовать... Вы - больше не вы, не отдельный организм, вы - часть чего-то огромного, необъятного, непостижимого... Вы растворяетесь... Еще один вдох - и вы исчезнете окончательно, и с этого момента будете везде и нигде. В каждом предмете, в каждой капле воды... в любой самой крохотной пылинке, танцующей в луче света. Сейчас вы - каждый зритель, единый живой организм, и ваши глаза и уши - это глаза и уши этого гигантского создания, всех и каждого... глаза и уши всей вселенной. Ими вы видите и слышите в это мгновение весь космос. А космос видит вас. И значит... Значит он видит вас тоже. Сейчас, в эту секунду - его невероятные глаза устремлены на вас... Он снова с вами, как раньше. Улыбается, подмигивает, ободряюще кивает в сторону зала: "Ну же, давай!.. Давай, покажи им." *ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА. Музыкальная композиция вплетена в текст. Пожалуйста, откройте ссылку на видео и сразу вернитесь к тексту. Следует ориентироваться либо на оригинал, либо на построчный перевод (не пытайтесь пробежать глазами и то, и другое сразу - по крайней мере, в первый раз). Читать следует в обычной скорости, по возможности подстраиваясь под ритм, это позволит достичь задуманного автором эффекта исполнения песни непосредственно героями.* https://www.youtube.com/watch?v=Htdg9T7fmOk Первые ноты привычно поднялись в воздух, и я уже было расслабился, как вдруг их неожиданно подхватил смутно знакомый низкий и бархатный голос. You you you (Ты, ты, ты) Everywhere you you you (Повсюду ты) In every dream I dream (Во всех моих мечтах) There’s a specter of you you you (Есть искра тебя) Years have gone by it’s true (Годы прошли - не вернуть) Still my heart rushes to (А сердце все рвется) All my memories of you you you (К воспоминаниям о тебе) Виолончель мгновенно влилась в партию фортепьяно, наполнила звучание каким-то особым, доселе неведомым смыслом, ворвалась в густую тишину зала, словно поток свежего воздуха, словно яркий весенний ветер - обрушилась на меня, нахлынула тугой синей волной, закружила, потянула за собой. You you you (Ты, ты, ты!) Suddenly you you you (Внезапно рядом - ты) After the chill I knew (И холод, сковавший меня) Comes the fire of (Растопило пламя) You you you (Ты, ты, ты!) Это был его голос! Счастливый, ликующий!... Его - он рвался мне навстречу!.. Luckily you you you (К счастью - ты, ты, ты!) Ask me if dreams cоme true (Спроси меня, сбылись ли мечты) And my answer is you (И я отвечу: ты - все мои мечты!) Я протянул руку в зал… и дотронулся до его лица... Being here with you (Быть рядом с тобой) ... он улыбался... Recapturing the past (Вспоминать прошлое) ...той самой моей улыбкой... But I must admit I dreamed of this (Как я мечтал об этом) ... и сквозь пелену перед глазами... And here we are at last (И вот наконец мы здесь) ... я улыбался в ответ... How could I behave (Как я могу притворяться) Аs though we never met (Словно мы никогда не встречались) Oh no my dear (Нет, любовь моя) Please rest assured (Знай:) I never did forget (Я никогда тебя не забывал) “Я люблю тебя, слышишь?!” You you you (Ты, ты, ты) Everywhere you you you (Повсюду ты) In every dream I dream (Во всех моих мечтах) There’s a specter of you you you (Есть искра тебя) You you you you! (Искра тебя!) “Всегда - только тебя! Тебя одного... Я люблю... С того самого момента, как увидел... С самой первой секунды... Только тебя... Я никогда тебя не забуду... Ты слышишь, Холм?.. Где бы ты ни был... Я твой... Всегда только твой... Может, я не самый лучший выбор... Может, у меня слишком острые углы... Но я - твой... Твой...” You “Я...” You “люблю...” You "... тебя". Последние ноты замерли, я выдохнул и обессиленно прикрыл глаза, а когда снова посмотрел в зал, его уже не было. На мгновение накатило острое разочарование, но сразу за ним вдруг подпрыгнуло и заколотилось о ребра сердце: я почувствовал его прикосновение - отчетливо, ярко, будто наяву. Он обнял меня сзади, крепко прижал к себе, укутывая знакомым теплом, мягко коснулся губами виска. “Сегодня, - лицо холодило, и я едва сдерживался, чтобы под аплодисменты не развернуться и не обнять его в ответ. - Сегодня. Я выкручу лампочку и позвоню ему. Возьму за руку, и он шагнет сквозь стену - вместе со мной. Сегодня”. *** Послепремьерный разбор полетов начался поздно. Острая физическая усталость и одновременно эмоциональное возбуждение - это была странная комбинация, будто внутри меня, в пустоте, безостановочно ворочались и стукались друг о друга тяжелые камни. Арнфинн говорил что-то - кто и что пропустил, какие акценты были расставлены неверно, что следовало изменить, а что надлежало оставить так, как есть, но я слушал вполуха. В общем-то даже почти не слушал: в голове по-прежнему звучал его голос, тело все еще хранило память о его прикосновениях, и единственное, о чем я мог думать в тот момент… Что я ему скажу?.. Как?.. Захочет ли он разговаривать со мной? После того, что было, что я наделал... Что мы наделали оба - захочет ли он?.. Может, он уже успокоился. Понял, что нам не по пути, что жизнь проще и легче без этого - без того, чтобы горело и выжигало изнутри? Без меня - проще и легче без меня?.. Неважно. Неважно - я все равно позвоню!.. Позвоню и скажу, что, как бы там ни было, я помню о нем. Что никогда о нем не забуду. Что хочу, чтобы и он помнил меня, хочу быть рядом, быть с ним... Что я согласен ждать - если ему нужно, чтобы я подождал... Пусть только скажет, сколько, хотя бы примерно. И я согла... - ...Сандвик! Ты что, оглох?! Я вынырнул на поверхность, когда Арнфинн, судя по всему, окликнул меня уже дважды. Не в силах пока сориентироваться, словно оглушенный слепящим светом или резким звуком, я немо на него уставился. - И долго мы намерены молчать? - язвительно поинтересовался он, а затем, должно быть, заметив, что что-то со мной не так, спросил снова, уже совсем другим тоном: - Что ты сам думаешь? - По поводу чего? Вопреки обыкновению, он не стал на меня орать за то, что все это время я был мыслями явно далеко и не уделял должного внимания его потрясающим измышлениям. - По поводу твоей сцены. Что ты думаешь? Ах, это. То есть, чтобы он нас наконец отпустил, надо еще публично поунижаться?.. Подробно рассказать о своих ошибках и о том, что они были настолько очевидны, что даже мы сами их заметили?.. Да ради бога. Если это нужно, чтобы скорее выйти отсюда, завернуть за угол и, прикрывая телефон от мокрого, тяжелого снега, найти его имя в списке контактов - не вопрос. Все, что угодно, только скорее. Я должен как можно скорее услышать его голос. Сказать... Черт, я снова все забыл - все, о чем думал буквально секунду назад... Сказать... Сказать, что я люблю его. Что еще я могу сказать?.. - Тарьяй? Я подобрался. - Ну... Вероятно, в следующий раз я мог бы... “Черт, что?!” Он наклонил голову, посмотрел на меня поверх очков, пожевал губами. - По-моему, это было очень хорошо. Глубоко, эмоционально... хорошо. Стало тихо. Вся труппа в полном составе, как один, забегала взглядом от меня к нему и обратно, а уж я так вообще совершенно потерял дар речи. Не дожидаясь, пока я вернусь из состояния соляного столба, Арнфинн продолжил. - Я не ошибся, что дал тебе эту роль. - Кхм... Да? - Да, - он коротко кивнул. - Твой дед гордился бы. - Вы, - я откашлялся, - вы работали вместе?.. - Бывало. Он был очень талантлив, что и говорить. Рано ушел. Он замолчал, покивал головой и уже почти улыбнулся, но в последний момент опомнился: свел брови и вернулся к обычному командирскому тону: - Поэтому необходимо работать! Стараться!.. Изо дня в день! Каждый день, а не только когда у тебя для этого есть настроение! - Так я стараюсь... - Лучше!.. Лучше стараться, ясно тебе?! - Ясно, - в уголках губ резко зачесалось, и я только в последний момент поймал улыбку и запихнул ее обратно. - Я все понял, я буду стараться лучше. - Так-то, - нарочито недовольно буркнул он, а потом снова словно оттаял: обвел взглядом всех по кругу, покивал, потеплел голосом: - Спасибо за премьеру, все вы молодцы. Теперь по домам, отдыхайте... Завтра новый день. Когда я наконец вышел, было уже начало двенадцатого. У подъезда торопливо попрощался, пожал руки, застегнул куртку и плотнее завязал шарф. Ближе к ночи слегка подморозило, и город словно затянула тонкая ледяная пленка. Руки замерзли почти сразу - то ли из-за низкой температуры и влажности, то ли от напряжения последних часов. Я старался втянуть пальцы в рукава, попутно размышляя, звонить ли прямо сейчас, у театра, или все же лучше сначала вернуться домой, и уже там, более или менее собравшись с мыслями… С другой стороны, не будет ли неуместно для слишком позднего звонка?.. Вдруг он уже спит. Устал и спит. Быть может, съемки затянулись, что-то не ладилось, не клеилось. И когда он добрался до постели, то просто рухнул на нее, успев только стянуть одежду. Обессиленно закрыл глаза, на ощупь нашел одеяло... Мысли, переживания, планы, душ - все утром, а теперь - только спать. Я помню, как ты спишь... Те редкие разы, когда ты оставался на всю ночь, я помню... И как просыпаешься - тоже. Тянешься, зеваешь... хрустишь косточками... это тихое, еще полусонное мурлыкание... твой запах... Да, вероятно, он уже спит. И звонить ему так поздно, будить?.. Будить... Или?.. Что, если он... Вдруг он не один? Как раз сейчас он... с кем-то?! С кем познакомился только что, вечером, в каком-то баре или на улице? Или недавно - неделю, две назад?.. Или... или уже давно?.. Вдруг сейчас он с кем-то постоянным? Постоянным... И я, мой звонок - вдруг он застанет его... во время... когда он... когда они... Нет!.. Нет, сейчас уже поздно!.. Да, поздно. Я позвоню, обязательно позвоню, но потом. Потом, позже, не ночью - днем! Днем, когда он на съемках!.. Да, я позвоню днем - и если он не сможет ответить сразу, то увидит мой номер в пропущенных и наберет меня сам. Когда ему будет удобно. Да, так будет лучше: днем. Завтра. ... Или сначала отправить сообщение?.. Может быть, действительно: спросить заранее, когда мне можно позвонить? Когда у него будет время. Когда он не будет занят - на работе или... или... “Или с кем-то” - скажи же это! У него вполне может кто-то быть. Вполне может кто-то быть. Что, если это Леа? Тогда он не любил ее, я знаю, но... что, если... Что, если он привык?.. Что, если теперь у них все хорошо? Теперь, когда ему больше не нужно разрываться между нами? Что, если теперь у них все... успокоилось? И он к ней привык? Перестал видеть в ней только инструмент, способ достижения цели? Может, на самом деле у них много общего? По крайней мере, больше, чем он всегда думал?.. Может, она любит те же фильмы, что и он?.. Ту же самую музыку, те же самые блюда... собак?.. Может, они постепенно стали больше разговаривать, узнали друг друга лучше, и выяснилось, что она совсем не монстр и не какая-то... картонка? Что она, быть может, веселая, легкая на подъем, хочет путешествовать. Что ей действительно смешны его шутки, и это с ней он теперь шутит... про возраст?.. Я удалил все свои профили из социальных сетей и до сих пор достаточно успешно избегал любого упоминания о нем, о них. Но что, если он не просто не исчез из ее Инстаграма, а даже наоборот: теперь там больше их фото, теперь там их счастливые фото?.. По одному, вдвоем, с общими друзьями... С его матерью, с Матиасом, с ее семьей?.. Крыло самолета и “скоро” поверх, с сердечками и датским флагом, и сразу же - стаканчик из Старбакса на фоне зала прилета... их сцепленные в замок пальцы... кухонный стол, усеянный мукой, и раскатанное тесто на нем... его руки, тоже выпачканные в муке… полупустые бокалы из-под вина... два ведерка с попкорном и билет в кино... какой-нибудь дурацкий кадр, вроде как когда парочки фотографируются с зеленой маской на лице… и он корчит смешную рожу... или они оба - упали, смеясь, в кучу разноцветных листьев в парке... солнечный осенний день... и все... ... все очень... ... хорошо... Быть может, он вдруг увидел ее - когда я не стал больше путаться под ногами - увидел и разглядел? И та их фальшивая связь напоказ... Как цветы, которые отец дарил маме по воскресеньям: она ставила их в воду, и через несколько дней на мертвых стеблях появлялись свежие ростки - тоненькие, пока совсем слабые, с крохотными листочками, но они были там - живые, зеленые, дышащие... Может, их прошлые отношения, глянцевые и пустые, как бутафорские фрукты, как реквизит - может, они тоже дали начало чему-то... новому? Или у него появился кто-то еще. Там, в Дании. Разве не мог он встретить кого-то?.. Конечно, мог. И теперь учится говорить по-датски. Это было всегда смешно, когда он пытался - в той нашей сцене в отеле и потом. Не то, чтобы я умел лучше, но у него он звучал совсем по-марсиански. Это было смешно, он смешил меня... Вдруг, ни с того ни с сего, притворно хмурился, поджимал губы и выдавал что-нибудь... какую-нибудь глупость... вроде “Alsof er een engeltje over je tong piest”*... с ужасным акцентом... а потом не выдерживал - хохотал, и, мгновенно оплетая меня руками, быстро целовал щеки, подбородок, нос, лоб, шею - везде, куда успевал дотянуться... Я отпихивал его и в голос смеялся сам, а потом все снова кружилось, вспыхивало... Мы много смеялись тогда, в начале. Или даже нет - всегда: мы всегда смеялись. И, наверное, он смеется с кем-то и теперь. Почему нет - конечно, смеется... Я ничего не слышал о нем несколько месяцев, не зря же говорят, что отсутствие новостей - это хорошая новость. По крайней мере, для кого-то хорошая, правда?.. Хорошая... У него, должно быть, все уже... хорошо. А если так - зачем все портить? Зачем беспокоить уже неважными признаниями?.. В конце концов, это я велел ему уходить, я дал понять, что он больше мне не нужен - к чему теперь мои нелепые ночные звонки? Наверное, и правда: лучше бросить эту затею. Все это были эмоции, адреналиновый подъем на премьере, этот виолончельный голос, так напомнивший мне его, эта музыка, эти слова... Только лишь адреналин, не более. Остальное неважно. У нас теперь разная жизнь. Не то, чтобы она была когда-то одной на двоих - нет. Ее мгновения, отдельные эпизоды... Иногда, если мне очень везло, даже дни. Но так, чтобы вся жизнь?.. Нет. А уж теперь и подавно. Так что... Так что надо проверить расписание автобусов, когда идет следующий. Магазин, разумеется, уже закрыт, но киоск на вокзале должен работать: надо, наверное, все же что-то съесть. Я что-то не помню, когда ел в последний раз, все как-то не успевал... Кебаб подойдет, да. И спать. Домой и спать. Прав Арнфинн: завтра новый день. Только не забыть поставить будильник. Внезапно вдалеке что-то шевельнулось, какая-то неясная тень, и я инстинктивно повернулся. Потом закрыл глаза и потряс головой. И еще раз: это был слишком долгий и выматывающий день, так что неудивительно, что теперь мне виделось всякое. Совершенно неудивительно. Он... Он не мог там быть. Не мог стоять на другой стороне дороги - не мог. Не мог возникнуть просто так, из ниоткуда, словно джинн из бутылки, только потому, что... Да ни по какой причине! Не мог. В жизни такого не бывает. В кино, в театральных пьесах, поставленных именитыми режиссерами, в телесериалах о жизни подростков привилегированной школы одной из самых богатых стран мира - да, возможно. Когда есть сценарий, запрограммированный ход вещей, когда все знают с самого начала: что бы ни произошло, рано или поздно за кадром зазвучит эпическая музыка, и герои встретятся. Потому что. Так. Написано. В. Сценарии. Он вышел на улицу, плотнее закутался в длинный шарф. Пальцы стыли, скованные дыханием зимы. За спиной был длинный день, он чувствовал, как устали плечи и нервы. В домах загорались окна; мягкий, уютный свет лился на пустынные улицы, журчал по мерзлому асфальту, а затем беззвучно исчезал в водостоках. Этой ночью он чувствовал себя одиноким. Впереди была долгая дорога домой... и, как назло, автобусную линию в прошлом месяце перенесли из-за работ. Какой идиот начинает дорожные работы в ноябре?! Уму непостижимо. И так перекопали весь центр, а теперь еще это. И даже не спрашивайте по поводу метро!.. Даже не... *зачеркнуто* ... Впереди была долгая дорога домой. Он вздохнул и натянул перчатки (которые не забыл взять дома с утра). Внезапно его взгляд упал на темную фигуру в отдалении. Он вздрогнул и похолодел... И блади-блади-бла. Нет, это невозможно. Он не мог исчезнуть из моей жизни на пять месяцев - сделать шаг назад и раствориться в тени, а потом, без всяких предупреждений, просто появиться на другой стороне дороги. В кино - да. В жизни - нет, такого не бывает. Очевидно, я просто сплю, вот и все. После премьеры я приехал домой, еще раз покрутил в руке телефон, положил его на прикроватный столик и теперь сплю. Это всего лишь сон - один из тех, в которых он возвращался ко мне раньше. Правда, тогда он все время оказывался в моей постели, а не на холодной ноябрьской улице, но, с другой стороны, не мне решать. Не мне решать, где и когда видеть его во сне. Мимо тихо проехала машина полиции с включенным проблесковым маячком. На секунду его лицо окрасилось в кроваво-красный, потом в глубокий синий, и на нем, словно на экране, я вдруг увидел мгновенно промелькнувшие сцены, которые могли быть в нашей жизни - кадры так и не снятого нами кино: прогулки в парке, путешествия, завтраки, музыка, коробки в прихожей, безуспешные поиски вещей в этих коробках, беспомощное “я помню, что я клал планшет именно в эту коробку” и притворно-возмущенное "он лежит на кухне под грудой какого-то барахла - ты вообще можешь держать свои вещи в порядке?!"... ... кофе в бумажных стаканчиках, и “кто вчера платил? я - как всегда! это наглая ложь!..”, и смех, и “какой же ты идиот!”, и “иди ко мне”, и “что ты хочешь на ужин?”, и “никакого авокадо в этом доме!”, и “черт, как болит голова! у нас есть таблетки?.. да-да, не вставай, я сейчас принесу!..”, и “во сколько забрать тебя после репетиции?”, и “смотри, первый летний дождь”, и “ты не видел мои наушники?”, и “обними меня”, и “сегодня умер отец”, и “я рядом, я всегда рядом с тобой”. И да, это совершенно точно был сон, но, с другой стороны - если подсознание предлагает его вам, дарит, как самый долгожданный подарок на рождество. Берите его. Хватайте обеими руками и крепко прижимайте к груди. В конце концов... В конце концов, он может быть последним - этот сон, когда он возвращается к вам. Глубоко вдохнув и инстинктивно, как перед прыжком в воду, задерживая дыхание, я сделал шаг. В тот же момент, словно ожидая от меня этого знака, какого-то импульса, он тоже двинулся с места. Я улыбнулся, и его черты, до сего момента напряженные, болезненно застывшие, тут же разгладились. Синие глаза осветились прежним мерцанием, улыбнулись мне в ответ, заблестели... Не отрывая взгляда, я шел навстречу, машинально переставляя ноги и только надеясь, что успею - добраться до него, почувствовать его тепло, услышать голос - успею прикоснуться к нему до того, как проснусь. Он держал меня, как магнитом притягивая ближе, и я шел к нему легко и спокойно, словно возвращался домой. Казалось, это длилось бесконечно: сколько шагов мы сделали друг к другу... наверное, уже сотню или тысячу. Секунды, минуты, часы бежали вперед, а мне казалось, что я всегда так шел к нему, и всегда буду, и в этой бесконечности он всегда будет так улыбаться мне той самой моей улыбкой, и так же его тело будет стремиться к моему, так же на меня будут смотреть его удивительные... волшебные... Что-то случилось - я почувствовал это, еще не осознавая, не укладывая в голове, только почувствовал - эту странную, тревожную, пугающую перемену: что-то случилось. Его улыбка вдруг исчезла, потрескалась сухим деревом и ссыпалась трухой; он словно весь погас - одним махом, мгновенно, будто внутри него какая-то холодная ладонь накрыла едва разгоревшееся пламя. Еще секунда - и его глаза в ужасе расширились, он резко подался вперед и выбросил руку в предупреждающем, каком-то отчаянном жесте. Умом я понимал, что все, должно быть, происходит быстро, но по какой-то причине прямо передо мной его движения распадались на отдельные статичные кадры, с паузами между, будто бы и он сам, и его голос, тоже растянутый по звукам, зажеванный на виниловой пластинке, с трудом продирались сквозь ставшее вязким и тягучим пространство. Он обернулся в сторону, инстинктивно я проследил за ним взглядом и неожиданно натолкнулся на мощный, слепящий белым свет. Через мгновение тишину разрезал сигнал клаксона. “Какой короткий был сон”, - подумал я и закрыл глаза. *** Когда я открыл их в следующий раз, то обнаружил, что лежу на земле, а он сидит рядом и, держа меня за руку, раскачивается взад и вперед. Несколько секунд я соображал, где нахожусь, и настороженно прислушивался к себе - но нет, вроде бы, ничего не дергало и не болело, было только очень холодно спине и плечам и неприятно мокро под затылком. Я попытался двинуться и встать, но он, заметив, что я очнулся и смотрю на него, тут же удержал меня на месте. Наклонился ближе и торопливо, почти горячечно зашептал: - Все будет хорошо, слышишь?.. Не двигайся, все будет хорошо… К нам уже едут… Все будет хорошо... Все будет... Он вдруг задохнулся. - Ты меня слышишь?.. Тарьяй?.. - Слышу, - с трудом проговорил я: язык словно распух и почти не ворочался. Одной рукой он держал мою ладонь, а другой, перебегая пальцами, осторожно касался лица, шеи, груди. - Не закрывай глаза, хорошо? Поговори со мной. Тебе больно?.. У него дрожал голос и кривились губы - или мне так казалось: почему-то с каждой секундой я все больше терял фокус, пока наконец его лицо не стало, будто размокшая акварель, расплываться перед глазами, терять прежние очертания, медленно превращаться в неясное, бесформенное пятно. В какой-то момент, и я сам не заметил, когда именно, но я вдруг перестал ощущать холод или дискомфорт. Неведомым образом лежать стало значительно удобнее, тело само по себе расслаблялось, я медленно погружался в бесконечно приятное состояние покоя, негу, во что-то теплое, безмятежное... Мне уже не хотелось вставать и никуда идти, пусть бы только он лег рядом... здесь, со мной, на свою подушку... как всегда... я бы взял его за руку, и мы смотрели бы друг на друга... как хорошо, что ты здесь... не уходи пока, не уйдешь?.. останься еще чуть-чуть... хочешь, я расскажу тебе про премьеру?.. или лучше ты - ты расскажи мне что-нибудь... как ты?.. - Только не закрывай глаза, слышишь?! Ты слышишь меня?! - его голос звучал глуше, с каждой секундой все отдаленнее, мягче. - Поговори со мной. Тарьяй!.. Тарьяй!.. - Я хотел тебе позвонить, - язык по-прежнему слушался плохо, но, наверное, это было не так уж необычно: все же я спал, а во сне тело вполне могло жить своей собственной жизнью. - Сказать, чтобы ты... Голова стала плавно кружиться, веки наливались тяжелым, и я начал бояться, что не успею сказать ему главного. - ... чтобы ты знал: я хочу быть с тобой... Холм... Он издал какой-то странный звук, похожий на сдавленное мычание. - И когда я проснусь, - каждое слово давалось все с большим трудом, но я упрямо заставлял себя говорить, - я обязательно тебе позвоню... даже если поздно... все равно... Вокруг становилось тише, меня мягко качало и несло вперед, словно на волнах все дальше уносило от берега. Мне было тепло... тепло и спокойно... хорошо... - Я позвоню, - пробормотал я, наконец с блаженством погружаясь в темноту, - потом позвоню... А сейчас я устал - Нет! - резкий голос догнал меня, толкнул в спину, больно схватил за шиворот. - Открой глаза! Посмотри на меня! Тарьяй! Умоляющие ноты в его голосе неожиданно сменились на твердые, отрывистые, почти приказные. - Посмотри на меня! Безотчетно повинуясь этому напору, я открыл глаза. Передо мной было небо - синее, глубокое, невероятное ночное небо, какое бывает только на картинках в детских книжках или в туристических буклетах. - Говори со мной! - потребовал голос. - Говори! - Как ты здесь оказался? - пробормотал я, силясь сфокусировать взгляд. - В моем сне?.. Почему ты здесь? Самыми кончиками пальцев он погладил меня по лицу, а потом наклонился ниже и прижался губами. - Я приехал сказать, что никогда не верну тебе ключи, слышишь? - теперь голос дрожал и крошился, словно яичная скорлупа под ногами. - Ты слышишь меня?! Я никогда не отдам тебе их!.. Ты не получишь их обратно - мои ключи... Я хочу быть с тобой... Только с тобой... Я люблю тебя... Вселенная мерно вращалась по своей орбите, и впервые за долгое время - быть может, даже за всю жизнь - я вдруг увидел, как много над нами звезд. - Не закрывай глаза! Не закрывай глаза... Пожалуйста, не закрывай глаза!..