Haemoglobin

— Произошедшее не научило меня ничему. Как я пришёл к такому выводу? Ну, сначала был Шинсо — Вы знаете эту историю. А потом я снова ушёл в себя, заделавшись эгоистичным уёбком, снова не доглядел. Короче говоря — Каминари. Потом был Каминари. Холод пробирался под кожу, вырисовывал узоры мурашек и заставлял Киришиму кутаться в большую чёрную толстовку. Натягивать и без того растянутые рукава до кончиков пальцев, прятать шею. По разным причинам. Расслабленность и любимое чувство неги стали потихоньку освобождать его тело от себя, наступали ненавистные ощущение тяжести и отрешённости от всего вокруг, словно он был окутан ватой. Мерзкой колючей ватой. Хотелось спать. Нет, не так. Хотелось снова сделать вид, будто все проблемы — что-то очень далёкое, его не касающееся, происходящее за тысячу миль от его сознания. Каминари лежал на кровати и просто… спал. На него наложили кучу датчиков и дали взглянуть друзьям только одним глазком и только из коридора — Сэро долго упрашивал. Врач долго не выходил. Сначала расхаживал туда-сюда, не давая никаких комментариев, а потом просто велел ждать. Сомнологическая лаборатория ничем не отличалась от помещения обычного госпиталя, разве что прилегала к нему и была намного меньше, всего мест на сорок или тридцать. Те же белые стены, те же расхаживающие белые халаты. Разве что народу не так много — такие лаборатории прилегают чуть ли не к каждой больнице. Сэро молчал. Это он вызвонил Эйджиро, он тараторил обеспокоенным голосом про Денки, и он же назвал адрес. А теперь молчал, словно обиделся, что Киришима не воспринял всё должным образом. А что ему было сказать? «Прости, чел, я недавно закинулся дозой, поэтому каждую новость воспринимаю так, будто это самое прекрасное, что может случиться»? Но теперь он отходил, и его воротило. Воротило — в очередной раз — от собственного равнодушия, мерзкого отношения и… глупой лжи. — Почему лжи? Что ж, я не признавался в этом даже себе, но ни от чего меня не воротило. Мне, кажется, было наплевать. Впервые Эйджиро надеялся, что это просто побочное действие наркотика. Его плоские эмоции, а иногда и вовсе их отсутствие, как и отсутствие удовольствия — всё это не взаправду, просто немного не рассчитал дозу. И его равнодушие, его поганое эгоистичное отношение ко всему — вот это ложь, это что ни на есть самая настоящая ложь, потому что он не способен так вести себя с людьми, которые всегда ему помогали. Он не монстр, просто заплутавший и потерявшийся пацан. Врач вышел спустя двадцать минут нахождения в палате. На его планшете лежала стопка листов, он всё что-то в них искал, безостановочно их переворачивая. Спрашивать как там Каминари было бесполезно — им уже объяснили, что ему просто дали выспаться, а подключённое бессчётное количество датчиков в это время измеряют дыхание на уровне груди и живота, пульс, биение сердца, работу мозга, уровень кислорода в крови и ещё кучу всего, что Эйджиро не запомнил, потому что в ход пошли странные научные термины из врачебной лексики. — В крови обнаружены кортикостероиды и следы кофеина — ваш друг принимал антидепрессанты. Предварительная причина инсомнии — эмоциональные стрессы на фоне депрессивных состояний разной этимологии. — Разве мог Каминари страдать чем-то таким? — Киришима посмотрел на Сэро. Эмоциональные стрессы, депрессия — это всё не о вечно весёлом и придурковатом Денки. Ханта взглянул в ответ, но ответа на вопрос в его глазах Киришима не нашёл. Вообще ничего, кроме угасающего блеска, не нашёл. Врач пожал плечами и перевернул очередной листок. — Я выписал ему направление к психологу, но будет лучше, если вы обратитесь в частную клинику. Депрессию, которая привела Каминари Денки к такой продолжительной инсомнии, вряд ли можно вылечить парой сеансов у клинического психолога. Эйджиро с Сэро уже плохо понимали происходящее. До конца не могли осознать, что разговор действительно идёт о Каминари. Денки в какой-то момент просто упал. С ним был Сэро, они сидели в баре у Токоями и, как обычно, просто болтали с Ураракой. В какой-то момент Каминари отключился. Он не подавал признаков плохого самочувствия или чего-то вроде — он выглядел как обычно. А теперь оказалось, что хреново себя чувствовать всегда было для Денки «как обычно». — Последствиями уже стало нарушение сердечного ритма и развивающаяся сердечная гипертония. Ухудшилась память и ослабли кости. Кроме того, вместе с обменом веществ у него также нарушился обмен глюкозы. Если всё это не остановить, оно повлечёт за собой сахарный диабет. И всё это в таком возрасте. Остановить хотелось только доктора. И не потому что слышать всё это не хотелось, нет, всё не так, — слышать всё это было невозможно. Образы не вязались между собой. Какой личный психолог, какая продолжительная инсомния? Это же Каминари. Он так живёт. Разве это не его фишка? Разве это так серьёзно? Сэро, кажется, чувствовал всё то, что чувствовал Киришима на похоронах отца Шинсо, но в десятикратном объёме, будучи в сознании не затуманенным наркотой и в целом впервые оказавшись в ситуации, произошедшей по его проёбу. Его не волновало, что проёб-то был не его собственный, что здесь ещё был Эйджиро, который снова не углядел, снова не распознал чужой крик о помощи. Нет, Ханта думал лишь о собственной вине и о том, как за такое количество времени, проведённое вместе, он не разобрал сквозь эту призму улыбки и блестящих глаз настоящего. Не понял то, что происходит с Каминари на самом деле. — Мы выпишем его завтра утром. Впредь следите за тем, что происходит в его жизни, чтобы больше такого не повторилось. Дома Киришима не мог оторваться от фортепиано. Он продолжал раз за разом играть четырнадцатую сонату Бетховена. Небрежно, громоздко, тяжело — словно не касался клавиш, а бил по ним со всей силы, делая звук вломным, гнетущим и горестным. Будто хотел заполнить всё пространство напряжёнными нотами так, чтобы вытеснить воздух и задохнуться к чертям. В груди снова неприятное ощущение натянутого узла, в голове — один и тот же монолог. «Оглянись, все вокруг тебя разбиты, все носят тяжкий груз в душе, который медленно утягивает их за собой на дно». Эйджиро поменял всю тоску и муку Бетховена, выраженную в своей «Лунной» сонате, на собственную. Убрал из неё тонкие нотки неразделённой любви, которой автор посвятил произведение, заменил всё на отчаянные, точно каторжные звуки. Вылил в звук своё понятие, воспроизвёл то, что на самом деле сидело у него в душе — горечь. Стоило просто получше открыть глаза. Нужно было посмотреть прямо перед носом, чтобы убедиться — он не один такой. Потерянный, заблудившийся, не знающий, что делать дальше. Откуда это прежде перманентное чувство, будто все вокруг наслаждаются? Будто все — не он — живут прекрасной жизнью, берут от неё всё, не разбиты и не сломлены. Будто все счастливы. Равнодушие к себе? Вряд ли. Жалость? Вполне может быть. Но уже настолько плевать на вечную беготню от себя самого же, на непрекращающиеся стенания и глупые мысли, что страшно и думать. Блёклые краски, словно окрасившаяся в чёрный цвет комната. Вот все рядом с ним — мгновение, и никого нет. Словно ставшие невидимыми или внезапно исчезнувшие. На деле же просто им не замеченные, но такие же пропащие. Нейто сидел внизу, по собственному желанию не заходил в комнату Эйджиро. Не то, чтобы его кто-то туда и звал, да и вряд ли позовёт. Казалось, если Киришима утратит ощущение царящей в комнате атмосферности — утратит и последнюю часть себя. Сверху слышались только давящие звуки фортепиано и немые слова Киришимы, распознающиеся в нотах. Ничего примечательного, его обычные настроения. Нейто молча слушал. Знал, что сам исполнитель скоро спустится. Чтобы не сдохнуть от тоски ему придётся прогнать эту хренову субстанцию по венам, в любом случае придётся. Киришима играл ещё тяжелее — руки тряслись, он агрессивно отбивал глупые клавиши, чёрными ритмами проникая в собственное сознание, возвращая мелодию туда, откуда она и пришла — в сочащуюся досадой дыру. Слабость отыгрывала в его воображении очередной звук, он переносил его на инструмент и руки его отзывались усталостью: Эйджиро даже и не заметил, как сильно их напрягал. Он закрыл крышку фортепиано и спустился вниз. Прошёл к холодильнику и взял бутылку воды. Нейто смотрел на него. — Тебе повезло, что у Бетховена были не лады со слухом. Услышь он, как ты извратил его сонату, в гробу бы перевернулся. Естественно, он слышал о том, что произошло с Каминари. Естественно, он об этом не говорил. Нейто вообще мало о чём говорил, в основном не напрямую, но прямо. Он словно шёл обходными путями, тем не менее высказывая всё то, что думал на самом деле. Просто у него была такая тактика, такая манера — таким он был человеком. Они друг для друга были… кем-то. Кем-то определённо были, но выяснять кем именно как-то не брались. Да и надо оно им? Они не держались за руки и почти не целовались, просто находились рядом и делили происходящее на двоих. А вместе с происходящим делили на двоих и дозу. Нейто никогда не спрашивал, о чём Киришима думает или что творится у него на душе — он просто наблюдал. Эйджиро выдавали жесты, действия, даже вздохи. И Нейто раз за разом, снова и снова начинал разговор — обычной фразой о закате мог выудить то, что так тревожит Киришиму. Так они общались. Эйджиро сел рядом, Нейто вытянул из его рук бутылку и отпил. Даже Киришима понял, что без надобности: на столике стояла кружка с недопитым какао. Он откинулся на спинку дивана, перевёл взгляд на Нейто. Такие холодные, но такие сверкающие глаза. Большие, при разном освещении выглядящие по-разному: то студено-голубые, мёрзлые, похожие на тонкий лёд; то и вовсе серые, словно остывшие, но не мрачные. Волосы ровные, прямые и светлые, да и весь он болезненно-бледный, осунувшийся, с острыми скулами и тонкими губами. — Я смотрел так, будто боялся что-то пропустить. Боялся не заметить и здесь того, чего не заметил в других — сигнала о помощи. Снова сумерки, снова подходящий к концу день. Киришима отпил какао из кружки — в ответку; не потому, что хотел. Он посмотрел на журнальный столик. Нейто никогда не спрашивал, он просто брал и делал. Предлагал как-то молча, положив рядом или просто подвинув. Что-то в этом нравилось Киришиме. Он вёлся осознанно, абсолютное отсутствие давления лишь привлекало. Эта лёгкая отрешённость Нейто, его холод и вместе с этим непонятный блеск глаз с охапкой загадок и тайн только заставляли Эйджиро тянуться к нему ещё больше, как тянутся ко всему неразгаданному и запретному. Октябрь медленно близился к концу. Непродуктивный, сырой и мерзкий, наполненный кучей нерадостных, а то и вовсе скорбных моментов. И Киришима вполне мог бы сказать, что этот месяц словно испытывал его на прочность, если бы для него таковым не был бы каждый месяц. Мир словно выдохся. Все устали. Слабые, беспомощные, ничего вокруг не замечающие — все они такими были. Одни винили во всём себя, другим было просто плевать. Одни отсиживались дома, другие делали вид, что всё в порядке и старались задерживаться везде, где только можно, лишь бы не возвращаться домой. Тяжёлое бремя стало обычной ношей для всех людей на земле. Киришима поставил кружку обратно на столик, взял с него шприц. Нейто снова думал о чём-то своём: возможно, прокручивал в голове отыгранную Киришимой мелодию; возможно, не думал вовсе. — Я спрашивал, я наблюдал, я засматривался. Но откуда мне было знать, что смотрю я совсем не туда?