Ошибка

Платформа 9 ¾ совсем не менялась: всё те же рыжие кирпичные стены, большие узорчатые часы и острые ажурные стрелки с их плавным ходом, всё тот же огромный блестящий алый паровоз и бело-серебристая дымка, окутавшая лица и фигуры людей… Да, платформа не меняется — меняются пассажиры. Давно я не видел здесь Луи и Доминик с заговорческим шёпотом и быстрыми взглядами, Фреда и Рокси — приемников французов по части шуток и проказ, всегда грозную и строгую Молли и её умницу-сестру Люси… Пусть они все давно окончили Хогвартс, с каждым годом платформа казалась мне опустошённее и грустнее без них — оттого ли, что я, сам взрослея, понимал — и мне когда-нибудь придётся когда-нибудь оставить это место на много лет и вернуться сюда уже со своими детьми? Наверное, но на душе всё равно было грустно. А новые весёлые лица как ни в чём не бывало наполняли платформу, не думая о том, что у них впереди ещё много драгоценных лет учёбы, дружбы и смеха. Мне становилось ещё грустнее. Я мельком оглядывал людей в толпе, стараясь найти его. Кридон Бут, черноволосый четверокурсник-пуффендуец, мои однокурсницы Эмилия Уорсон и Луиза Томас, когтевранец Джереми Гордон, Лоркан и Лисандер… Я улыбнулся им. Близнецы взглянули на меня огромными, окутанными отстранённой дымкой, голубыми глазами и, радостно улыбнувшись, одновременно кивнули своими светлыми кудрявыми головами. Мой взгляд ещё несколько минут перескакивал с одного лица на другое, пока я, наконец, не заметил их. Ни год, ни три, ни пять лет назад я не замечал в этой высокой черноволосой женщине то, что заметил в этом году. Лицо её, обычно очень бледное, теперь имело нездоровый сероватый оттенок. В тонких сухих чертах не было ни капли цвета. Всё, что осталось от её прежней красоты — правильный нос, густые, чёрные как смоль волосы и глубокие, огромные для истощённого лица карие глаза, которые с невыразимой нежностью смотрели на светловолосого юношу рядом и блестели от слёз. Увидев эту женщину впервые пять лет назад, я подумал, что она тяжело больная мать Скорпиуса. Лишь в конце пятого курса я узнал, что болезнь и материнство имеют место быть лишь в духовном плане. Эту женщину звали Пэнси Забини. Как я понял из разговоров родителей, её муж был высокомерным эгоистом, которому любви хватало лишь на себя. Миссис Забини вышла за этого человека по требованию своей семьи и никогда его не любила. Всей любовью её жизни ещё со школы стал мистер Малфой, отец Скорпиуса. Своих детей у неё не было. Мистер Малфой никогда и мысли не допускал, что школьная подруга Пэнси может стать его женой. Какое-то время он позволял ей упиваться подаренной им же ложной надеждой, а затем объявил, что женится… на Астории Гринграсс. Свою жену мистер Малфой любил больше жизни. Когда Астория забеременела, он был все себя от счастья. Знал ли мистер Малфой тогда, что будет проклинать своё дитя? Я уверен, нет. Но слабая здоровьем Астория погибла во время родов, отдав свою жизнь ради жизни ребёнка. Мистер Малфой сошёл с ума от горя. Он винил во всём младенца, считая, что, если бы Скорпиус погиб в тот день, Астория, его любовь, его счастье, осталась бы жива. Мистер Малфой возненавидел своего сына. Воспитанием мальчика занялась его бабушка, Нарцисса Малфой, и миссис Забини, заменившая ему мать. Мистера Малфоя я видел лишь однажды, пять лет назад. С тех пор он ни разу не появился на платформе. Миссис Забини любила мистера Малфоя, и его равнодушие к жизни истощало её сильнее, чем любая болезнь. Скорпиус с каждым годом становился всё угрюмее, и я понимал, что он опасается за её жизнь. Миссис Забини заключила юношу в объятия. Сильно прижав Скорпиуса к себе, она ласково гладила его по спине своими тонкими бледными руками и плакала. С каждым годом ей всё труднее было сдержать слёзы. Скорпиус склонил голову, и на лице его блеснула влажная дорожка. Я отвернулся. Мне стало стыдно, я злился на себя, увидев то, что видеть мне полагалось. Эта печаль невольно передалась и мне, но я никак не мог помочь другу, утешить его: во-первых, Скорпиус сильно разозлился бы, так как не терпел сожалений в его адрес, а во-вторых, я не умел сочувствовать. Все слова в чужом горе казались мне пошлыми, гадкими и лживыми, все скорбные вздохи и взгляды я считал пустым позёрством. Сочувствовать — значит ощущать те же чувства в полной мере, как и сам хозяин, проживать их, а это возможно лишь в одном случае: если ты и есть тот, кому сочувствуешь. Я перевёл взгляд в другую сторону. Тётя Гермиона прощалась с Роуз. Моя кузина имела весьма неприступный вид: прекрасная осанка, гордо вскинутая голова, строгое лицо, серо-голубые холодные глаза и рыжая копна непокорных волос. Роуз была очень похожа на Молли. Я так и не наладил отношения с кузиной, но в том не было моей вины; к тому же, из-за того, что Роуз принадлежала Когтеврану, мы виделись с ней лишь на сдвоенных занятиях и в Большом зале. С Хьюго я общался чаще и лучше. Парень сильно вытянулся за лето и стал копией отца. Я любил кузена за его простоту, честность и открытость. Я обернулся к родителям. Мама крепко обнимала Джеймса. Брат пытался вырваться и делал вид, что ему неприятно, но я был уверен — это напускное. Мама тоже это понимала. Её чуткое сердце всегда безошибочно определяло наши настроения. Наконец, освободившись, он устремился к друзьям, которые уже ждали Джеймса у вагона. Наступила моя очередь. Я подошёл к родителям. Мама заключила меня в нежные объятия и, поцеловав, шепнула: «Ты всегда умница, Альбус». Я помню её глаза, добрые и тихий, в них звучали гордость и счастье. Я улыбнулся ей и взглянул на отца. Тем летом у него было много работы, папа задерживался, часто ночевал на работе. Его осунувшееся, усталое лицо просияло слабой улыбкой. Я крепко обнял отца. Мы простились тепло и тихо, но это было настоящее прощание. Я чувствовал их любовь, а они, я уверен, чувствовали мою, и нам не нужны были слова. Я направился к вагону, пытаясь отыскать Скорпиуса в толпе. Паровоз уже издал тревожный гудок. Спустя несколько минут меня нагнала Лили, и мы вместе решили пока занять купе. В школе были лишь два человека, от которых я никогда ничего не скрывал: мой друг и моя сестра. Со Скорпом мы твёрдо решили стать друзьями с нашей первой поездки на Хогвартс-экспрессе. Мы были с ним очень похожи, правда, он был скрытен и холоден в общении с другими людьми. Поэтому, а также потому, что его фамилия Малфой, гриффиндорцы, к числу которых мы принадлежали, относились к моему другу с неприязнью и некоторым предубеждением (это, разумеется, относилось далеко не ко всем гриффиндорцам), но я думаю, что Скорпа это совсем не заботило. Из-за моей необщительности у меня больше не было друзей за исключением Лоркана и Лисандера. Я легко мог познакомиться с человеком, но сделать из него своего друга не умел. Лили была лучиком жизни не только в нашей компании, но и во всём Хогвартсе. Она могла легко заводить друзей, потому что каждого влюбляла в себя своей удивительной способностью излучать добро и радость. Она никогда не злилась и не обижалась, никогда не проявляла грубость или равнодушие. Она обладала открытым и добрым характером, и в первые минуты знакомства с ней человек уже не боялся разговаривать с ней свободно, как будто знал её несколько лет. Лили, живая и лёгкая, могла проводить время в кругу любых учеников, но она почему-то выбрала нас, что не могло меня не радовать. Но, несмотря на наши тёплые и доверительные отношения, мы со Скорпом общались всё же ближе (немалую роль сыграл тот факт, что Лили была на год младше нас, и наши курсы вели разную жизнь), поэтому моя сестра ничего не знала о миссис Забини. Это было единственным, что Скорпиус не пожелал ей открыть, и я его не виню. Мы заняли свободное купе. Я закинул чемодан Лили на полку, а свой, по привычке, поставил под сидение. Клетка с Луной покоилась у меня на коленях. У Лили была очень красивая маленькая, сияющая белизной оперения сова с большими, умными, чудесными глазами — тёмно-синими, словно ночное небо, с сотнями сияющих пылинок, похожими на звёзды. Лили назвала её Альфа. Пока мы укладывали вещи, дверь купе бесшумно отворилась, и внутрь скользнул Скорп. Он не сказал нам ни слова. Лицо его было пугающе угрюмо и задумчиво. Лили отвернулась к окну и помахала родителям. Она не обиделась — как я сказал, она не умела обижаться — напротив, милая, чуткая Лили не хотела докучать лишними взглядами своему самому дорогому другу. Я последовал её примеру и взглянул в окно. Случайно мой взгляд упал на миссис Забини. Одну руку она прижимала к груди, другой слабо махала. Женщина тяжело улыбалась, будто это причиняло ей сильную боль. Слёзы быстро заскользили по её впалым щекам. Поезд мягко набирал ход, и наш вагон тихо отдалялся от этой печальной фигуры. Первое, что я понял: что-то не так. Сначала чувствуют глаза, лишь спустя мгновение доходит до разума. Произошло что-то резкое, я это увидел и вдруг понял. Миссис Забини упала без чувств. Её фигуру тут же обступили люди. Какой-то волшебник (должно быть, целитель) ринулся к ней сквозь толпу, упал на колени и схватил бесчувственную руку. Его палочка рассекла воздух, и спустя мгновение они растаяли в воздухе. Платформа скрылась за поворотом. Я не смел взглянуть на Скорпиуса, но точно знал, что он и глазом не повел, лишь смертельная бледность покрыла его лицо. Он всегда держал себя в руках, и лишь бледность могла выдать его страх или гнев.

***

Пыльное знойное небо постепенно накинуло на себя прохладную пелену сумрака, на которой неспешно вспыхнули первые звёзды. Молчанию в нашем купе не позволял установиться лишь монотонный стук колёс. Мерное, мягкое покачивание вагона успокаивало и решительно отгоняло всякую мысль, пропитывая воздух тягучей дремотой. День этот, проведённый в молчании, печали и пустых навязчивых мыслях, казался мне необычайно долгим. Наконец, в плотном мраке появились далёкие очертания замка, на которые изливался холодный лунный свет, рождая серебристые блики на тёмных окнах и зыбкой глади Чёрного озера. Я достал чемодан Лили, чтобы сестра смогло переодеться, и мы со Скорпом по той же причине покинули купе, направляясь в уборные. Когда я переоделся, Скорпиус стоял около дверей купе и, несмотря на то, что сестра моя уже была в форме, не заходил внутрь. Этого момента я ждал всё время нашей поездки. Я подошёл к другу. Лицо его было всё так же угрюмо и спокойно.  — Ей хуже с каждым днём. Целители не могут ей помочь. Я должен вернуться. Мне придётся оставить Хогвартс. Голос Скорпиуса всегда оставался спокойным и холодным, даже равнодушным, о чём бы он ни говорил. Из-за этого почти все считали его жестокосердным, бесчувственным человеком. Но они заблуждались. За пять лет дружбы со Скорпом я научился улавливать тонкие, призрачные оттенки его интонаций. И в этих словах я услышал потрясшие меня глубокую, невыразимую скорбную печаль и растерянное отчаяние. Я вполне понимал, что он уже всё твёрдо решил и просто уведомляет меня об этом.  — Нет.  — Да. Оставь это. — Ты не можешь уехать. Ты поступаешь неразумно, Скорпиус…  — Да плевать мне на разум, Альбус!  — Подожди, дослушай. Если ты своевольно покинешь Хогвартс, тебя исключат. Это её сломать. Подумай сам: её сын, смысл всей её жизни, не сможет продолжать обучение, не сможет стать настоящим волшебником, не сможет даже работу себе найти в волшебном мире! Ты думаешь, это сделает её счастье?  — Я… Я лишь на время оставлю Хогвартс. Я потом продолжу обучение.  — Кто тебе это позволит, Скорп? Твой отец — единственный опекун.  — Что ты предлагаешь? — по голосу друга я понял, что мне удалось посеять в нём сомнение в своих намерениях и готов послушать меня.  — Напиши свой матери. Попроси её на время поселиться в Хогсмиде. Вы будете видеться чаще, её здоровье обязательно поправится. Несколько секунд Скорпиус, обуреваемый сомнениями, молчал. Наконец, он твёрдо произнёс:  — Наверное, ты прав. Я остаюсь.

***

Хогвартс я почитал за свой второй дом. Атмосфера старинного замка с его непостижимыми тайнами, мудрость и вечность, разлитые по воздуху, возвышенное знание, профессора, которых я знал и любил, мои однокурсники, вызывающие во мне чувство тёплого умиления, свободная, чистая, невыразимая красота территорий замка, где всякая мысль вдруг оживала и уносилась в вечность — всё это вновь охватило меня, закружило и внушило светлую радость от возвращения и благоговейный почёт к этому месту. Я вернулся домой. С громоздкими чемоданами и клетками мы вышли на платформу. Ученики в длиннополых мантиях с неуклюжим багажом теснились вокруг. Свежий, прохладный воздух звонко отражал потоки бесконечных голосов. В слепой, но отчего-то всегда приятной мне темноте безликие фигуры были окружены мутной дымкой. Тихое ночное небо ласкало глубокой тьмой бесчисленные звёзды — холодные серебристые искорки, казалось величественным, мудрым, недосягаемым покровом, сомкнувшимся над глупыми криками земли. Мы прокладывали себе дорогу среди шумного моря учеников, а продолжал любоваться тем вечером. В душе моей нарастало родное, тёплое, радостное чувство ожидания чего-то важного и долгожданного. Это томительное сладкое чувство всегда появлялось у меня, когда я возвращался в Хогвартс. Это словно светлое ожидание весны, новой жизни, нового счастья, и оно никогда ничем не нарушалось, не осквернялось, не обманывалось. Я вернулся домой, и осознание этого дарило мне свободу от всего суетливого, и душа моя парила где-то под самыми звёздами.

***

Поздоровавшись с Хагридом, звучный бас которого покрывал суетливый гул голосов, мы направились к каретам. Лесничий часто приглашался к нам на ужин, виделись мы с ним нередко, поэтому вести долгие разговоры нужды не было. Скорпиус начинал оправляться от своего угрюмо-задумчивого настроения, поддерживая наши с Лили разговоры и тепло радуясь вместе с нами о прибытии в Хогвартс. Мы сели в карету с Лорканом и Лисандером. Близнецы были похожи не только внешне: оба они олицетворяли образ романтиков, поэтов, мечтателей, чутких и тонких людей, легкая душа которых всегда была занята мыслями о нежном, чистом и высоком. Пусть братья были несколько неуклюжи и неловки, пусть многие находили их странными и смешными, их утопичные мечты всегда поражали меня своею глубиною, в них каждая черта была наполнена любовью и гуманностью. Лоркан и Лисандер в чистоте своих мыслей, в некоторой наивности и мечтательности, в своих твёрдых и простых взглядах на жизнь походили на детей. Они никогда ни на кого не обижались, никогда никому не желали зла, всегда говорили прямо то, что думали, то, что являлось правдой, часто неудобной, и от этого окружающим часто становилось неловко. И всё же между ними существовало одно небольшое отличие. Лоркан обожал уход за магическими существами, любил любое проявление жизни и ощущал духовную близость к природе. Лисандер любил астрономию и историю магии (единственный волшебник на нашем факультете), находил романтичную поэзию в звёздах и гармонию и уединение в чтении исторических фолиантов и мог ловко отстоять свою точку зрения в любом историческом вопросе, слово сам был свидетелем тех спорных событий. За их сходства и различия я искренне любил близнецов и восхищался ими. Прибыв на место назначения, мы вышли и направились ко входу в замок, а близнецы остались возле карет, поглаживая фестралов. Большой зал ослеплял обилием света после густого вечернего мрака улицы. Высокие каменные стены дышали величественной, непоколебимой мудростью веков. Над длинными факультетскими столами, уже занятыми учениками, свисали яркие полотна: серебристый змей на зелёном — Слизерин, барсук на жёлтом — Пуффендуй, бронзовый орёл на синем — Когтевравн и золотой лев на алом полотне — Гриффиндор. За преподавательским столом пустовали лишь два места: Хагрида и профессора Флитвика, который уже ждал первокурсников перед входом в Большой зал. Но самое прекрасное — это глубокое, ясное, спокойное тёмное небо, заволоченное алмазной россыпью мудрых звёзд. Мы заняли места за гриффиндорским столом. Ученики постепенно наполняли зал, усиливался звонкий шум голосов, между столами засновали жемчужно-белые прозрачные призраки. Когда, наконец, все собрались, и воцарилась почтительная тишина, профессор Флитвик вошёл в зал, ведя за собой вереницу оробевших детишек, многие из которых были выше его самого. Их лица, бледные, тихие, испуганные, потеряли всякое выражение от страха и смущения. Детишки столпились вокруг постамента, на котором стоял табурет с Распределяющей Шляпой.  — Первокурсники, — звонкий голосок профессора Флитвика резко рассек тишину Большого зала, — сейчас я буду называть ваши имена по списку, а вы — выходить сюда и садиться на табурет. Итак начинаем. Ароунли, Милан! Темноволосый мальчик с бойким лицом смело вышел из онемевшей кучки первокурсников и твёрдо направился к табурету. Едва он сел, Распределяющая Шляпа мягко опустилась на его растрёпанную макушку.  — ГРИФФИНДОР!!! Мы взорвали зал громкими аплодисментами. Милан подошёл к нашему столу, и четверокурсники, лучезарно улыбаясь и похлопывая по-дружески мальчика по спине, усадили его рядом с собой, позволяя занять почётное место первого гриффиндорца. Распределение продолжалось ещё минут десять, а громоподобные аплодисменты учеников умолкали лишь тогда, когда весь зал, затаив дыхание, ждал вердикта Распределяющей Шляпы. Когда распределение подошло к концу, Шляпа взяла слово.  — Когда-то я была обычной шляпой, Но вдруг с главы своей сорвал Меня смельчак, храбрец отважный И назначение мне дал… Протяжный, скрипучий голос наполнял огромный зал, лениво разбивая почтительную тишину. Песня Распределяющей Шляпы была мне неинтересна, потому что смысл её от года в год не менялся. Я обратил своё внимание на преподавательский стол. Хагрид занимал крайнее левое место, и его огромная фигура, выделявшаяся среди остальных, невольно приковывала внимание учеников. Рядом с ним сидела профессор Синистра — высокая изящная женщина лет пятидесяти со спокойным, благородным лицом. Её уроки всегда проходили аккуратно, так, как следовало: достаточно строго, чтобы держать нас в узде и достаточно дружелюбно, чтобы мы любили её. Место правее занимал преподаватель Защиты от тёмных искусств — профессор Бронберг — весёлый моложавый волшебник с тёмными усами и густыми волосами, в которых редко мелькало седое серебро. Его предмет любили почти все, потому что занятия он вёл незабываемо интересные и забавные, а с учениками был в дружеских отношениях. Рядом с ним сидел профессор Флитвик. Правее располагалось красивое резное кресло директора, и его занимала профессор Макгонагалл. Рядом с ней сидел пожилой профессор Фридж, декан нашего факультета, преподававший трансфигурацию. Это был маленький сухой старичок, имевший очень мягкие, добрые голубые глаза и белоснежную короткую борода. Я очень любил профессора Фриджа. Он никогда не повышал голос на учеников, разговаривал тихо и ласково, и я всегда с огромным вниманием бережно ловил каждое его слово и сохранял глубоко в душе. Я любил, по-настоящему любил его как родного человека, сильнее всех преподавателей и твёрдо знал, что он никого не оставит без помощи, если она понадобится. Профессор заметил мой взгляд и подмигнул мне, а я улыбнулся ему в ответ. Зельеварение вёл близкий друг нашей семьи профессор Долгопупс. Его занятия мне нравились по двум причинам: во-первых, профессор всегда точно излагал инструкции по приготовлению зелий и подробно описывал их свойства, стараясь нас предостеречь нас от ошибок, а во-вторых, я любил само зельеварение. Помимо зелий и трансфигурации, мне нравилась травология, которую преподавала профессор Стебль. Рядом с ней сидела профессор Трелони в бесконечных легких шалях и огромных очках, придающих ей сходство со стрекозой. Об увлекательности прорицаний мне рассказывала Лили со свойственной ей снисходительностью к профессору Трелони, и я был искренне рад, что посещал магловедение, которое преподавала профессор Робисон, молодая светловолосая волшебница с дружелюбным взглядом, которая сидела на крайнем правом месте. Пока я обводил изучающим взглядом преподавательский стол, Шляпа закончила свою песню. Когда аплодисменты стихли, на возвышение вышла профессор Макгонагалл. Только тогда я заметил, что её спокойное лицо выглядело особенно усталым и осунулось, а движения сделались более резкими и порывистыми, чем всегда, будто они причиняли ей боль. Окинув зал внимательным взглядом, после которого воцарилась почтительная тишина, профессор начала свою речь:  — Здравствуйте, дорогие студенты. Добро пожаловать, первокурсники. Я рада видеть сегодня вас всех здоровыми и невредимыми. Впереди вас ждёт прекрасный ужин и мягкие постели, но сперва позвольте мне сказать несколько слов. Как вы могли заметить, изменений в преподавательском составе в этом году не произошло. Мистер Филч просил меня напомнить вам, что колдовство в коридорах школы не допускается, а после девяти часов вечера ученикам не позволено выходить из гостиных факультетов, где вывешен полный перечень запретов, и я прошу первокурсников ознакомиться с ним. Также, напоминаю, что без сопровождения преподавателей выход на территорию Запретного леса недопустим. Отборочные испытания в команды факультетов по квиддичу будут проводиться по расписанию, которая также вывешено в гостиных. И… И ещё кое-что… — тон профессора резко поменялся: вместо уверенного и строгого он стал мягким и несколько грустным, даже взволнованным, и я чувствовал, что это изменение заметили все ученики. — В Хогвартсе вы всегда найдёте поддержку и надёжную защиту. Вы все нам очень дороги. Я прошу вас, оберегайте тех, кто младше, помогайте своим друзьям и не бойтесь обратиться за помощью к деканам и преподавателям, если вдруг с вами случится что-то… странное. В Хогвартсе тот, кто просит помощи, всегда её получает. Ну что же, это всё, что я могу вам сказать. Приятного аппетита и добро пожаловать в Хогвартс. На столах возникла серебряная посуда с разнообразными блюдами: огромные блюда с мясом, птицей и рыбой, изящные вазы с салатами, узорчатые тарелки с пирогами, гарнирами, маленькие тарелочки с закусками и морепродуктами, изящные графины с тыквенным соком, красивые приборы и бокалы. От этого разнообразия разбегались глаза. Большой зал, оживая, наполнился звонким шумом голосов. Стараясь не думать об усталом лице, тревожном голосе и настораживающих словах профессора Макгонагалл, я наслаждался волшебным ужином и приятным разговором с сестрой и другом, который несколько повеселел или же просто не хотел портить тот вечер своими переживаниями, решив спрятать их глубоко в душу. Я был уверен, что и Лили, и Скорпиус заметили эти дурные знаки, но, так же, как и я, не хотели думать о них до следующего утра. Когда ученики, наконец, насытились, главные блюда сменились сладостями: ароматная выпечка, нежные десерты, шоколад, тающий на губах, башенки из конфет в ярких обертках, мармелада и зефира, всевозможные сладкие джемы, разнообразные фрукты и, что радовало меня сильнее всего, душистые свежие чаи. Когда мы с особенным удовольствием закончили ужин, блюда исчезли со столов. Ученики с шумом начали расходиться по гостиным. В общем хоре звуков хорошо различимы были голоса старост, которые старались привлечь внимание первокурсников к себе. Я вспомнил об одной важной вещи и подошёл к своей однокурснице-старосте. Это была милая, забавная, живая девушка. Её золотые кудри не доставали ей даже до плеч, обрамляя миловидное свежее личико, а невероятные глаза изумрудного цвета играли задорными искорками. Эту девушку звали Элизабет Джентл, но знакомые называли её просто Лиззи. Не стоит удивляться такому восхищённому описанию — все, кто знал Лиззи, находили её очаровательной и задорной. Мы с ней хорошо общались, и я знал, что у девушки есть сестра-пятикурсница, тоже гриффиндорка.  — Скажи, пожалуйста, пароль.  — Альбус? Мы с тобой сегодня даже не поздоровались, — забавно-обидчиво сказала Лиззи, невольно вызвав у меня улыбку.  — Здравствуй, Элизабет Джентл, скажи мне, пожалуйста, пароль  — Привет, Альбус! Как ты лето провёл? — весело произнесла она, сверкая задорными глазами.  — Лиззи, — я снова, как, впрочем, и всегда, не смог сдержать улыбки в разговоре с ней.  — Ладно, пароль «Эпискула нон эрабестик».  — Спасибо. Мы направились к гостиной Гриффиндора. Я был в самом лучшем расположении духа, впереди меня ждал приятный сон после того долгого, наполненного событиями дня. Я очень устал и совершенно не желал ни о чём думать — разве что о звёздах в прохладном тёмном небе.