Железный Эльф

Макс всегда был осторожным и тихим ребенком, склонным к болезни. Он не любил подвижные мальчишеские игры на воздухе, предпочитая тепло и тишину домашних комнат, а его любимой игрушкой (если не считать кукол, на которых он всегда заглядывался) считались конструктор в раннем возрасте и книги — в более старшем. Инертное поведение и некоторая боязливость сына расстраивали его отца, Ойгена фон Краниха. Тот был суровым и строгим мужчиной, не склонным к ласке и проявлению эмоций, который мечтал видеть Максимилиана военным, как и он сам. Макс понимал это даже в очень раннем возрасте, и изо всех сил старался угодить отцу, заслужить его одобрение. К сожалению, большинство одобряемых отцом игр ему не нравились, поэтому приходилось очень старательно притворяться веселым, сооружая крепости, мастеря лук со стрелами или играя с маленькими пушками, стреляющими настоящими ядрами. Макс рано научился скрывать истинные чувства, но от этого они не исчезли. Уже года в три-четыре он неплохо понимал, что можно и нужно рассказать родителям, а что стоит скрыть от всех. Ему действительно нравились куклы — главным образом потому что их можно было расчесывать и одевать, делать с ними что угодно. И если последнее с успехом реализовали разрешенные и одобренные отцом солдатики, то волосы оставались запретным плодом. Чужие волосы Максу не нравились, вызывали брезгливость, и у кукол Лины, с которыми ему удавалось играть летом, он любил трогать те, что были сделаны из шелковых волокон, а не натуральных волос. В детстве он имел дурную привычку теребить собственные волосы, едва те немного отрастали. Когда Ойген фон Краних погиб, Максу было восемь. Пришло письмо с фронта, что офицер фон Краних находился в окопах во время взрыва, и его тело не было найдено после, как и тела еще нескольких солдат. Тот день Макс помнил особенно хорошо, потому что он круто изменил его жизнь в первый раз. Мать, Аннелене фон Краних, плакала несколько дней подряд, у ее постели дежурил семейный врач. Она всегда была впечатлительной, склонной к истерии и ипохондрии, а теперь с ней стало очень тяжело. Аннелене горячо любила супруга и очень боялась любой ответственности, а вести дела усадьбы совсем одной во время послевоенного кризиса было почти невыносимо сложно. За годы войны и частого отсутствия Ойгена она, конечно, набралась некоторого опыта, но все равно оказалось страшно остаться совсем одной. Во взрослом возрасте Макс это понимал, но тогда, будучи восьмилетним, воспринял перемены очень плохо. Аннелене плакала, стоя на коленях и обнимая его. Она много говорила, что Макс теперь ее единственная радость, сбивалась, всхлипывала, и он с трудом разбирал слова за истерическими рыданиями. Очень хотелось оттолкнуть мать — с ее холодными дрожащими пальцами, с мокрым лицом, с этими навязчивыми духами, — оттолкнуть и бежать к себе в спальню. Там можно было спрятаться под одеялом и плакать самому, тихо и горько. Потому что папа больше не придет. Тогда Макс понял, что совсем не любит мать. Понял, и не испугался этого. "Никогда и никого не люби. Затвори свое сердце тяжелыми ставнями и не пропускай туда любовь и нежность. Я всегда это знал, Аннелене, и теперь ты должна научить этому нашего сына: мы сами причиняем вред своим любимым. Мы накликаем на них беду тем, что слишком сильно любим их. Сколько раз я видел, как солдаты гибнут, едва только получив письмо с сердечными приветами из дома. Некоторые попадают под обстрел, приехав из отпуска с благословением родителей или жен. Любовь близких — как мишень, которую видит Смерть. Не люби никого, Аннелене, особенно меня и нашего сына. Вели Максимилиану не любить никогда." Ойген фон Краних написал это в последнем письме, отправленном домой, будто предчувствовал собственную смерть. Аннелене перечитывала его много раз, и всегда плакала при этом. В ее голове, забитой сентиментальными романами, не укладывалось, как можно не любить своих родителей, детей, супругов. Теперь она любила Макса за двоих, больше всего на свете, едва ли не обожествляя. Аннелене как раз вполне устраивало, что сын не бегает и не играет с другими детьми, и она даже ночью часто просыпалась и бежала в его спальню, чтобы убедиться, что он дышит. Макс все время чувствовал себя странно, догадываясь, что мать любит в нем черты отца, ведь она совсем не слышала, что он пытался ей донести. Например, ему не нравились музыка и французский, но Макс обязан был играть на рояле и учить этот жуткий язык, ведь все это умел Ойген фон Краних. Иногда Макс мечтал, что все это окажется ужасной ошибкой и отец вернется — измученный, усталый, и непременно раненый, хотя прошло уже много времени. Часто эти фантазии становились такими реальными, что он почти различал звук тяжелых шагов по паркету в коридоре за дверью. Возможно, если бы это произошло, Макс стал другим человеком, и жизнь его сложилась иначе. После смерти отца Макса никогда ни за что не ругали и не наказывали. Отчего-то мать свято верила, что ее сын идеален и всегда прав. Макс быстро привык к самостоятельности, безнаказанности и одиночеству, проводя свободное время за книгами по истории, искусству и географии. Однажды он спрятался в саду, когда пришла учительница музыки. Макс влез на дерево, что было, разумеется, строго запрещено, и был весьма собой доволен, наблюдая, как его ищут по всему поместью. Матери стало плохо, или она привлекала к себе внимание, как обычно. Она пила капли и рыдала, а вся прислуга обыскивала дом. Макс просидел на дереве довольно долго, удобно устроившись на крепком суку. Однако вскоре начало холодать, у него затекли ноги, а на коре дерева обнаружились какие-то жучки. И тогда Макс понял, что не может самостоятельно слезть. Естественно, первым делом он подумал о том, чтобы позвать на помощь кого-то из обслуги. Макс уже высматривал кого-нибудь, но потом подумал, что над ним начнут насмехаться все, от горничной до пастуха, и краска залила его до самых ушей. Он просто не мог завершить свой бунт на такой унизительной ноте. Макс сползал с дерева, не имея абсолютно никакого опыта лазания; деревенские мальчишки наверняка подняли бы его на смех. Домой он появился в лохмотьях, с ободранными в кровь коленями, кистями рук и животом. Аннелене лишилась чувств, и ей подали нюхательную соль. На следующий день была наказана вся прислуга, а Максу запретили подниматься с постели, кормили лежа, подавали только его любимые блюда. Вызванный в спешке доктор, разумеется, не нашел ничего, кроме царапин, но в результате и он получил обвинения в непрофессионализме. Все свои силы Аннелене бросила на воспитание сына в духе старой, «истинной» аристократии. Максу нравились история, литература, география, математика — он вообще хорошо и старательно учился, показывал блестящие результаты. С другой стороны, у него совсем не было друзей, его не любили, и Макс сам все для этого делал. В частности, с удовольствием доносил учителям на нарушителей, а в его дорогой престижной школе за нарушения порядка налагались очень суровые наказания. Двоих учеников в результате отчислили, и Макс смертельно боялся, что они разгадают, кто донес на них. Очень часто он говорил неправду, клеветал на тех, кто ему не нравился. Причиной ненависти Макса могли стать плохая успеваемость, шумное поведение, шпаргалки, но чаще всего достаточно было наличия у оппонента отца. Макс испытывал некую иррациональную ярость и злость: почему их никчемные отцы живы, а его — гниет в неизвестной могиле? Время шло, и Аннелене пришла к выводу, что им нужно перебраться в город. Они и так жили неподалеку в пригороде, и Макса приходилось ежедневно возить в хорошую школу в городе, хотя у семьи во владении был целый дом в Берлине; Ойген фон Краних считал загородный воздух полезным для здоровья, и по его настоянию большую часть времени они жили в поместье. Макс подозревал, что истинной причиной переезда было то, что у матери не хватало сил и средств управлять имением, но признаться в этом она не могла. Он очень хотел переехать в Берлин: ему гораздо больше нравилось в городе, среди домов и улиц, тогда как здесь, в имении — лошади, которых он всегда боялся (конные прогулки были истинным мучением), комары, грязные вонючие крестьяне и прочая тошнотворная пастораль. Однако мать все не могла решиться на это, откладывала и откладывала. Один случай заставил ее действовать решительно, и одновременно перевернул весь внутренний мир Макса. Шел двадцать четвертый год, Максу исполнилось четырнадцать. Его одноклассники уже обсуждали девочек и бегали подглядывать за ними под окна, но он сам никогда не принимал в этом участия. Его и не звали, но главным здесь было то, что Макс не испытывал никакого интереса к девчонкам — хоть в одежде, хоть полураздетым или вообще голым. Глядя на любую особу женского пола он представлял себе, как та плачет. Как некрасиво съеживается ее лицо, краснеет и распухает нос, она всхлипывает и ноет… и его передергивало от омерзения. Он вспоминал свою рыдающую мать и приходил в ужас. Отец говорил, что мужчинам не положено плакать. Мужчины — вот идеал, венец творения, истинная сила и красота. Максу нравилось рассматривать атласы по классическому искусству, и он восхищался красотой античных статуй богов, спортсменов, изящных, но сильных юношей. Он чувствовал себя одним из них, осознавал некую общность с этими идеальными существами, и испытывал сильнейшее волнение от таких мыслей, хотя, конечно, ни с чем особенным это не связывал. У него не было друзей, с которыми можно было бы это обсудить, и сомнений в нормальности своего мышления у Макса не возникало. Примерно тогда он начал заниматься гимнастикой: этот вид спорта казался наиболее подходящим для античных атлетов. Настал конец апреля тысяча девятьсот двадцать четвертого года. Макс вернулся домой из спортивной школы и хотел договориться с конюхом о переносе конной прогулки завтра с раннего утра на время попозже, поскольку любил поспать по утрам. Он спустился в конюшни и сразу услышал приглушенные голоса. Подойдя ближе Макс понял, что конюх Гюнтер разговаривает с кем-то, и задержался. Не потому что стеснялся — ведь он, по сути, являлся хозяином этого всего, — а потому что в принципе предпочитал слушать чужие разговоры, не показывая себя. А еще было что-то в голосе Гюнтера, что заставило его скрываться и быть тихим. Макс замер за внутренней дверью, наблюдая из тени сквозь щель. Конюх стоял, одной рукой упираясь в косяк двери, тем самым перекрывая выход своему собеседнику. Это был молоденький сын и помощник садовника, Клаус. Ему было примерно лет семнадцать. Гюнтер говорил тихо, склоняясь к лицу Клауса, и улыбался. Тот тоже улыбался, но заметно нервничал, поглядывая через распахнутую дверь во двор, словно боялся, что их увидят. Конюх был обнажен по пояс, его могучая спина вздымалась от дыхания, рельефные руки поблескивали в полутьме. Макс почувствовал знакомое волнение, которое всегда настигало его обычно за разглядыванием картинок с античными скульптурами. — Гюнтер, нас могут увидеть, — сказал Клаус, подтверждая предположение, что он не хотел бы свидетелей. — Не увидят. Твой отец недавно ушел в деревню и вернется не раньше чем через час. Горничная взяла выходной, госпожа лежит с головной болью, ее сын тоже отдыхает. Так что, будешь еще ломаться, мой хороший? — Гюнтер рассмеялся хрипло, обнимая свободной рукой талию Клауса. От этого уверенного, собственнического жеста у Макса что-то сжалось в животе. — Гюнтер… Гюнтер, подожди… я не… Протестовать было поздно: конюх рывком захлопнул дверь во двор, прижал Клауса к себе и… глаза у Макса полезли на лоб: Гюнтер начал его целовать, грубо и жадно, как целовал бы девушку. Это было неожиданно, шокирующе и волнующе. Макс не мог бы сказать, что это зрелище ему не понравилось, хотя одновременно с томлением он испытал приступ злости. Клаус чуть постанывал, слабо пытаясь вырваться, и это взволновало Макса еще сильнее. Собственное тело реагировало на происходящее совершенно неожиданным для него образом, и он не мог этого не заметить. Тем временем Гюнтер почти волоком подтащил Клауса к вороху сена в углу и, швырнув его туда, стал торопливо стягивать с него одежду. Тот, судя по всему, не был новичком: он помогал конюху, покусывая губы от нетерпения, хихикая и шепча что-то. Его рабочие штаны сползли к щиколоткам, стреножив его, а рубаха оказалась внизу, под бедрами. Позже, когда Макс вспоминал об этом, он уже знал, что сено ужасно колется и немного сочувствовал Клаусу, но в тот момент об этом не думалось. Гюнтер стянул свои штаны, и Макс едва не вскрикнул: он и подумать не мог, что эта штука может быть такой огромной и торчащей до живота. Ему пришлось присесть, чтобы постараться унять судорогу в паху, но это не слишком помогло. Макс не мог оторваться от зрелища, открывшегося ему. Они гладили друг друга руками, и Клаус, несмотря на юный возраст, явно знал, как управляться с этим торчащим чудовищем. Позволив Гюнтеру налюбоваться на себя, он приподнялся на локте, что-то тихо сказал; тот поднялся с сена и… Клаус обнял его огромный член губами. Гюнтер при этом издал странный звук, похожий на рычание. Макс едва не терял сознание в своем убежище. Это было так… резко, притягательно, прекрасно. Он неосознанно повторял пальцами те движения, что производил Клаус с несомненно гораздо большим органом Гюнтера, и это было замечательно. Наконец Гюнтер дернулся, глухо застонав, затем послышался сдавленный стон Клауса; торс конюха частично загородил обзор, но потом они разомкнулись, и Макс заметил, как Клаус, переводя дыхание, стирает следы белого вещества на лице. Это было похоже на то, что Макс иногда находил утром в постели. Еще пара мгновений, и он убедился в своей правоте — его тело испытывало первый в своей жизни осознанный оргазм, и руки были полны этого самого вещества. Вспоминая, как дышать, и занимаясь уничтожением улик, Макс упустил некоторую часть того интересного, что происходило на сене; когда же он вновь смог присутствовать, герои валялись рядом, тихо смеясь и играя — щекотались, обнимались, обмениваясь поцелуями. Макс смотрел на них, чувствуя какую-то глухую обиду, и при этом невероятную радость тоже: значит, вот так выражается это чувство! Совершенно не нужны для него противные плаксы-девчонки! За последующие минуты он полностью удовлетворил свое любопытство, ибо герои действия любезно показали продолжение. После первой части последовала вторая: Гюнтер ласкал ртом чувствительные места Клауса, и, следуя за ними, Макс обнаружил, что сзади тоже много всего интересного. Тут ему пришлось совсем нелегко, потому что даже пальцы причиняли изрядную боль, в то же время желание не позволяло отпустить это; у Макса темнело в глазах от ощущений, и он не был обнаружен только потому, что парочка слишком увлеклась друг другом. Получив повторное, гораздо более сильное извержение, Макс исчерпал свои силы и не смог бы подняться на ноги, даже если ему обещали золотые горы. Пара тем временем привела себя в порядок и спешно рассталась, обменявшись поцелуями напоследок. Гюнтер прошел совсем рядом с Максом, скорчившимся за дверью, и от него пахло густым мужским запахом, который теперь стал казаться очень приятным. Понадобилось не менее четверти часа, чтобы привести себя в спокойное расположение духа, и это далось Максу нелегко. Разумеется, ни о каком разговоре с конюхом о переносе занятий уже не было речи: у него подгибались колени и мысли в голове путались. Макс опасался, что будет вести себя неадекватно. Он тихо пробрался к себе, наспех обмылся и улегся в постель, хотя было еще рано. Мать беспокоилась, и Макс сказал ей, что сильно устал на тренировке, но врач не требуется, и только тогда его наконец оставили в покое. До глубокой ночи он не мог уснуть и размышлял о том, как все это произошло. Гюнтер и Клаус как-то договорились между собой, поняли друг друга. Значит, есть какие-то тайные знаки, жесты или что-то подобное? Ясно, что о таких вещах в обществе не говорят, это еще более неприличное, чем скрытое за дверями супружеских спален, и с друзьями, скорее всего, не обсуждают. Но раз пары из двух мужчин существуют не только в стыдных шутках, значит, для этого есть какие-то механизмы взаимодействия. Макс сам не заметил, как снова запустил руки в свои самые темные места, и вновь испытал запретное удовольствие. Засыпая в глухом ночном часу он думал, что если ему представится подобный шанс, он будет начеку и ничего не упустит. Утром Макс еле встал. То место, которое природой отведено для другого дела, нежели он использовал вчера, очень болело и ныло, а ведь предстояла обширная конная прогулка! Мысли о Гюнтере и его красивом теле придали сил, и Макс, собрав волю в кулак, спустился к завтраку, надеясь не выдать своего волнения. В конюшне он старался оказаться рядом с Гюнтером, чтобы смотреть на него, улавливать запах, попытаться обратить его внимание на себя. В тот момент Макс вряд ли мог бы объяснить, чего добивается своим поведением. Теперь все приятные переживания, полученные за долгими просмотрами альбомов скульптуры и живописи, полностью перекрывались вчерашним зрелищем, концентрируясь на Гюнтере. Зато Клаус, на которого Макс не особенно обращал внимание раньше, начал просто невыносимо раздражать. Абсолютно все в нем теперь казалось пошлым, безвкусным и вызывающим. Макс невольно сравнивал его с собой и считал, что во всем превосходит Клауса: в воспитании, чистоте, белизне кожи и красоте тела. Гюнтер, правда, совершенно его не замечал: Макс в то время был тонким и хрупким белобрысым мальчиком, ребенком практически, да к тому же еще хозяйским сыном. Наверняка яркий пошловатый Клаус был больше в его вкусе. Примерно через месяц регулярных тренировок, когда Гюнтер упорно не видел попыток Макса сблизиться, тот окончательно понял, что его неуклюжие приемы не работают. Он знал, что Гюнтер и Клаус продолжают встречаться, выкраивая время, когда во внутреннем дворе никого нет, и заниматься своим прекрасным делом. Макс по возможности старался наблюдать за ними, и многое узнал о любовных играх между мужчинами. Однажды он стал свидетелем, как Гюнтер, после долгих ласк и уговоров запустил свой изрядный агрегат Клаусу в грязное отверстие. Тот вскрикивал и извивался от сильных ощущений, болезненно стонал и даже немного плакал под конец, а Макс в своем укрытии самоудовлетворялся и злился: чего этот дурак плачет, когда это так приятно? Должно быть приятно, ведь даже пальцы внутри делают очень хорошо… — Ты нравишься Максимилиану, — сказал Клаус, когда все закончилось и он немного успокоился. Макс заледенел в своем убежище. — Глупости говоришь. Он же мальчишка совсем, — хохотнул Гюнтер. — Ничего не глупости. Я вижу, как он вокруг тебя вьется. Мне это совсем не нравится, а я слова поперек сказать не могу, — Клаус вздохнул и надулся. — Тебе не о чем переживать, ведь это ты — мой красивый мальчик. Гюнтер поцеловал его, и Клаус охотно ответил. Эта сцена вызвала у Макса состояние просто ледяного бешенства. Какие-то крестьяне говорят о нем так пренебрежительно, считают… да кем, черт возьми? Он хозяин всего этого поместья, наследник своего отца, будущий военный! И он красив, гораздо красивее этого неотесанного мужлана с шерстью в заднице! Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы придумать, как испортить им их грязный и сладкий праздник. В очередной раз, когда они встретились, чтобы предаться греховному наслаждению, Макс привел в конюшню свою мать. Сцена вышла просто отвратительной: собрался весь рабочий люд поместья, включая старого садовника, отца Клауса. Многие ругались, кричали, Клаус прикрывался одеждой и плакал от унижения, но Макс не мог не отметить, что Гюнтер до последнего пытался выгородить его, взять на себя всю вину. Будто бы это он заставил Клауса, склонил к связи, принудил силой. Аннелене не особенно слушала объяснения, пребывая в полнейшем шоке от того, какой разврат творился в ее поместье, и что ее чистый и непорочный сын стал свидетелем подобного кошмара. Она велела им немедленно выметаться обоим, и отец Клауса сказал, что отвезет его в монастырь подальше отсюда, чтобы тяжелая работа, пост и молитвы выбили из него весь грех. Когда Клаус понял, что они больше не увидятся, то разрыдался, уже не пытаясь прятать слезы. А Гюнтер смотрел только на Макса. Судя по его больному взгляду, он прекрасно понимал, кто виноват в крушении их зыбкого, короткого счастья. Спустя неделю после этого случая Макс с матерью перебрались в Берлин. Работники получили расчет, рекомендации и были распущены, поместье выставили на торги и вскоре продали. Больше Макс никогда не навещал тех мест.