Тома

Небо подернулось алой предрассветной дымкой, и безветрие коснулось кончиков пальцев чуть тёплыми лучами восходящего солнца. Элайджа оглянулся: окружающее пространство казалось знакомым, но ни единой его детали он все же не мог узнать. Чей-то переливчатый смех рассек воздух звуками колокольцов и девичьего пения, и вместе с ним пальцы обожгло ещё сильнее. Этот огонь одновременно с восшествием солнца на голубом склоне неба переместился на запястья, лизнул калёным железом локти, предплечья, ключицы, нестерпимым светом резанул глаза, и мужчина вздрогнул, теряя и разрывая пробуждением ту нить, что связывала его с незнакомкой из сна. Это был не кошмар, но чувство усталости и опустошения с головой накрыло его, воздух показался тяжёлой, густой массой, застревающей в горле, ноги и руки сводило. В самой глотке саднило от голода, непроизвольно клыки удлинились, а под глазами тонкой багряной сетью выступили вены. Это был не кошмар, но разбитое его состояние, потерянность во времени и оторванность от чего бы то ни было заставляли смывать чувство одиночество кровью, оставляющей кисло-сладкий вкус на языке. Тот же самый вкус оставался и после сна, каждую ночь повторяющегося, но не сдвигающегося дальше, чем ощущение бархата девичьей кожи под пальцами и ее солоноватого вкуса во рту. Неизменно смех долетал до степенно алеющего неба, где он оставался следом только что вспыхнувшей молнии, расчертившей его надвое на неровные половины. Элайджа оставался где-то посередине, в центре свернувшегося узлом рокота и нарастающего грома, в центре разряженного грозой воздуха, щекочущего в носу. Девушка была рядом, ее присутствие ощущалось в трепещущей перед непогодой изумрудной листве, перекрикивающейся со сгущающимися тяжёлыми тучами, налитыми свинцовой серостью и поглотившими всполохи рубинового рассвета. Очередная жертва мертвым грузом приземлилась к его ногам, оставив на мысках блестящих туфель брызги крови. Элайджа передёрнул плечами и наклонился, вытирая носки белым платком. Чувство лёгкости не пришло, и напротив, неприятный осадок остался на сердце, когда он переступил через труп несчастной. Каштановые волосы разметались по влажной мостовой, длинные локоны потускнели с ее смертью и под слоем налипшей жидкой грязи. Темные глаза в укоре закатились, но продолжали буравить его спину, отчего Элайдже снова и снова хотелось повести плечами и скорее скрыться от безучастных глаз в небольшой съёмной квартирке, больше похожей на притон местного наркодилера. Это место не соответствовало ему, этот район на отшибе захудалого городка не соответствовал ему, и сам этот город был чужд к его одиночеству. Клонило в сон, или сам сон манил его. Устало он прикрыл глаза. Небо вновь озарилось, багровые всполохи тонкими нитями протянулись в синь космоса, за спиной полуразрушенная каменная кладка выглядывала сквозь зелень сада. Чужой мир — забытый, как и прежде. Рядом раздался смех, все тот же, чуть наигранный, но живой и полный участия. Девушка что-то выкрикнула, и Элайдже показалось, что это было его имя. Он обернулся, ещё и ещё, пока голова не начала кружиться, а мир вокруг не превратился в черно-синее месиво, в котором уже безразлично кто ты и что потерял. Хотелось позвать незнакомку, и он осёкся, не зная ее имени, протянул руку и тут же ее уронил. Казалось, она стала ветром, неуловимым и призрачным, донесшим до него аромат садовых роз и крови. — Э.лай.джа… — тонкие руки обхватили его, мягкое тёплое тело прижалось к спине и девичье дыхание коснулось шеи. Он попытался оглянуться назад, но не смог, закоченелый и пригвожденный к месту одним лишь ее голосом. Она улыбнулась, сильнее сковывая его, душа воспоминанием, которое никак не вязалось с его происхождением, она молила его вспомнить, но он не мог, пока на ум не пришло: — Катерина… — образы хороводом застлали взгляд, Элайджа отшатнулся и, если бы не Катерина, он наверняка бы упал навзничь. Девушка сцепила руки в замок, и он накрыл их своей ладонью. Она все ждала, пока последний отголосок прошлого не сломил мужчину и не заставил капать под грузом давней клятвы. Во рту все пересохло, язык, еле ворочаясь, ещё пытался произнести ее имя, пока данность слова проклятием разъедала его вены. С ее именем пришло осознание, и ослабшими руками Элайджа приподнялся над смятыми в тревоге простынях, глаза наполнились влагой, и сердце зашлось в бессмысленном галопе, с благодарностью он прошептал в светлеющее небо нового дня: — Катерина… — и, кажется, оно ему ответило знакомым голосом с ухмылкой: — Элайджа.