Тома

У него в груди щемит, все сильнее с каждым шагом. Судорогой схватывает в подреберье, когда запах апельсиновых корок и волчьей крови достигает сознания Клауса. Между ними пропасть в долгие десятилетия растянулась ухабистыми, рваными скалами. Пропасть эту, кажется, вовсе им не преодолеть. Ему не преодолеть. Позволено ли было ему отсутствовать в ее жизни столь долго? И позволено ли ему было сейчас врываться в нее, неся в безмятежные дни зловоние прогнившей души и засохшей, цвета застарелой ржи, крови на озябших руках? В сутолоке войны он не смел представить себе ее лицо, все глубже зарываясь в собственные ненависть и злобу, как будто бы и сметь мечтать ему нельзя было о прочей жизни? За тысячу лет, кажется, всесильное существо его разучилось любить… И все же в непроглядной тьме ночи ему снилось миловидное личико и по-детски наивный взгляд зелёных…карих…синих глаз. Могла ли совершенная память сверхъестественного существа отказать ему в такой малости, как воспоминание о цвете глаз собственного чада? Но всё же темноту рассеивали тягучее свечение звёзд и бледно-розовое мерцание тонкого острого месяца. Ждала ли она его? Верила ли, что он обязательно придет к ней? Пускай дорога эта заняла у Клауса слишком много времени и пару сотен отнятых жизней у этого мира. Эхо покатилось мягкими глухими перекатами по полу, и шаг его вроде как дрогнул, запнулся, стукнулся нога о ногу, зацепился и потерял привычный размеренный и уверенный темп. Хоуп сидела к нему спиной, чуть опрокинулась вперёд и нависла наверняка над каким-нибудь ведовским фолиантом. Удивительно похожая на него и удивительно другая, чужая и родная, знакомая и неузнаваемая им. Клаус ждал знакомства с ней так долго, что теперь эта встреча казалась абсурдно-нелепой, глупой мерой человеческих отношений, которых существ, подобных ему, нельзя судить, взвешивать, штамповать, проставлять им галочки или плюсы в графах «сделано». Он сделал в этой жизни слишком много, чтобы сейчас идти на уступки или на поводу у судьбы. Но и отступать ему уже было некуда, да и поздно. Где-то позади все ещё полыхало багряное марево его существования, выбрасывая в чернь неба неясные блики былого, вспучивая искрами искорёженных смертью лиц его прошлого грузные свинцовые облака. Он привык к холоду, к сырости, к истошным крикам, вторгающимся в его сны и приносящим с собой уже успокоение. Клаус почти забыл, что значит жить по-другому, смертной жизнью, полной искренности чувств. Хоуп все это для него означала, светлую надежду на будущее, лишённое железного вкуса крови на языке, и розоватое от всполохов восходящего солнца небо. Он становился все ближе, теряя связь с реальностью, подходя на два шага к дочери и отдаляясь на десяток от всего того, что когда-то наполняло смыслом его существование. Ещё мгновение, и вся прежняя жизнь прахом взмоет к небесам, осядет белым пеплом на земле, а после бесследно исчезнет под натиском проливного, холодного дождя. Остаётся сделать лишь шаг, а может и того меньше… …запах апельсиновых корок остался где-то на подсознании, не искоренился бесследно, не исчез, не взмыл прахом и не осел пеплом, не был стёрт дождём. Он остался внутри бессмертного тела напоминанием, выбором, возможным чувством, самой возможностью. Впрочем, всесильному существу не слишком нужной и желанной. Этот запах остался лишь запахом, штампом, образцом человеческой жизни, ее мерой, которую бессмертие не принимает. Клаус не принимает.