Тома

В ее снах звучат барабаны, то неистовый бой мозолистых ладоней о жёсткую кожу буйволов, в них стрекот сотен стрел, взмывающих в чернильное небо, озаряемое ворохом искр, спугнутых настойчивым ветром. В ее снах тревога и печаль, голоса и сотни тысяч слов, непонятых ею и неосознанных. Тревога, что разрывает грудь, и запах мыла на детской коже, парного молока и солнца в длинных тёмных волосах. Она верит, что это лишь сны, но они полны кошмаров и ужаса, холодящего ступни, будто приклеившихся к ледяному кафелю. Здесь нос обжигает антисептиком, а стерильные стены давят, сжимая и вдавливая щуплое тело в короб, из которого нет выхода. Здесь не вздохнешь, не выдохнешь, шаря в потьмах руками в поисках двери. И она не дышит, лишь озирается, наталкиваясь взглядом на высушенные по утру куски плоти со слипшимися и повисшими кусками грязи волосами на них. Желудок скручивает. Оскальпированные головы тычинками и набалдашниками качаются на ветру, блестящие от времени и дождя черепа, ещё не осыпающиеся на распутье трухой, скользят по древку копий к усталой земле. Здесь снова жар, и пот градом скатывается по спине и меж грудей, переполненных молока, пока где-то вдали плачет дитя. Ее дитя? Перья красные, как кровь, треплет ветер. Сколько их? Чумазые лица масками скорбной злости не дают разглядеть за ними белесые маленькие пятки, прячущиеся в разнотравье. На губах оседает дорожная пыль и песок, вкус дешёвого табака, едкий привкус рыжих солончаков. А вокруг в кутерьме и хороводе кружат давно забытые образы на ободе белой, как молоко, луны. Проснуться бы… — Я не верю в Бога, одного или будь их тысяча, — Мейв стискивает между пальцев нательный крест, отполированный и блестящий от частых прикосновений к нему теплых ладоней, и чадит сладким дымом в небольшое пространство комнатушки. Тот дым клубами зависает над ее головой, облаком парит, словно бы этот яд действительно может им быть, — как будто ты или я и весь это странный мир он мог создать из небытия щелчком заскорузлых пальцев. Из мутного окошка на втором этаже видать не многое, но разглядеть можно чуть больше, чем хотелось бы. Там дальше, где-то за необтесанными досками, суховей гоняет перекати поле, играясь и дурачась, царапаясь и резвясь, маясь и таская колючий шар по раздолью за собой туда-сюда, как будто бы и делов ему мало. Пышные юбки задраны к самым бёдрам, стягивая женский зад в кокон из слоенного кружева и муслина, черная оторочка бархата манит к грудям, стиснутым китовым усом в плен корсета. Мейв ещё хороша собой, вполне не дурна и заставляет мужчин оглядываться на нее, пока их под руку уводят ее девицы. — Недавно я видела сны, то были грёбаные кошмары, от которых, знаешь, липкий пот покрывает всё твое тело, а волосы норовят задушить, оборачиваясь змеёй вокруг шеи, — глаза у нее горят (и пусть сгорят те, кто в спину называет ее старой шлюхой), а алые губы смыкаются на золоченном кончике костяного мундштука, — я не верила и в них, по правде сказать. Часто ли встретишь ублюдка, который страдает этим? — отчего-то сны в ее мире редкость, услышать о них доводится лишь раз на одну жизнь (кто знает, сколько на самом деле они их уже пережили?). — Часто или нет, кого интересует это дерьмо? — ленивым движением Эскатон вычерчивает узоры на мягкой коже, и каждый штрих отдается гулким эхом боли в острых позвонках Мейв, как отголосок вчерашнего кошмара, ещё не отпускающего ее из цепких лап тревожного забытья. — Меня, — внимательный, настороженный взгляд впивается в мужское лицо, не позволяя Гектору отвести от неё глаз, — это дерьмо интересует меня. Живой девичий запал будоражит кровь, с ним всякие стены каменной крошкой летят к холодным ступням. Миллей знает, что что-то с этим гребанным миром не так, и знания этого хватает, чтобы лишить ее привычного покоя. Она задерживает дыхание, касается тёплыми ладонями мужских плеч, ластится, как привыкла ластиться, почти механично, заученными и выверенными движениями исследуя мужчину рядом. Комом знания эти встают в глотке, что ещё немного и Миллей сдохнет от скопившегося ядовитого дыма в ее лёгких. А в кошмарах все так же витает запах крови и пота, адреналина, в них расширенные зрачки, а в них отражение сотен лиц, чужих и незнакомых, никогда ею не виденных. Они сменяют друг друга, едва ли повторяясь вновь. Язык прилипает к нёбу. Ей не хватит одного ответа на один вопрос, в ее голове их роится тысяча. — Я слышал много историй, — Гектор скалится, вырывая Мейв из неразгаданных снов, — и точно знаю, что ответ порой бывает получить гораздо легче, чем озвучить вопрос.