Тома

У Энни глаза теперь мутные, бледные, подернутые пеленой, заволоченные туманом смерти. Они не живые и смотрят на него теперь безучастно, и им вряд ли сравниться с пылающим огнём в агатовых зрачках Китнисс. Энни где-то далеко, под толщей земли или съеденная пламенем и превращенная им в уголь, пыль, золу, бездушный прах, хлопьями серого пепла разнесенного ветром над Новым Панемом. Новый мир близко, ещё ближе Эвердин, теплая, обнаженная, живая, но такая же безразличная и лишённая чего-то, что прежде делало из нее её. Китнисс не таит от него секретов, и Финнику нет необходимости теперь выведывать ее тайны. Он и так, без всех уловок и ужимок знает, что, находясь рядом с ним телом, мысленно она уносится прочь, сквозь стены, стёкла, боль и страх, сквозь холодные потоки воздуха и больничный спёртый запах лекарств, сквозь собственные слёзы и злость, достигает маленького зарешеченного оконца камеры, за которым, преследуемый ужасом и кошмаром Капитолийской войны и Голодных Игр, находится Пит. Он остаётся узником пыток, а вместе с ним и Китнисс становится заключённой последствий, которые всех настигли в алом мареве нового рассвета. Боль за любимых терзает сильнее собственной, ему ли не знать. Сахар на языке остаётся безвкусной, пресной кашицей, Китнисс сглатывает, давится, заливает обжигающим спиртным из запасов Хеймитча и вспоминает. Взгляд у Одейра из ее воспоминаний хитрый, с улыбкой, скулы напряжены, но губы мягкие, и слова с них срываются легко и безболезненно. Его кожа пропахла морской солью, она и сейчас горчит, но среди иллюзий прошлого Китнисс вряд ли найдет что-то реальное, настоящее. Голодные игры не оставили никого в живых. И они умерли. Энни Креста где-то далеко, дальше, чем Пит, но ближе, чем Китнисс. И Эвердин захлёбывается по ночам от боли и от осознания того, что она предпочла бы видеть сейчас Пита среди мёртвых. Но рядом с ней тепло и жизнь, и в суматошных лабиринтах сновидений девушка путает одного с другим, срывая голос в крике и разочаровываясь в пробуждении. Финник не винит ее и в этом, но крепче стискивает в объятиях и переплетает пальцы. Кажется, в запахе ее волос он ищет аромат моря и цветущих лилий, что оставался шлейфом вслед за Энни. И он никак не привыкнет к ее — к запахам леса, мха и сырости, позднего заката и горячего хлеба, позаимствованного Китнисс от Пита, к запахам крови, охоты и подпаленной коже, к запахам угля и шахт, к запаху Котла и Шлака, пыли и грязи, к утренней росе и многим прочим, лишенным для него всей полноты свободы, которой для него была Энни. И Китнисс не винит его в этом. Вместе пережить любой кошмар проще, и с молчаливого согласия, с надеждой на излечение, они доверяются друг другу, хотя бы на краткий миг, прокручивая в голове пережитые кошмары, избавляются от их давления и яда. Жизнь не становится проще, но видится им возможной, и оба они признают, что Голодные игры были не в силах забрать у них всё.