Тома

Ей снятся кошмары, но Китнисс привыкает к ним, словно как к какой-нибудь травме, боль от которой становится ее неотъемлемым спутником. Кошмары иногда оживают, принося с собой из смога забытья в реальный мир озноб, холод и страх, и к ним она тоже привыкает, иногда испытывая колкое неудовлетворение, когда вдруг на утро от них остаётся лишь слабая тень. К ним оказалось привыкнуть проще простого, и порой Эвердин чувствует себя наркоманом, находя среди туманного дня отголоски ломки по ним. И что-то внутри сворачивает, скручивает, перебивает металлическим вкусом крови из прикушенной щеки, и сердце то заходится в галопе, то замирает больше, чем на миг. — У тебя остаётся надежда, — от Хеймитча разит вчерашним алкоголем, и Китнисс морщится то ли больше от запаха, то ли от предсказуемости его слов, пока гребаная надежда всё ещё остаётся. Как будто бы она не знала этого прежде — что надеяться — это единственное, что ей теперь по силам. В пыльных взвесях над тринадцатым дистриктом разлетаются птичьи вскрики, жухлые, почерневшие розы расстилаются грязным ковром по валунам и бетонным глыбам. Вокруг смрад войны, и даже в погибших цветах Сойке видятся людские тела и раздробленные кости. Сбежать бы. Временами она даже корит себя за то, что тогда не согласилась на побег с Гейлом. Временами, она только и может, что благодарить судьбу за это. — Попробуй забыться, — Хеймитч неуклюже тычет в бок бутылкой, липкое стекло намертво пристает к пальцам. Сладкая настойка обжигает губы, и Китнисс продолжает сохранять молчание, зная наверняка, что от долгого отчуждения голос ее подведёт. Она не говорит своему ментору, что была бы рада не вспоминать, что залог ее счастья суровое забытьё, в котором на языке остаётся привкус мха и кислинка болот двенадцатого. А ещё Сойка не говорит, что всё это ерунда и, что единственное, чего она действительно хочет это помнить открытый взгляд глаз Пита и его сухие, горячие в лихорадке губы, которых она однажды коснулась. Или колючий снег, хлопьями летящий за шиворот мехового пальто, звёзды, далёкие, что рукой не достать, и всё те же глаза, смотрящие на нее с той самой надеждой, которая у нее остаётся. — Он нужен мне, — хрипит, осиплость комом встаёт в глотке, который крепкой выпивкой не протолкнуть. Отводит глаза, находя пальцами прохладную бусину жемчуга в кармане — оберег, оставленный Мелларком ей на память, но даже с ним кошмары не покидают её, напоминая каждую ночь о пережитом на Голодных играх. И оказывается, что играть было сравнительно легко, гораздо сложнее вышло жить с последствиями утех Капитолия. А она и не заметила этого, ковыряясь в закромах своей души, не заметила, что отчуждение перестало быть до неё спасительным берегом, к которому в любой момент можно было бы пристать. — И поэтому ты спасёшь его, — хмельной взгляд смотрит с упрямством пророка, и не поверить было бы великой глупостью со стороны Китнисс. Задача ментора — наставлять и помогать трибутам выжить на Играх, возможно, они ещё не закончились для Эвердин, признает Сойка, находя где-то в глубине себя решимость и отвагу, казалось бы, ещё мгновение назад потупившихся, отступивших перед натиском ночных кошмаров и их оживающих наяву страхов. Китнисс ведёт плечами, утыкаясь глазами в мыски ботинок и повторяя беспрестанно единственное, что может ее вырвать из лап оторопи и оцепенения: — Он нужен мне.