Тома

Она всегда старалась не роптать на судьбу, боясь накликать беду и сглатывая обиду, комом желчи поднимавшуюся и застревающую в горле. Элия верила, что, если отчаянно возжелать чего-то, то оно обязательно произойдёт, и иногда промозглыми, холодными ночами, вспоминая тепло дорнийских песков, под палящим солнцем почти превращающихся в прохладное стекло, она призывала смерть, способную спасти ее от позора, который бы следовал за ней попятам звуком босых детских ног. Мягкое шуршание, всхлип или плач чужих детей, рождённых от ее мужа, подхваченный крыльями драконов и унесённый на забаву ветрам. Пожалуй, ей никогда не познать страсти, влекущей драконов в небо, как можно ближе к свободе. Свобода — это миф, ложь, взывающих к богам старцев, обречённых нести тяжкий вес оков своей истовой веры. Но её вера — любовь, а отчаянная песнь — печаль, и ей не умереть с именем возлюбленного на губах и с образом его за смеженными веками. Но, пускай… Сердце у Элии полно доброты, и пусть будет проклят тот, кто, приникая устами к красоте, отвергнет ее мягкое, чистое сердце. Не этого ли она хотела, призывая в свою одинокую постель смерть? Не она ли звала её, распростертая в ночи и гаснущая слишком быстро, чтобы передумать или отбросить гнусные мысли о гибели? Не она ли бросила во тьму и мягкую тень, оставленную на земле крыльями дорнийского дракона, тихие слова ругани и проклятия? Не она ли сама стала тем драконом, позволяя лишь на одно мгновение желчи и ненависти застлать ее взор? Она помнила бархат песков, которыми ветер устилал перед ней дорогу, скупую зелень и буйство шёлковых цветов, которые разряженные дорнийки оставляли на каменных полах, а после предавались сладкому экстазу. Озябшие пальцы крепче ухватились за край маренового подола — временами в Королевской Гавани ей становится невыносимо холодно, а теплые порывы, влетающие в раскрытое окно, приносят лишь морозные иглы с далёкого Севера и ненавистный синий. Гораздо реже они приносят крохи воспоминаний о жгучем белом солнце, восходящем над Солнечным Копьём, и оттого каждый миг их становится для неё бесценен. Запах пряностей и сладкий дурман благовоний, тонкими сизыми змейками спускающийся на глянец стола и ниже, извиваясь по резным ножкам и припадая клубами опьяняющего дыма к пыльным полам. За закрытыми веками Элия видит себя снова девчонкой, смуглокожей и черноокой, беззаботной отроковицей, чьи обнаженные ступни и голени ласкают аромат цветущих бугенвиллий, матиол и опунций. Она видит все оттенки алого, игнорируя боль материнского сердца и женские страдания, от лёгкого розового до густого, почти чёрного бычьего, и от магического червонного до цвета рассветной неги. Последняя для неё теперь стала слишком недоступна и далека, чтобы Солнечная принцесса могла надеяться даже на малую долю чуда. Ветер доносит скорбную песнь менестрели — не ее ли любимый сейчас развевает тоску? Сладкий отзвук печали трогает небо, и Элия признаёт, что она навсегда поселилась в девичьей душе, когда Гора приносит с собой в ее покои запах валирийской крови и привкус железа. Умирать не страшно — веха ее страданий подошла к концу, пускай взмыть в аквамариновую высь ей все же не суждено, но она остаётся дорнийской змеёй, чья смерть все также несёт в себе покой яда и горечь проклятий. И пусть проклинала она только себя.