Тома

— Ты всё ещё жив, — у Пса от холода сердце заходит, а он-то думал, что страх для него давно стал чужд. Как оказалось, нет или, по крайней мере, не сейчас, когда порывистый колючий ветер подхватывает и раскидывает в стороны огненные пряди леди Старк. В них ему видится бушующее пламя, и Сандор с неохотой признается, что при виде Сансы ему становится не по себе. — Ещё не умер, — угрюмый голос режет стеклянный воздух, звенит среди хлопьев снега, заключённый в их иссиня-белый плен. Быть может, Клиган сейчас тоже в плену и никогда ему уже из него не выбраться, и до конца этой бесконечной, стремительно наступающей зимы ему не обрести свободы. Небо над их головами темнеет, стяги с волчьими оскалами путаются в низких облаках, а шпили башен Винтерфелла и вовсе не разглядеть в черном молоке зимы. Санса так скучала по ледяному воздуху, по грубости севера, его прямоте и отсутствию лжи. Наверное, именно по этой причине сейчас ей становится легче, и упрямый взор колючих синих глаз смотрит на Сандора добрее, чем когда-то в стенах Королевской Гавани. Ветер гонит облака так, что и не заметишь, когда одни сменяют других — один взмах ресниц, и печали давно оказываются размыты в пепельных волнах, пока на их фоне не угомонится воронье, сражающееся против ветряных порывов. Руки зябнут, и оттого раскрасневшиеся пальцы сильнее сминают белый плащ, кутаясь в плотную ткань и согреваясь в ворсе его подбивки. Она до сих пор сохранила следы крови и запах вина, вкус губ своего хозяина и его же угрюмость. На ощупь он не мягче соломенных цигеек, которыми застилают земляные полы, прежде чем на них спать или ловить рыжих блох, снующих в бесовской скачке по заиндевевшей коже. Север может быть суров, Пёс знает это не хуже любого разнеженного горожанина в Королевской Гавани, пускай те времена размоет дождь и облако пыли скроет предчувствие беды. Беды остаются позади, так далеко, что и не вспомнишь, не выудишь их послевкусие на поверхность в истовом страхе снова быть пойманным и сожжённым ими в ночных кошмарах. Сгоришь и поминай, как звали. — Я хотела вернуть, — ложь царапает глотку, а рука, протягивающая плащ, предательски дрожит, однажды Старк научили быть лгуньей, во имя собственного спасения ей и сейчас тяжело отбросить старые привычки. Сандор больше молчит, межуясь перед леди Винтерфелла, — нужна ли ей вновь его защита и крепкое плечо, свирепость медведя и желание убить любого, кто посмотрит на рыжеволосую девочку косо. Он бы смог защитить её, но, кажется, та девочка выросла и перестала нуждаться в защите. Ему бы хотелось испытать гордость в связи с этим, но надоедливый червь досады пожирает изнутри, и Сандор не протягивает свою руку девушке навстречу. У Старк норов волчий, и пахнет она теперь не лимоном и страхом, а кровью и неистовством бури. Ему бы коснуться её, поверить в то, что она тоже живая, но он молчит, не шелохнется, угрюмый, как всегда и немногословный, лишь взглядом тяжёлым припечатывает ее к месту и не отпускает, не уходит и не заговаривает, заставляя ее впервые в родных стенах Винтерфелла по-настоящему ощутить холод этой долгой зимы. Она крепче стискивает руки в замок, прижимает белую материю к груди, задыхаясь от внезапных набегов ветра, найти бы слова и смелости, решимости в себе, как когда-то она уже находила. Теплая ладонь накрывает его огрубевшую внезапно даже для Старк, ожидать от себя порывов лихих чувств не привычно после всего того, что с ней было. — Спасибо, — то не голос, а тихий шёпот, шорох падающего снега. Синий лёд в глазах Сансы плавится в жарком пламени, и в это же время, кажется, Пёс перестает бояться огня и, согреваясь и кривя изуродованные губы, не замечает, как сжимает тонкие пальцы в ответ. Она живая, пускай небо и дальше хмурится, а топкая зима расходится полукружиями сизого дыма, когда-нибудь и ей придет конец.