Мешки с динамитом

Через час Арсений уже стучал по дерматиновой обивке — звонить не стал, боялся разбудить младшую Шастун. — Арс! — резко открывшаяся дверь едва не съездила Попову по лбу — тот вовремя успел отшатнуться, но костлявая рука тут же резко затащила его в квартиру. — Она бредила, у неё температура опять тридцать девять с копейками, я не знаю, что делать! — зачастил хоккеист. Арсений торопливо разулся, оставил толстовку на крючке в прихожей и обернулся к нервно машущему руками Шастуну. — Неужели она раньше никогда не болела? Послушай меня! — фигурист сжал Антона за плечи и встряхнул, привлекая внимание. — Болела? — Б-болела, — согласно кивнул Шастун, глядя на мужчину ошалелыми глазами. — Вот и всё! Все дети в этом возрасте часто болеют, это иммунитет формируется, — пояснил Арсений. — Это бывает. Слышишь меня, контуженный? — А чой-то контуженный? — как и ожидал фигурист, при оскорблении Антон быстрее вернулся в реальность. Поразительно, как безотказно работало! — А вы, хоккеисты, все такие. Даром что в шлемах, — охотно пояснил Попов, отпуская Шастуна. — Жаропонижающее Алиске только через, — Арсений бросил короткий взгляд на наручные часы, высчитывая время. — Через четыре часа можно будет. Водка есть? Антон задумался, прикидывая в уме содержимое холодильника и шкафа. — Должна быть, — хоккеист неопределённо пожал плечами и потопал на кухню, распахивая шкафчик во всю ширину. Фигурист, как потомок Варвары, заглянул через плечо нагнувшемуся Антону — и если удара дверью по своему прекрасному лицу он избежать успел, то от столкновения с чужой костлявой лопаткой уклониться не смог. — Поаккуратнее, и без того челюсть болит! — возмутился Арсений, делая шаг назад и потирая ушибленный нос. — Это ты мне будешь говорить? — мрачно произнёс хоккеист, повернувшись к мужчине лицом. — Ты мне нос сломал, вон синяки до сих пор не прошли, на пропойцу похож, — заворчал Антон, ставя непочатую бутылку на стол. — С водкой в руке особенно, — прогундосил Попов, ощупывая нос. — Да цело у тебя всё, ипохондрик! Пошли. Поможешь. — Разумеется, я за этим и приехал, — проворчал мужчина, следуя за старшим Шастуном. В комнате всё так же царил полумрак — ночь не торопилась ещё прятать солнце за горизонт, но шторы Арсений перед уходом задёрнул плотно. Алиса забылась лихорадочным сном — дети, как бы ни казалось, болеют легче, чем взрослые, которые даже ветрянку переносят на грани жизни и смерти. Но волнуются за ребёнка всегда больше — так уж вышло. — Достань там простыню из шкафа. Выдвижной ящик второй снизу, там полотенца и тому подобное, — Антон отставил открытую бутылку на тумбочку возле кровати. Одеяло Алиска и так сбила в сторону — теперь Шастун осторожно стягивал с вялой сестры кофточку с зайцем и спортивные штаны. — Матерь божья, они же прямо кукольные, — Арсений отвлёкся от шкафа, подняв в воздух Алискины штаны, а потом приставив к себе. От пояса до лодыжки целиком уместились на бедре мужчины — и правда кукольные, совсем ненастоящие. Антон отвлёкся от своего занятия, хмыкнул, отобрал спортивки и аккуратно положил их на стул. — Они детские, — как дураку пояснил хоккеист, открывая бутылку и плеская себе на ладонь. В воздухе резко потянуло алкоголем — чихнуть захотелось. — Разумеется, они маленькие, — он повёл рукой с бутылкой, будто салютуя фигуристу. Антон принялся методично растирать сестру водкой, пока Арсений вернулся к поиску новой простыни. Попов откинул полотенца, доставая со дна ящика простынь — и замер, разглядывая сложенный вчетверо лист мелованной бумаги. На той части, которую он видел, был только конёк — Арсений всегда потакал своему любопытству, а потому извлёк плакат и развернул, с удивлением обнаруживая на нём себя. Бумага старая, потёрлась на сгибах, края забахромились, но то, что на изображении был он в возрасте тринадцати лет, не было никаких сомнений. Волосы даже ещё были длинные — он тогда забирал их в хвост. Улыбка тогда ещё не знаменито белозубая: Попов тогда терпел, пока все зубы прорежутся — он позже будет щеголять голливудским оскалом, лет через пять, на последних юношеских. — Твоя сестрёнка хранит мой плакат в ящике, это очаровательно! — Арсений расплылся в восхищённой улыбке. Антон повернулся, прищурился, вглядываясь в плакат, который фигурист держал в руках, а потом издал неопределённый звук пополам с кашлем, который Попов однозначно идентифицировать не смог — это радость или что вообще? — Простынь дай, — сдавленно выдал хоккеист, заканчивая с растиранием и укутывая сестру в протянутую ткань. — Правда, не могу понять, откуда у неё такая старая версия… Их сейчас уже и не печатают, наверное, — Арсений не обратил внимания на покрасневшего до кончиков ушей Антона — в полумраке не так уж и видно. Ощущалось зато — отлично. Шастун торопливо укутывал сестру в простынь, чтобы не замёрзла слишком, а лицо горело огнём. «Это мой плакат! Прикинь! Я хотел быть как ты! Не лучше — но хотя бы таким же. И знаю тебя почти всю жизнь. Стрёмно, да?» — Убери его, он и так на ладан дышит, — Антон качнул головой, скрещивая руки на груди — самый естественный жест защиты, когда прятаться в собственный домик нет времени — или домика нет. — Да почему? Давай на стенку повесим! Будет как стимул, — Попов огляделся по сторонам. — Пойдём, Алиска хоть поспит пока. Я суп сварю, — он потянул фигуриста за локоть. — Но почему… — Да потому что это мой плакат, а не Алискин! — прошипел Антон, не желая повышать голос. Он выдернул из чужих расслабленных пальцев плакат, сжал до белых костяшек, стараясь не помять бумагу. Фигурист замер напротив, машинально сделав шаг назад — картина мира не укладывалась в голове и приобретала какую-то нехорошую сюрреалистичность. Он знал, что Антон младше его на семь — да на восемь почти — лет, знал, что Шастун играет в хоккей, как озлобленный подросток, знал, что тот планирует драться за каток до выбитых зубов. А сейчас не был уверен ни в чём. Он следил за его карьерой? И он же выбил ему зуб при первой встрече? Он хотел быть фигуристом, но играет в хоккей? — Идём, — Шастун подпихнул мужчину в спину к выходу из комнаты, напоследок послушав размеренное дыхание сестры. На кухне Арсений уселся на табуретку, уложил локти на стол и подпёр ладонями подбородок. — Что случилось? — Антон склонил голову к плечу, скрестив руки на груди. — Это ты у меня спрашиваешь? — хрипло поинтересовался мужчина. — Я ничего не понимаю. — Значит, будешь сейчас слушать, если хочешь понять. Я тебя знаю. «Я тебя знаю». Арсений вздрогнул — по позвоночнику прямо, от седьмого до копчика, прострелило будто, заставив зябко повести плечами, но просьбе повиноваться. Фигурист глянул на хоккеиста почти затравленно, снизу вверх. Антон выдохнул тяжело — потом потянул мужчину за локоть с табуретки к окну, призывая выглянуть наружу. На десяток почти этажей ниже с ветки дерева свисала пара коньков — уже далеко не белых, с потрескавшейся кожей. И даже несмотря на желтеющие, но не облетевшие листья — всё равно было видно. Настолько инородный предмет, которого здесь быть не должно — взгляд цеплялся, достраивал историю самостоятельно. Кожа коньков потеряла лоск и цвет — но в том, что раньше она была белой, Попов не сомневался. Лезвия поржавели, синтетические шнурки надёжно держали их на весу чёрт знает сколько времени. Фигурист отвернулся от окна, заглянул в чужое напряжённое лицо, уставившееся в пустоту. Как будто в прошлое. Антон выудил из кармана пачку сигарет, достал зажигалку, прикурил, предложил фигуристу, но Арс только головой качнул. Спорт требует придерживаться определённых правил, со временем не напоминающих удавку на шее — но придерживаться их всё равно нужно. — Они висят тут уже восемь лет. Когда мне было тринадцать, тренер честно сказал, что фигуриста из меня не выйдет. Во мне тогда уже было почти метр семьдесят, кажется — возвышался над сверстниками на голову, — Антон усмехнулся. — А знаешь, почему я в фигурное попал? Попов качнул головой, заворожённый внезапным откровением — и коньками за окном, служащими напоминанием и укором одновременно. — В шесть лет тебя по телевизору увидел. Первые, кажется, твои юношеские были. Золото. Арсений повернул голову к Антону — пальцы у хоккеиста ничуть не дрожали. Воспоминания оставались воспоминаниями, лишь частью прошлого, которое не мешало уже Шастуну жить — или же актёр вышел из него куда как лучший. — Я знаю, что с американцем тем ты сцепился из-за допинга. Знаю, что год почти понадобился на реабилитацию после того падения на Гран-При. Я о тебе, блять, всё знаю, Попов, — Шастун усмехнулся и покачал головой. — Иронично, правда? Потому что ты обо мне ни черта не знаешь — и тебя мотивы моих поступков пугают до усрачки. — Если ты знаешь меня достаточно, то понимаешь, что меня ничего не пугает, — Арсений врал, не краснея. Его пугала перспектива выйти на лёд в последний раз — но никак не этот тощий мальчишка, который ни разу не был похож на безумного фаната, готового облить кумира кислотой, лишь бы он не достался кому-нибудь ещё. — Тебе нужно, чтобы тебя любили. А тебя половина страны ненавидит, — Шастун расхохотался ненатурально, почти истерично, будто выговаривая всё, что копилось чертовски долгие годы. — А ты? Антон резко перестал смеяться, вперившись взглядом в фигуриста, чуть опустившего голову и смотревшего на него исподлобья. Взгляд тяжёлый, испытывающий. Голова начала ныть болезненно, в висках, будто кто-то вздумал вкручивать туда гвозди методично — только за этой бесконечной пыткой не следовало смерти. — Что? — Ты себя к какой половине страны относишь, Шастун? Хоккеист затушил окурок о подоконник, отправил бычок в полёт в форточку, но не сказал больше ни слова. — Я напишу тебе, когда Алисе станет лучше. А пока — пока, — Антон уставился в окно пустым взглядом и не отрывался, пока фигурист обувался и покидал чужую квартиру. Быть честным — даже сам Арс не знал, к какой половине страны себя отнести.