Мешки с динамитом

Да пошло бы оно всё к чёрту. Да пошли бы они все к чёрту. Да катился бы весь этот злоебучий мир к чёрту — было бы куда легче. Арсений стоял в кабинете Добровольского и совершенно не знал, куда деться от взгляда Паши. Он всегда был такой — но почему-то сейчас находиться в одном с ним помещении было в особенности некомфортно. Наверное, потому что Антон попросту не пришёл. Как и любой из хоккейной команды, включая тренера, — они просто исчезли, будто их и не было никогда, растворились в многомиллионном городе в поисках другого места для тренировок. А позвонить Шастуну у Арсения рука не поднималась. Арсений проследил взглядом движение худой руки Паши, опустившего взгляд и теперь разглядывающего что-то в бумажках, которые разложил перед собой на типично офисном столе. Контракты, зарплаты, график уборки комплекса — мелочи, которые кроме директора делать некому. По крайней мере, если ты недостаточно обеспечен, чтобы достать где-нибудь неглупую секретаршу, которая эти документы будет раз в неделю приносить на подпись, пока ты будешь прохлаждаться. Паша одобрительно хмыкнул и оторвался от бумажек, подняв прошибающий до костей взгляд карих глаз на застывшего изваянием фигуриста. — Поздравляю, Попов. Твой каток теперь, твой, — Добровольский сцепил руки в замок и ухмыльнулся. — Что делать планируешь? — Тренировать и тренироваться, — язык ворочался во рту непослушно, неохотно, но сделать с этим фигурист впервые за долгое время ничего не мог. Как давным-давно в детстве. «Бабушка, я молодец? Бабушка, я же ведь молодец?!» «Нет, Арсюш. Ты идиота кусок, ты хреново склеенный Мидас — всё, к чему прикасаешься, превращается в дерьмо. И правда тебе глаза колет. Вот и всё». Арсений сжал зубы так, что на щеках желваки заходили, и улыбнулся криво. Внутри него что-то ломалось так оглушительно, что хотелось поинтересоваться — неужели Паша ничего не слышит? Ему же так тошно не было даже тогда, на Гран-При, когда он щедро пачкал лёд своей кровью и старался не потерять сознание от боли прямо на катке. — Приступай, — хохотнул Добровольский, махнув рукой широким жестом и не отводя от фигуриста взгляда. Арсению всегда казалось, что он будто ставил эксперименты какие — и следил за результатом, как увлечённый химик. Спрашивать о том, доволен ли Паша исходом, Попов не стал — только повёл плечом, кивнул на прощание и вышел прочь, глотая ком в горле с трудом и совершенно не понимая, почему в груди расплывается такое неправильное ощущение. Как будто смотришь на картину, и всё вроде нормально, и всё в порядке, но глаз за что-то цепляется, а потом начинаешь замечать у деревенского домика щупальце в окне, кровь на занавеске, а в трещину между брёвнами кто-то внимательно смотрит. И понимаешь запоздало, что знал это с самого начала, но никак не мог вникнуть, где спрятан подвох. И сейчас Арсения глодало то же самое ощущение: он уже знал, что не так, но понять — не мог. Обрывки последних недель смешались в разноцветную кашу, и Попов понял, что этот месяц был у него насыщеннее последних лет. Выбитый зуб, маленькая девчонка, так похожая на него, рваные объятия, поиск хоккеиста глазами среди толпы, медаль на чужой шее и совместный завтрак. У Антона после сна волосы растрёпанные, голос хриплый и взгляд мутный — и Арсению хотелось себя ущипнуть, чтобы перестать видеть это так ясно, словно парень стоял сейчас перед ним, потирая затёкшую шею узкой длинной ладонью, которая без всяких безделушек казалась беззащитно-хрупкой. Он ему медаль оставил. Антон пытался утром вложить в руку, вернуть, но фигурист только улыбнулся. — Это тебе, в честь того, кем ты мог стать. — Но я не стал, брось. Перестань, Попов, забери. — Я подарки обратно не принимаю. Арсений вышел из кабинета Добровольского, совершенно не понимая, как из-за одного человека установка всей жизни может полететь коту под хвост. Спорт — главная цель. А здесь, сейчас, он готов отдать каток, который намерен был потом и кровью забрать — и уже не нужно. Ему уже ничего этого не нужно. Он будет тренировать Алиску — легко! — будет вести группу, всё ещё чувствуя себя причастным спорту — но не более. Оказалось, что любовь толпы способен заменить один-единственный человек. Попов замер в коридоре, ведущем к катку, — в конце туннеля горел яркий белый свет, очень символично. Арсений прикрыл глаза и замер — ему тренироваться до конца следующей недели, потому что Гран-При, потому что ему впервые есть кому посвящать программу. Не впервые. На показательных — на показательных он тоже посвятил программу тому человеку, который не пришёл на него посмотреть. -- Выходить на трибуну, набитую фанатами под завязку, было глупо — какой смысл, если и отсюда, из глубины полутёмного коридора видно Арсения прекрасно? Чёрный костюм на контрасте с белым льдом такой чёткий, такой красивый, что Антон стоит, глядя во все глаза, и даже старается не моргать: со скоростью этого «русского дьявола» можно упустить многое за ту долю секунды, на которую сомкнутся усталые веки. Гиперактивный выздоравливающий ребёнок может кого угодно утомить! Шастун смотрел на Попова, катающего так впервые, — он знал, о чём говорил, он все его выступления смотрел. И такой надрывный излом рук, такие настойчиво-мягкие прыжки у Арсения были впервые. Он блуждал взглядом по трибуне почти нервно, в надежде найти кого-то — и Антон никак не мог понять, кого. Он только смотрел, как этот чёрт летает, крутится в воздухе и приземляется на обе ноги, скользит по льду с обманчивой лёгкостью — чтобы так кататься, нужно тренироваться всю жизнь и гореть так ярко, чтобы другие слепли. Арсений — горел. И сейчас — ярче всего. А Шастун никак не мог понять, почему, какого хрена — или камеры не передают всей этой сногсшибательной харизмы и вполовину? Это вживую нужно смотреть, как восьмое чудо света, чтобы потом прокручивать в голове увиденное и хранить, как бесценное сокровище. «Ты так высоко взлетел, Арсений. Каково тебе будет падать вниз?» Антон задавал себе этот вопрос не раз — и сейчас, забывшись, уже глядя на Попова на пьедестале, Шастун приоткрыл рот от внезапного понимания: Арсений влюбился. И впервые не в отражение в зеркале и не в спорт. Ровно за мгновение до того, как Попов ушёл с катка, Антон выбежал на улицу, поймал такси и поехал домой, чувствуя, как в груди жжёт. Какая тебе разница до его душевных терзаний, Шастун? Ты знаешь его с детства — так его ещё представляешь сколько людей с детства знают, а? Неужели ты правда думал, что ты запал ему в душу? Дорога до дома долгая, но он успевает успокоиться — и пока дождь за окном лижет стекло, а в каплях отражается вечерний город, на сердце становится спокойнее. Антон не упирается лбом в стекло — такси просто охренительно скачет на неровной дороге, и набить шишек ему не хочется, потому он просто таращится со стороны, впадая в почти медитативное состояние. Когда Арсений оказывается на пороге часом позже — сердце пропускает удар. Он счастливый, светится будто изнутри так мягко, что у Шаста сводит зубы от несправедливости. На языке вертелась одна-единственная фраза, которую Антон так и не смог произнести в тот вечер. «Летай только для меня». -- Если бы он позвонил Антону сейчас — всё было бы несравнимо проще. И потому Арсений впервые в своей жизни выбрал быть не упёртым долбоёбом, а разумным взрослым человеком. Ощущения удивительные, только палец немного дрожит, пролистывая контакты и нажимая на значок вызова. — Антон? — неуверенно произнёс фигурист, сунув вторую руку в карман и качнувшись с пятки на мысок. — Да, Арс, что случилось? — голос на том конце провода был будто бы слегка раздражённый, и Попов не совсем понял, что произошло — но на всякий случай насторожился, теряя весь тоскливый настрой. — Ты… Вы. Никто из ваших сегодня не пришёл к Добровольскому, — протянул Попов, пиная носком ботинка какой-то камушек. — А зачем? Всё и так решено уже неделю как было, каток — для фигуристов, — усмехнулся Антон. С языка упрямо рвалось простое «я соскучился», но гордость Попова так просто не сломаешь — и против неё тоже хрен попрёшь. — Для галочки? — неуверенно хмыкнул фигурист. — Не знаю, Попов, — Антон вздохнул устало. — Это же пустая трата времени. — Я — это пустая трата времени? — Арсений нахмурился. — Что? Нет, Попов, послушай… — Аривидерчи, — фигурист отключился, невольно скрипнув зубами. «А на что ты надеялся?..» Фигурист сунул мобильник в карман и выдохнул на озябшие ладони, потирая руки, — сегодня с утра столицу щедро поливало дождём, и температура упала до пятнадцати градусов, а Арсений выскочил из дома едва ли не в одной толстовке. Замёрзнуть ему бы не удалось, но неприятно озябнуть — вполне. Вот он и стоял сейчас возле спортивного комплекса, задумчиво разглядывая смурную-пасмурную Москву. На дворе был последний день августа — и на носу был Гран-При, тренировки группы юных фигуристов и больше никаких хоккеистов на горизонте, разве что только в качестве родственников дарований. Никаких больше волнений, только овации, крик толпы и победа в виде тяжёлой медали на шее. — Что Арсюшенька не весел? Что головушку повесил? — раздался за плечом Попова насмешливый голос. Руслан был ровесником Арсения, и он был извечной занозой в заднице, на которую мужчина обращал внимание только когда был и без того зол. И сейчас, чёрт бы его побрал, он был именно в таком состоянии. Попов развернулся на пятках, разглядывая самодовольного Белого. Где-то на периферии ехидный червячок самолюбования заикнулся о том, что Рус даже вполовину не так красив, как Арсений, — мужчину выдавали ранние залысины и синяки под глазами, которые невозможно было даже консилером замазать. На мгновение Попов разумно отметил, что он ищет в Белом всё плохое только потому, что тот ему не нравится. С Антоном такой трюк не проходил. Арсений почувствовал, как пальцы правой руки сжались в кулак совершенно рефлекторно. — Да вот морду твою увидел, и затошнило, — усмехнулся Попов, цепляя на лицо самую омерзительную маску из всех, которые были в его арсенале — самоуверенный мудак. — Сначала ты меня услышал, — поправил соперника Руслан. — Неужели тебе таки сказали, что кроме твоего смазливого личика в тебе ничего нет? — наигранно удивился Белый. Стандартный обмен любезностями, ничего особенного. Не было бы, не завидуй Арс Руслану. Он даром что не блистал на всех билбордах, был хорош. Кроме того — у него не было в жизни спортивных травм, а потому — карьеру Белый мог продолжать дольше Попова. Правая рука задрожала от напряжения, и Арсений сжал губы в тонкую линию. — А тебя-то на Гран-При не взяли, да? Всё надеешься моё место занять, Рус? — Попов нехорошо оскалился. Он от приступов гнева не страдал, он ими наслаждался. — Я всегда был достоин твоего места, — прорычал Белый, хмуря брови и делая шаг вперёд. — Но никогда до него не допрыгивал. Даже когда я валялся на больничной койке, — повёл плечом фигурист, пряча кулак в карман. Нельзя бить первым — за две недели разбитый нос может и не успеть зажить полностью, а в том, что Руслану нужен только повод ударить в ответ, Попов не сомневался. — А у тебя ведь были все шансы! — рассмеялся он. — Ты тянешь себя на дно сам. Не я тот камень, который привязан к твоим ногам, и никогда им не был, — зло выдал Арсений, покачав головой. — Иди ты к чёрту, Рус. Не тебе тягаться с дьяволом, — фигурист мягко развернулся и пошёл к метро, лениво проигрывая в голове застрявшую в мыслях песню. Арсений знал, кто был его собственным камнем, тянущим на дно, — и уже не пытался вывернуться из верёвки, обжигающей лодыжки.

«Не вычеркнуть суть, не избежать углов, Пока где-нибудь между добром и злом, Ты сможешь понять, на чьей ты стороне. Ведь в жизни всё так, как на войне».

-- «сердце моё навсегда останется звёздочкой на твоём фюзеляже». Арсений ненавидел недосказанность. Если он кому-то не нравился, он требовал довольно чётких намёков на это — не обязательно говорить вслух, многие слова вообще трудно выпустить наружу без энного количества спиртного, принятого на грудь. А пить со всеми, от кого Попов требовал честности, означало получить цирроз печени через год. Потому — оставалось только повторять это, как заезженная пластинка, и ненавидеть тех, кто смотрит искоса, улыбается в лицо и скалится за глаза. И Руслану за эту честную ненависть Арсений был даже благодарен. Не тот самый «закадычный враг», которого он увидел в Антоне в их первое знакомство, но и едва ли простой соперник. Он цеплял — его слова порой задевали почему-то сильнее остальных, заставляя Попова закипать совершенно как подростка, готового драться двадцать четыре часа семь дней в неделю. А сейчас за недосказанность Арсений ненавидел сам себя. Он привык брать то, что нравится, — за последние годы так и повелось. Лучший номер в отеле, лучшая одежда, лучшая еда — и не обязательно, чёрт возьми, всё самое дорогое. Суть в том, чтобы это было «лучшим» для него. В людях Попов был неразборчив. «Все мы родом из детства». Драчливый недолюбленный мальчишка хватался за человеческое внимание жадно, точно голодный цепной пёс, всё ещё помнящий призрачное тепло хозяйской руки — но уже начинающий забывать. И потому, если люди не обращали на Попова внимание, это всегда било по его самолюбию сильнее, чем что угодно. «Будешь прыгать выше головы — целься в Луну. В случае неудачи останешься среди звёзд». Арсений сидел на кухне и пялился на улицу, устроившись на колченогой табуретке целиком, устроив пятки на самом краю рваной дерматиновой сидушки, из которой торчал рыжий поролон. В окна стучали ветки деревьев, то ли предупреждая, то ли отчаянно моля впустить: первые дни сентября разбушевались не на шутку, принеся москвичам дождь и бурю, выгибающие зонтики тем, кто возвращался вечером с работы. Небо затянуло серой поволокой: темнело на пару часов раньше положенного, но Попов был не против. Это отчего-то вдруг прекрасно ложилось на настроение — не тоскливое и не злое, а что-то между. То ли в окно выйти, то ли набить кому-нибудь морду. Можно совместить. Попов неловко поёрзал, чувствуя, как мало того, что спина начинает затекать, так и сам он начинает мёрзнуть — ветер, рвущийся в квартиру из форточки, задумчиво гулял по кухне, игрался с цветами на подоконнике и шелестел салфетками на столе. Мобильник разрезал тишину резким звонком — Арсений едва не рухнул с табуретки, вздрогнув машинально. Попов потянулся за телефоном, мельком глянул на экран. «Шастун, хоккей». Фигурист нахмурился и нажал на кнопку сброса вызова — а потом и вовсе выключил звук у телефона, чтобы не соблазниться повторным звонком. Он сегодня с ним морально разговаривать не готов, он ляпнул глупость не подумав — и пока сам не переварит, общаться не намерен. Арсений же, чёрт бы его побрал, ненавидел недосказанность.