Мешки с динамитом

xtc — dear god -- Больницы — совершенно особенные заведения, связанные с болью неразрывно. Будь то даже родильные отделения, где так часто можно увидеть слёзы счастья. Что уж говорить о реанимациях, где слышен только писк приборов, или о травматологиях, куда привозят всех искалеченных по своей или чужой вине. Но если ты попал туда после несчастного случая, который поставил крест на всей твоей спортивной карьере, хорошего нет совсем. Не радуют редкие посетители, совершенно не хочется есть — даром что лечащий врач требует. У Арсения сейчас остались только четыре стены, два молчаливых — но счастливых, потому что на поправку идут, соседа по палате, да белый потолок, на котором взгляду совершенно не за что зацепиться. У Арсения в двадцать восемь лет — эндопротез буквально развалившегося коленного сустава и крест на карьере фигуриста. И полное отсутствие желания жить. Раз в три дня к нему приходил Алексей Иванович — неизменно вздыхал и садился на табуретку рядом. В травматологии посетителей не одевают в белые халаты — какой смысл, здесь не стерильная зона, а в операционную тренера никто бы не пустил. А Арсений лежал на кровати, пялясь в потолок, — нога загипсована лангеткой от бедра до лодыжки включительно, а от колена тянется пакет с трубкой — дренаж, чтобы кровь не накапливалась. Ничего особенного, но Попова от себя тошнит. Он ковылял по коридору на костылях неумело, опирался ослабевшими руками и старался не замечать на себе сочувственных взглядов. Сочувствие убивало сильнее всего. Алексей Иванович говорил, что это не конец света. Что в тридцать лет жизнь — не заканчивается. Приводил в пример себя, бабушку Попова и половину мира, но слушал это Арсений без особого энтузиазма. Он думал, что был готов к падению с той высоты, на которую забирался годами, а оказалось — нет. Попов всё чаще обнаруживал себя возле окна, если вдруг вставал с кровати. Травматология была почти на восьмом этаже — и Арс смотрел вниз с такой тоской во взгляде, что даже соседи порой чувствовали себя неуютно и заводили простенький разговор, лишь бы отвлечь фигуриста от столь притягательной земли и полёта ей навстречу. Серёга приходил стабильно по пятницам. — О, ты не представляешь. Тебе фанаты ящик почтовый забили под завязку, на твой адрес ещё три почтовых извещения, я попросил отложить, заберёшь как отсюда выйдешь, — Матвиенко вывалил на белое одеяло кипу открыток и писем, улыбаясь широко. Он иначе не мог — и Арсений, на самом деле, был ему благодарен. Для Серёги больницы — дом родной, он никакого дискомфорта не чувствовал, а потому и вёл себя в этих стенах свободнее и спокойнее. Попову очень хотелось обнять Матвиенко крепко-крепко и попросить забрать его отсюда, потому что больше просить было некого. — Сочувствием забьют, — хрипло рассмеялся Арсений, негнущимися пальцами перебирая куски цветного картона и конверты. Столько любви он не получал даже после своих выигрышей — а сейчас все им восхищались, писали о любви к нему и желали поскорее встать на ноги. Попов думал, что он такого не заслуживает. Ведь если тебя не любит даже родная мать — наверное, есть за что? — В любом случае, знаешь, тебя очень ждут. Алексей Иванович со мной списывается, рассказывает про твою группу фигуристов юных. Они делают успехи! В особенности Алиска и ещё одна девочка, совсем запамятовал, — Матвиенко задумался, почесал затылок, но имени не вспомнил. — Оксана? — Попов вспомнил очаровательно худенькую щекастую девочку, которая смотрела на него столь смущённо, что не могла под его взглядом даже ласточку поначалу сделать. Но стоило Арсению отвернуться — прыгала двойной аксель с потрясающей лёгкостью, только немного не дотягивая до младшей Шастун. — Точно! — просиял Серёга. — Фролова, да. У неё только тётя осталась как представитель, с родителями что-то произошло, уж не знаю. — Авария. В новостях писали, статьи двухлетней давности, — пояснил Попов, читая одну из открыток, написанную явно ребёнком. — О, что это у тебя там? От Алисы? — Матвиенко просиял, разглядывая богато украшенную открытку. — Да, — Арсений улыбнулся мягко, совершенно сдавая себя с потрохами. Как же он чертовски скучал по этой непоседе, как ему не хватало её пристального серьёзного взгляда и озорного огонька в глазах! — «Поправляйтесь, Арсений Сергеевич!» — Хотел бы я, чтобы меня так дети любили! — Тебя они и так любят, они тебе в магазине улыбаются, — усмехнулся Попов, откладывая открытку на тумбочку. — Чёрт с тобой, Арс, — Матвиенко хмыкнул, откинул одеяло, которым было прикрыто правое колено друга, осмотрел его критически — но профессионально, пропальпировал кончиками пальцев. — Не больно? — Если не будешь так давить — нет, — скрипнул зубами Попов. — У тебя там жидкость накапливается, но это нормально. Вот потому и дренаж стоит, — Серёга укрыл Арсения одеялом обратно. — Заживает хорошо. Такими темпами дня через три гипс снимут, будешь разрабатывать потихоньку. Тебе уже сказали, что в реабилитацию сможешь заниматься бальными танцами? — Я это и по предыдущей травме помню, — пожал плечами Арсений. — Там ты надколенник сломал, а тут тебе полностью сустав поменяли. Разные вещи. Тебе и гипс не должны были накладывать, это сделали только для того, чтобы затянулись раны и ты не дёргался особенно, — Матвиенко сложил руки на груди. — По-хорошему, разрабатывать бы тебе его на второй день, а ты уже неделю лежишь. Всё у тебя, Попов, не как у людей, — вздохнул Серёга. — Неудивительно, да? — усмехнулся фигурист, продолжая разглядывать письма. У Арсения Попова никогда ничего не идёт по плану. -- Сегодня с утра Попов был в палате один. У одного из соседей — имена он даже не трудился запоминать — была физиотерапия, а второй выписался ещё вчера, крепко пожав руку и пожелав выздоровления. Арсений улыбнулся ему в ответ, но ничего не сказал. Он и без того всё знал. В открытую настежь дверь палаты стучать глупо — и делать так мог только один человек. Серёгу всегда слышно было загодя, бабушка не приезжала, а мать и подавно. Но так неуверенно предупреждать о своём присутствии мог только Шастун. Арсений даже не посмотрел на вошедшего внутрь Антона — так и продолжил лежать, лениво глядя в крохотный пузатый телевизор на холодильнике. Он давно уже не вникал в происходящее, просто убивал время, потому что пялиться в потолок не было никакой возможности: надолго оставаться один на один с собой опасно. — Привет, — Антон неуверенно улыбнулся, подтягивая к койке стул и присаживаясь на него. От хоккеиста резко пахло мандаринами — он приволок с собой целый пакет, будто сейчас чёртов Новый год. А где же тогда шампанское?.. — Я не мог выбраться на прошлой неделе, прости, и ещё… — Не извиняйся. Ты мне ничем не обязан, — отрезал Попов, отрываясь от экрана телевизора. — Это для меня, а не для тебя. Чистка кармы и всё такое, — нарочито небрежно отреагировал хоккеист, не давая понять Арсению, что он его хоть как-то задел. — Так вот. Я пришёл тебя поздравить! — он радостно улыбнулся. — С окончанием карьеры? — вяло огрызнулся мужчина. — Нет, с победой на Гран-При! Ты же установил новый рекорд, — Антон улыбнулся широко, солнечно — и Попов почувствовал, как его свет этой яркой звезды слепит. Как тошно становится от того, что это солнце светит не для него постоянно. — Все ждали того, как я упаду. Я упал. От меня могут уже все отвалить? — зло нахмурился Арсений, глядя на Антона неотрывно. — Я потерял всё, вашу мать! Всё! — рыкнул мужчина, сжимая ладонь в кулак и комкая белую больничную простынь. — У тебя всё ещё есть я, — возразил Антон неуверенно. — А кто сказал, что ты мне нужен? Попов осёкся, глядя на то, как взгляд хоккеиста холодеет. Парень нахмурился и встал со стула, поставив на него пакет с мандаринами. Ладони, привычно увешанные побрякушками, дрожали — и Арсения это злило ещё сильнее. Зачем он врёт ему? Только потому, что Попов на больничной койке? Для скорейшего выздоровления? У Арсения Антона никогда не было. — Выздоравливай, — выплюнул сквозь сжатые зубы хоккеист и ушёл, не оборачиваясь. Арсений пялился на дверной проём до самого вечера, не в силах отвернуться или хотя бы закрыть глаза, прокручивая в голове чужие слова на повторе. «У тебя всё ещё есть я». «У меня тебя никогда не было, даром, что я так отчаянно этого хотел.» -- Арсений чувствовал, как внутри него рушились города, как его выворачивало наизнанку по ночам, когда тьма сгущалась вокруг плотным кольцом, как его тошнило от запаха больниц и заботливых медсестёр. Арсений замкнулся сам на себе и разрабатывал освобождённую ногу без особого энтузиазма — из-за гипса реабилитация его грозила растянуться не на две недели, как обычно, а на целый месяц. Механический тренажёр и лечебная физкультура, костыли и неуверенные шаги становились спутником бывшего фигуриста. Наступать на правую ногу было чертовски страшно. Колено не болело — впервые за долгие пять лет совсем, только слушалось чертовски плохо. Нога дрожала, и ходил Попов медленно, пересекая коридор туда-обратно несколько десятков раз в день. И на второй неделе, ровно через два дня после разговора с Антоном, к Арсению пришла Алиса. Луч света в тёмном царстве. Арсений увидел её у поста медсестёр, с серьёзным выражением лица интересующуюся, где сейчас находится её наставник. Попов окликнул её негромко из другого конца коридора, стараясь не шуметь слишком уж сильно — всё-таки больница. Но младшая Шастун услышала, повернулась на звук и степенно пошла навстречу мужчине, сорвавшись только на последних метрах на бег, и, терпеливо дождавшись, пока Арсений усядется на скамейку в коридоре, кинулась ему на шею. — Арсений Сергеевич, вы меня так напугали! — девочка не выдержала и банально разрыдалась, ткнувшись лицом в плечо мужчине. — Ну почему же? Я жив, со мной всё хорошо, — мягко улыбнулся Попов, обнимая Алиску и чувствуя невероятное облегчение. Ему и самому бы сейчас пустить слезу — глаза жгло слишком знакомо. — На льду было столько крови, Арсений Сергеевич! — всхлипывая, выдала девочка, не в силах остановиться и уже глотая слёзы и вздыхая судорожно. — Меня сюда никто не пускал, мне только Тоша вчера адрес сказал, а раньше никто, представляете, никто… — Зато я получил твою открытку, Лисичка, — Попов ласково погладил девочку по волосам, сглатывая комок. — Мне было очень приятно. — Арсений Сергеевич, — девочка отстранилась, размазывая слёзы по щекам. Крохотный носик покраснел от слёз, а глаза всё ещё блестели — но судя по тому, как судорожно Алиска вздыхала, она начала успокаиваться. — Вы же будете меня тренировать, да? — Конечно, Алис, конечно. Кому же я тебя доверю? — Попов улыбнулся, мягко поцеловал девочку в макушку, снова прижимая к себе. — Я думала, что вы всех нас бросите, — плечи Лисы всё ещё мелко подрагивали после прошедшей истерики. — Как же, солнышко? Как я мог бы бросить таких замечательных ребят? А уж тебя в особенности! «У меня же, кроме тебя, ничего не осталось». — Идём, Лисичка. Попьёшь водички и полегчает, — Арсений спустил девочку на пол и взялся за костыли, ступая пусть и не с полной опорой на них, но всё же осторожно, перекатываясь с пятки на мысок. Алиса уцепилась за край растянутой его футболки и поковыляла следом, всё ещё шмыгая покрасневшим носом. Медсестра на посту расплылась в неприлично милой улыбке, но быстро опомнилась — уткнулась носом в кипу больничных карт, стараясь не выдавать рвущееся наружу желание вздохнуть умилённо и понаблюдать эту картину ещё немного. Фигурист только усмехнулся, сворачивая к холлу, где стояли небольшие диванчики и кулер с водой. Попов сел на самый край, наполнил пластиковый стаканчик и протянул девочке, стоящей рядом, — он теперь смотрел ей аккурат глаза в глаза, покрасневшие от слёз. — Ну как, успокоилась? — мужчина улыбнулся, беря чужую ладошку в руку и поглаживая большим пальцем успокаивающе. — Наверное, — честно выдала Алиса, отпивая из стакана и стараясь начать дышать нормально — после слёз трудно перестать втягивать воздух судорожно. — Я уже лежал в больнице, Лисичка, за меня не стоит беспокоиться, — заверил девочку Попов, продолжая улыбаться. Воистину солнечный ребёнок! И брат у неё тоже — солнечный. — Расскажите, — попросила Алиска, упираясь ладошкой в левое колено Попова и залезая на диван поглубже, приваливаясь к тёплому боку. — Расскажу, если пообещаешь не обливать меня водой, — Арсений выцепил из детских пальцев наполовину пустой стакан. — Ты тогда ещё совсем маленькая была, и я о тебе даже не знал… «И о брате твоём — тоже не знал».