(не)Канон

      Григорьева ненавидит белые сигареты с четырехслойным фильтром, потому что знает, какие уродливые круглые ожоги оставляют они на коже рук, усыпанных родинками, и как эти ожоги превращаются в выпуклые шрамы, которые невозможно спрятать; ненавидит цветные волосы выше плеч, потому что каждый раз вздрагивает и оглядывается, со страхом и надеждой пытаясь высмотреть в толпе «именно ту голову» с аккуратными, чуть заостренными ушами, но, конечно же, каждый раз ошибается; ненавидит травяной чай, потому что и она ненавидела его, плевалась и материлась, если приходилось пить что-то подобное. «Зря отказываешься, он успокаивает.– усмехалась Лиана. — Как раз для тебя.» А она прищуривалась и смотрела долго и внимательно, и даже в полумраке глаза её блестели, будто были сделаны из металла. Чистейшего серебра или белого золота.       Григорьева научилась жить без этого, научилась крутить краткосрочные романы, где никто никому ничего не должен (и уж конечно, никто ни о ком не заботится) притворяться сильной и независимой. Она метко шутит, гордо вскидывает голову и заправляет за ухо курчавую прядь, проходя мимо мужчин в дорогих костюмах, которые смотрят на нее со смесью интереса и похоти. Лиана больше не боится влюбиться, потому что этого давным-давно не происходило на самом деле, а если кто-то влюблялся в неё, то ей было совершенно плевать. Тут каждый сам за себя, и если вы не можете держать свои чувства при себе, то что вообще тут делаете?       Григорьева понимала, что своей неприступностью и холодностью будто пыталась отомстить кому-то, хотя только она — она и никто другой — была виновата в своих проблемах. Это она не умела держать свои чувства при себе, это она не удержала, не сберегла то немногое светлое, что у нее было. Это она непонятно что вообще тут делает.       Долбушин отпускает очередную шуточку про её одиночество, и Лиана улыбается в ответ, а в сердце вонзается игла боли и одиночества, которую будто специально перед этим раскалили добела, чтобы укол был больнее и опасней. Григорьева ненавидит счастливые парочки, у которых все настолько хорошо, что тошно, потому что у них никогда не было этой радужной беззаботности в отношениях, и в этом и заключалась их ценность. Ей казалось, будто никто не знает, что значит любить по-настоящему, и от этого становилось так смешно, так мерзко и так невыносимо. Григорьева считала себя достаточно умной, чтобы не опускаться до таких детских мыслей, но снова и снова, каждый раз, каждый чертов раз опускалась, из-за чего еще больше ненавидела всё вокруг, хотя должна была ненавидеть лишь себя.       Приходя домой, в огромную квартиру, в которой было буквально ВСЁ, она чувствует душевную пустоту и собственную ненужность, избегая смотреть на те полки, где еще лежат её вещи, которые Лиана снова и снова клянется выкинуть или спрятать подальше, но снова и снова проходит мимо, отводя глаза, потому что эти безделушки, амулеты с оборванными шнурками, сломанные часы с гравировкой и кольца с выпавшими камешками казались заместительнице Долбушина чем-то святым, неприкосновенным, такими же, какими казалась Лиане и их хозяйка.       Это было похоже на идиотскую игру в кошки-мышки, в которой мышка всегда была на несколько шагов впереди: стоило Лиане узнать её новый номер — он оказывался недоступен или недействителен; стоило узнать адрес — её встречала пустая квартира, в которой уже появилась пыль и плесень, а иногда и новые жильцы. Никто, ни один их общий знакомый, не знал, где её искать, будто она превратилась в тень, которую не догонишь, хоть миллион раз прыгни выше головы.

***

       Лиана Григорьева ненавидит белые сигареты с четырехслойным фильтром, потому что знает, какие уродливые круглые ожоги оставляют они на коже рук, усыпанных родинками, и как эти ожоги превращаются в выпуклые шрамы, которые невозможно спрятать; ненавидит цветные волосы выше плеч, потому что каждый раз вздрагивает и оглядывается, со страхом и надеждой пытаясь высмотреть в толпе «именно ту голову» с аккуратными, чуть заостренными ушами, но, конечно же, каждый раз ошибается. Иногда, задумавшись, она бубнит себе под нос то, что несомненно разозлило бы её, но внимательный и проницательный взгляд уже не впивается Лиане в затылок, а тонкие бледные губы не растягиваются в ухмылке. Лиана продолжает жить, будто ничего и никогда не происходило, но надеется (глупо и очень нелепо, но так по-настоящему), что в один момент сверкнут из темноты два металлически-задорных огонька и раскатится по пустой комнате громкий заразительный хохот. Лиана надеется, что когда-нибудь Она позволит себя найти.