(не)Канон

      Крылова кричит и мечется, швыряет вещи в стену, пинает ногами мебель, отбивая пальцы. Красные, опухшие от слёз, глаза уже ничего не видят, мысли мелькают, сменяя друг друга настолько быстро, что голова вот-вот готова взорваться, разбросав ошметки воспаленного мозга по желтоватым стенам без обоев.       Лиана молча сидит в углу, прижав колени к груди, и совершенно не знает, что делать. Она боится и Крылову, и за Крылову, но больше всего боится, что эта истерика не утихнет, и тогда сводная сестра, потеряв все остатки адекватности, пойдет в тотальный разнос, превратившись в смертоносный вихрь, и уж тогда её не смогут остановить ни подоспевшие Муромец с Горынычем, ни пророчества, ни разъяренный Александр Ильич. Да даже у нескольких вооруженных четверок Гая не хватило бы ни силы, ни духа, чтобы усмирить этого загнанного монстра.       Муромец поступила максимально подло по отношению к младшей сестре, когда утаила от мелкой, что она — часть какого-то великого и светлого будущего, которое наступит после рек пролитой крови, выпорхнув из копоти, смога и дыма. Испугалась, сдала, смалодушничала — Муромец, а сидеть в углу, рискуя пасть жертвой обезумевшей муромской внучки — опять выпало Григорьевой. — Помоги мне! — сорвавшимся голосом хрипит Крылова и неожиданно падает на колени прямо у ног Григорьевой.       Лиана вздрагивает, желая вдавиться в стену как можно дальше, будто может пройти сквозь нее, оказавшись на спасительной кухне, но этого не происходит, а вместо этого практически в упор на неё глядят дикие серые глаза с лопнувшими сосудами. Лиана мотает головой, а Крылова обессиленно и побеждено рычит в ответ, падая грудью на колени Григорьевой, и вместе с рыком и хрипом из её рта выходят жалкие и нелепые звуки.       Крылова плачет. Плачет, как плакала когда-то в детстве, когда соседские мальчишки рушили её песочные замки, как когда холодный и твёрдый Александр Ильич увозил её от мягкого и тёплого отца. Лиана гладит её затылок дрожащими пальцами, ощущая как никогда, что маленький потерявшийся человек до звона в ушах нуждается в её помощи. В её — Лианы, привыкшей высчитывать всё до тысячных, до миллионных, но совершенно не знающей, что она может сделать сейчас. Под толстой и твёрдой скорлупой Крылова оказывается мягкой и слабой, гораздо слабее самой Григорьевой, но даже не пытающейся скрыть эту свою слабость.       Крылова лежит на коленях Лианы — бледная и разбитая, как кусок рафинада, попавшего под воду, и только Григорьева может заново придать ей форму, снова сделать язвительной и решительной бронебойной машиной, что врывается в эту жизнь, выбивая двери с ноги. — Я не по твоей вине очутилась на дне, — шепчет мелкая, пальцами хватаясь за декоративную бахрому на кофте сводной сестры, — Я потеряла своё сердце за возможность нормально жить этой жизнью, но ты не отсюда, ты сможешь помочь найти мне ответы на вопросы, которые я вовек не вспомню.        Она поднимает глаза на Григорьеву, и та нерешительно кивает, хотя совсем не понимает, о чем толкует Крылова, но зато понимает, что той сейчас необходимо это согласие. Как утопающий хватается за соломинку, так и мелкая сейчас просит давать клятвы, о которых забудет сразу же, как придет в себя. — Я помогу тебе с этим разобраться. — обещает Лиана, снова касаясь кончиками пальцев волос Крыловой.       Крылова кивает и обессиленно утыкается холодным бледным лбом в колени Григорьевой. В этот раз она не растворится. В этот раз она станет твёрже.