Пропущенные драбблы

      Через решёткой перекрытое окно солнечный свет слепит и без того воспалённые глаза. Йен пытается понять, почему Кеньятта вернулся, да ещё и будит их с Микки самым наглым образом, и уже собирается спросить, как... замечает других вокруг. Слишком много незнакомых лиц для их с Микки спальни.       И кровать, на которой он лежит, слишком узкая для двоих. Микки на ней нет.       Чем сильнее Йен пытается собрать мозг в кучу, тем сильнее тот болью пульсирует. А от звуков собственного голоса он вертолёты ловит, как от палёного бухла или наркоты.       — Где я? — пытается проморгаться, трёт глаза, но картинка менее размытой не становится, скорее наоборот.       И всё же этого хватает, чтобы понять, что будить их пришёл не Кеньятта.       — В психушке округа Кук, — голос санитара слишком резкий, полосует барабанные перепонки, а он словно бы специально ещё ниже наклоняется, почти носом в Йена впечатывается и на его «Это ошибка» отвечает: — С доктором обсудишь. Ты её сегодня увидишь.       Чёрное лицо санитара сменяют лица соседей, каждый из которых норовит разъяснить Йену, что с ним. Как будто он такой же псих, как они сами.       Но ведь это не так. Йен резко поднимается, и вертолёты в голове переключаются в турборежим. Чтобы не упасть обратно на подушку, приходится изо всех сил ухватиться за железные поручни двухъярусной кровати.       Он не псих, но здесь все думают иначе. Даже одежду его отобрали, словно он в тюряге.       Семьдесят два часа в этом аду — явно не то, что ему нужно.       Но Йен понимает, что для начала надо прийти в себя. Поэтому послушно надевает тряпьё, которое, судя по внешнему виду, до него уже кто-то успел сожрать и выблевать. Пахнет соответствующе.       Холодная вода покрывает мурашками кожу, но дальше не проходит. Чтобы прочистить его мозг от грёбаных седативов, нужно внутричерепное промывание делать. А выпить новую порцию пришлось, санитар предупредил, что если Йен не проглотит цветные пилюли по своей воле, то он по самую глотку их ему затолкает.       У Йена на языке вертелось ответить, что он этому черномазому и куда затолкает, если он хотя бы попытается, но просто не смог воспроизвести такую длинную и сложную фразу за раз. Язык во рту огромной бесполезной опухолью ворочается.       Пока их ведут до столовой, он всё пытается вспомнить, как вообще оказался в этой дыре. Пытается цепочкой, вспышками возникающие в голове воспоминания выстроить, и выходит, что это полицейские с его родственничками постарались. Накачали его дрянью, и он в полубессознательном состоянии подписал согласие на госпитализацию.       Йен вспоминает, с чего всё началось, и во рту моментально пересыхает. Он сделал Микки больно. Очень-очень больно. Не рассчитал, что его попытку заработать для них денег тот расценит как измену и начнёт угрожать психушкой. Но ведь Микки не считает его психом... Так ведь?       Микки просто обиделся и разозлился, а Йен как никто другой знает, на что способен разозлённый Микки. Он поэтому и уехал, забрав с собой Ева. Просто хотел, чтобы Микки остыл, а потом бы они вернулись к нему с гостинцами из Орландо, и всё снова было бы хорошо.       Ошибка, это всё глупая ошибка. А вдруг Микки всё ещё зол? Йену нужно объясниться с ним. Йену нужно обнять Ева, который наверняка хнычет и ужасно соскучился.       Йену не место здесь, среди всех этих суицидников и реинкарнаций Цезарей с Наполеонами.       Он говорит об этом своим соседям, но они тенями его фразу повторяют. И в его голове их голоса — словно эхо его собственного. Йену жутко от этого. Он понимает, что разговаривать нужно с кем-то адекватным. С кем-то, кто в ладах с собственными извилинами. А ещё лучше просто свалить отсюда подальше.       Йен замечает железные двери в другом углу столовой и, плюнув на поднос, идёт к ним и стоящему рядом охраннику.       Это выход. Ему туда надо.       Пытается объяснить, но охранник его будто не слышит. Не понимает, что Йену надо к Микки и Евгению. Не слышит, что Йену нужно поговорить с Фионой. Спросить, какого вообще чёрта они закрыли его в этой богадельне?       Охранник угрожает уколом, а всё, что долбится в голове Йена, — ему нужно в те двери. Ему нужен кто-то, кто не будет обращаться с ним, как с психом.       Только вот несмотря на все его старания, оказывается Йен носом к стене, и воцарившаяся в столовой тишина давит в сто раз сильнее, чем туша охранника. Сотня пар глаз на него устремлена, и Йен чувствует, словно у них не взгляды, а лазеры оптических прицелов. И все метят в жизненно важные органы.       Йен чувствует себя слабым, как только что родившийся котёнок, и понимает, что сейчас явно не в той весовой категории, чтобы давать отпор всем этим уродам.       Он проиграл битву, но войну выиграет.

***

      Они сделали это, чтобы Йена не упрятали за решётку. Просто чокнутая бабка натравила на него копов, а те решили, что он может причинить Еву вред. Но ведь Микки с Фионой и Липом прекрасно понимают, что всё это бред собачий. Они ведь знают, как Йен любит Евгения.       Они знают, что Йен не псих.       Они заберут его отсюда.       Перед тем как санитары разрешают ему пойти в комнату отдыха, приходится заглотить ещё три чёртовых таблетки, и всё, над чем он работал, смывает волной слабости и новой поволокой тумана.       «Только бы дойти. Только бы поскорее увидеть их», — повторяет про себя, и, когда санитар открывает перед ним двери и остаётся позади, Йен хочет рвануть что есть мочи, но сейчас он не то что мозг, тело своё контролировать не может, оно будто собственной жизнью живёт и медленно, охуительно медленно идёт к распахнувшей объятия Фионе.       — Мы идём домой?       Йену приходится всю свою волю сгрести, чтобы сказать это связно. Буквы выжигаются на подкорке в неправильном порядке, путают его, и приходится сначала выстроить их как надо и только потом озвучить.       А Фиона говорит про несколько дней. У Фионы в глазах столько лицемерной жалости, что Йена чуть прямо на неё гренкой не выворачивает. Так же она всегда смотрела на Монику.       Так же.       Йен не успевает осмыслить толком, как напарывается на страх в глазах Микки. Настоящий, неподдельный, в отличие от улыбки, растянувшей губы. Он здесь тоже не для того чтобы забрать Йена. Обнимает так осторожно, словно он стеклянный, а Йен давится криком.       Такое поведение совсем не похоже на вечно грубого и излишне драчливого Милковича. И есть только одно объяснение.       Он тоже считает его психом. Они оба считают.       Фиона что-то заливает и заливает ему в уши, но у Йена сосредоточиться не выходит. Сознание плывёт по комнате, напарываясь то на играющих в настольный теннис, то на боевик в телевизоре... Это всё неважно, всё не то. Не то, не то, не то!       — Где Евгений?       Йен уверен, что уж кто-кто, а малыш его психом не считает. Ему сейчас просто необходимо, чтобы хоть кто-то отнёсся к нему нормально. Потому что вколи такую дозу седативов Фионе или Микки, они бы так же, как он сейчас, ловили ускользающие буквы и гвоздиками к стене приколачивали, чтобы «где» не разбежалось, пока он собирает «Евгений».       Йен хочет и не хочет одинаково сильно, чтобы Микки набрал резкость и появился в поле его зрения сейчас. Потому что, с одной стороны, он нужен Йену, как блядский воздух лёгким нужен, а с другой... Йену страшно, что он снова увидит Микки, который считает его поехавшим.       У Йена слишком много всего в голове, ему не справиться. Вокруг него людей слишком много, звуки слишком громкие, краски — глаза режут. И если Микки с Фионой не собираются его отсюда вытащить, то лучше ему и вовсе уйти.       Потому что он не псих.

***

      Врач такая же, как и все вокруг него. Йен пытается донести до неё, что у него нет болезни Моники, что он не крал Евгения и не подвергал его жизнь опасности, но она не верит.       Признаки. В хуй эти долбаные признаки! Кто чуть не убил ребёнка, так это Фиона, но её психом никто не посчитал. Её не пичкали затормаживающим, в кашу расплющивающим мозг дерьмом. А ему говорят: «Поговорим завтра». Как будто надеются, что, проведи он ещё один день рядом со всеми этими шизиками, и сам себя таким считать станет.       «Пойди навстречу выздоровлению».       Хуйня собачья!       Перед отбоем их снова накачивают, только в этот раз тьма не поглощает Йена. Она на краю сознания плещется, слабыми липкими волнами набегая на нервные окончания, не позволяет уснуть. Ему кажется, что вся койка этой тьмой пропиталась, он не хочет снова потеряться, он не может себе этого позволить. С нуля собирать по кусочкам утром, тратить на это весь грёбаный день, чтобы потом пилюли всё обнулили.       Замкнутый круг.       Йен решает его разорвать и ходит-ходит-ходит из угла в угол по тесной палате, пальцами прикасаясь к стене. Она его константа, его ориентир. Он её не всегда видит, но чувствует кожей и только так понимает, что тьма — она только в его голове.       Но вот как из неё выбраться?

***

      В собственных шмотках наутро Йен уже на одну жалкую крупицу больше чувствует себя собой. Пока идёт до кабинета доктора, откуда его должны забрать, думает только о том, что совсем скоро съебёт из этого дома ужасов и порог снова не переступит ни за что. Даже если Микки переоденется сексапильной медсестричкой и будет лично за ним ухаживать.       До самой двери перед глазами маячит Микки в коротеньком розовом медицинском халате и белых кружевных чулках, но пропадает, едва Йен видит Фиону и Липа. Они сидят с такими траурными рожами, словно им сказали, что он как минимум умер.       Они пытаются скрыть за лицемерными улыбками, «солнышками» и объятиями, но выходит однозначно хуёво. А с другой стороны... плевать.       Главное номер один — выбраться наконец отсюда.       Главное номер два — поговорить с Микки и убедиться, что теперь между ними ничего не изменилось.       Единственные, кто по-настоящему рады его видеть, — это Лиам и Карл. Деббс вроде бы тоже радуется, но внутри её жирно подведённых карандашом глаз Йен замечает то же самое, чем пропитаны взгляды старших Галлагеров. Все смотрят на него, разом говорят, а он ни слова разобрать не может. От усталости ноги дрожат, хотя всё, что он сделал с подъёма, — это позавтракал, сел в такси и потом дошёл до крыльца. Чёртовы таблетки не делают его нормальным, зато калекой — очень даже.       Подъём по лестнице в свою комнату не давался ему так тяжело даже после самой забористой попойки, а собственные пальцы ещё никогда не были настолько чужими. Йен раза три чуть не бросил к чертям попытки переодеться в халат, но... сейчас это почему-то кажется очень важным, и он пытается снова.       Несмотря на усталость, вместо сна в голове ворох мыслей. Он хочет увидеть Евгения, но понимает, что просто-напросто не дойдёт в таком состоянии до дома Милковичей, и уж точно не проскочит незамеченным по собственной гостиной. Он хочет позвонить Микки и спросить, какого хрена тот не пришёл забрать его. Йен очень любит свою семью, но уже полгода своим домом считает комнату Микки. И именно там, рядом с ним, хочет быть.       Отдых помогает. Привычная обстановка успокаивает, и через несколько часов Йен даже находит силы встать с кровати. Пить хочется неимоверно, а звать кого-то так, словно он и правда болен? Нет, спасибо.       Продолговатые капсулы, таблетки-шарики, катятся по тумбочке, их так много... Они целую ладонь занимают, а ведь у Йена руки большие. Он смотрит на горсть седативов в руке и понимает, что если будет пить их и дальше, то Микки не увидит ещё очень-очень долго. Что бы там ни думала эта доктор, что бы ни думали все вокруг, Йен не болен. Не больше, чем все они. А значит, и таблетки ему не нужны.       Он осторожно переступает по полу, стараясь быть как можно тише, и, запершись в туалете, смывает лекарства в унитаз. Смотрит, как они исчезают одна за одной, и ему становится лучше. Сознание проясняется. Когда он окончательно оправится, то докажет всем, что нормальный.       Свежий воздух и сигарета тоже помогают. Соседка, копошащаяся в земле, гипнотизирует, и Йен дышит полной грудью, с каждым выдохом избавляясь от влияния лития.       А Фиона пытается доказать ему, что он болен. Что он вторая Моника. Она и ведёт себя с ним как с Моникой, думает, что прокатит. Действительно надеется, что он пойдёт с ней в больницу и снова начнёт жрать таблетки, от которых становится ходячим зомби. Она не видит, что он — Моника не больше неё. Да если так подумать, каждый из них Моника так или иначе, но на роль психа выбрали именно его. Йен не позволит разрушить свою жизнь. Только не так.       А Микки всё не отвечает. Йен звонит и звонит, но ответа нет. Первые раз сто он думает, что Микки ещё не отошёл и мстит таким образом. Когда они с Евом уехали, он тоже не отвечал на звонки Микки. Но на сто пятидесятый понимает, что Микки от него отвернулся.       Он считает Йена психом с расстройством личности, рядом с которым и одному-то быть опасно, не то что с ребёнком. Он не хочет возиться с Йеном под таблетками, менять ему памперсы и кормить с ложечки. А сам Йен всё ещё не в состоянии пойти в дом Милковичей. Для него подвиг уже из бассейна выбраться и усесться с бутылкой сока в гостиной. Для него подвиг не разъебать нахуй орущих родственников. Ещё слишком быстро и много для него. Но, с другой стороны, они помогают отвлечься от мыслей о том, что за семьдесят два ёбаных часа он потерял самое дорогое в жизни.       Что он остался один. Снова.       Йен скучает так сильно, что держать в себе не получается. Пока они ждут Карла в участке, он говорит, что их отношениям с Микки конец. Втайне надеется, что кто-нибудь из братьев и сестёр переубедит его. Скажет: «Да ты что, Йен, и правда псих? Микки просто занят. Светлана припахала. Ев заболел». Хоть что-то, он сейчас в самую невъебенную небылицу готов поверить, но они молчат.       Только Фиона рассказывает, как продолбала мужа. Ещё раз доказывает, что она не меньше Моника, чем он, но впервые с выхода Йена из больницы разговаривает, как с равным, и ему не то чтобы становится легче, но... Галлагеры и правда диагноз.       Чем слабее становится действие таблеток, тем сильнее разрастается дыра внутри. Он скучает по Микки так, что зубы сводит, его выламывает всего, но помощи ждать не от кого. Единственный, кто способен ему помочь, положил на него хуй.       Когда становится понятно, что Карла не выпустят, Фиона отправляет его домой, и Йен по привычке приходит туда, где его дом был последние полгода. Уже тянется к дверной ручке, но внезапно становится так страшно, что он цепенеет. Внезапно сомнения давят.       А что, если он правда псих? Что, если это он неправ? Моника тоже далеко не сразу признала свой диагноз. Разве не лучше тогда будет уйти? Разве не лучше будет Микки без него?       Перед глазами снова всё плывёт, и Йен бежит до дома, сшибая по пути все заборы и столбы. Ему очень-очень страшно, он всё пытается выбраться из-под душащего мокрого одеяла, но не выходит.       Не выходит, даже когда по затылок заматывается в одеяло, носом упирается в стену и закрывает глаза. Как ему справиться без Микки? И зачем — если Микки нет?       Тихие шаги за дверью слышит и даже дышать перестаёт. Потому что узнаёт, но не верит. Чувствует, как приближается аромат пива, сигарет и дешёвого геля для душа. Такой родной и самый лучший на свете. Йен всегда любил дышать Микки.       — Привет.       Почти шёпотом, но Йену кажется, что кричит. Он вскидывается, поворачивается и утыкается взглядом в Микки.       Это правда? Он реальный? Или очередная побочка таблеток? Йену настолько хуёво, что он уже галлюцинировать начал?       Но галлюцинации не разговаривают. Не просят прощения. У галлюцинаций не бывает кровавых ссадин и синяков под глазами.       Йен отодвигается к стенке и следит за каждым движением Микки, устраивающегося рядом. Хочет спросить о многом. Почему так долго? С кем Микки опять подрался? Он всё ещё любит Йена?       Не получается, только губами беззвучно шевелит, но Микки на то и Микки, чтобы понимать его без слов. Одним поцелуем ответить на всё сразу.       Когда горячие твёрдые губы касаются его лба, Йен чудом давит слёзы. Потому что Микки правда пришёл. Микки рядом.       Микки любит Йена, а значит, Йену есть, ради кого бороться.