***
Он до сих пор помнит номер телефона наизусть. Пока в трубке звучат длинные гудки, Йен беззвучно молится, чтобы Моника... мама ответила. Чтобы пришла. За все эти годы, сколько ни старался, он так и не смог побороть привязанность. Несмотря ни на что. Йен всегда любил Монику больше остальных, но не говорил об этом никому, даже Фионе. По нему всегда больнее всего били её выходки, и в конце концов он дошёл до того, что даже видеть Монику боялся. Боялся, что одна её улыбка — и он снова превратится в маленького мальчика, а потом будет выть от боли, когда она, наигравшись, снова исчезнет из их жизни. Но сейчас она нужна ему, как никогда. Йену плохо, он запутался, ему страшно и очень-очень нужна мама. Рядом. Ему необходим рядом кто-то такой же, как он. Кто-то, кто не будет обращаться с ним как с инвалидом, иначе он на самом деле сойдёт с ума. Иначе всерьёз поверит, что он псих. Когда рассказывает о своей болезни, она молчит, а потом в её голосе явно слышатся слёзы. Моника обещает приехать, но Йен боится верить, пока не видит её сидящей за стеклом. И как всегда — одна её улыбка, и он снова готов на всё, лишь бы она осталась рядом с ним. Йен боится спугнуть, сдерживается, начинает издалека, но мама, кажется, так рада его видеть. Он смотрит и понимает вдруг, насколько сильно скучал всё это время. Он так благодарен просто за то, что она приехала. И правда с места сорвалась сразу после его звонка. Раньше он как огня боялся сравнения с Моникой. Ему в кошмарах снилось, что он может стать таким, как она, но сейчас он правда думает, что это комплимент. Из всех она единственная настолько родная. Как так получилось? Сейчас мама ему роднее, чем Микки. Йен дотрагивается пальцами до холодного стекла и больше всего жалеет, что не может сжать её руку в своей. Что всю её в объятия заключить не может. — Йен... Всегда будут люди, которые... будут пытаться нас исправить. Они никогда не останутся довольны. Им больно даже смотреть на тебя, — мама старается говорить мягко, словно он маленький, но Йену всё равно настолько больно, что слёзы не остановить. Потому что то, что она говорит, — правда. Потому что за весь визит Микки ни разу не взглянул на него, всё время прятал взгляд и выглядел настолько виноватым, что Йену хотелось кричать. До сих пор хочется. Кричать, что Микки ни в чём не виноват, что пора бы ему перестать вести себя как ёбаная наседка и что если он действительно хочет, чтобы Йену стало лучше, то Микки всего-то и должен быть прежним собой. Быть константой Йена, маяком, который спасёт от тьмы внутри. Но Микки не слушает, не слышит. Микки такой же, как все. — ...никогда не извиняйся за то, какой ты есть. Ты — Йен, и я люблю тебя, — она смотрит ему в глаза, и Йен чувствует, что мама не врёт. Йен трубку к губам прикладывает, чтобы никто не увидел, как они дрожат. Почему, почему, ну почему Микки не может сказать ему то же самое? Почему он не видит того, что видит его мама? Каким бы Микки ни был, Йен всегда его любил. Драчливого, колючего, как ёж, с кучей прибабахов, женатого, скрывающего их отношения от всего мира, Йену плевать. Он всегда любил Микки. Он даже сына его полюбил как родного. А Микки, выходит, любит только правильного Йена. Но он уже никогда таким не будет. И хотел бы, да не получится. И если Микки думает, что таблетки сделают из него прежнего, правильного Йена, то он ошибается. Микки не захочет всю жизнь возиться с куклой, а Йен не хочет жить как кукла. Не сможет. Когда Моника предлагает не ждать до завтра, а поговорить с военными прямо сегодня, Йен раздумывает всего мгновение. Мгновение, за которое вспоминает события последних дней, и этого вполне хватает, чтобы согласиться. — Вот и отлично, сынок! Мы вместе поедем домой. Я живу в прекрасном солнечном месте, я уверена, тебе там понравится! Вот увидишь! Её детский энтузиазм распирает, его так много, что частичка Йену передаётся, и становится на йоту, но легче. — Постой! — он подрывается на месте, вспоминая разговор с комиссаров. — Только не говори им, что ты моя мама, они... знают. Скажи, что, ну не знаю, ты моя тётя или ещё одна старшая сестра. — Думаешь, я сойду за сестру? — Моника ослепительно улыбается. — Легко. Ты очень красивая, — Йен улыбается впервые с тех пор, как его забрали, и перед тем, как уйти, ловит её воздушный поцелуй.***
Звёзды в месте, где живёт Моника, очень яркие. В Бостоне всё не так. Там слишком много огней, и из-за них звёзды практически не видны, они на небе — бледными точками, прямо как веснушки на его коже. Йен лежит на чуть влажной траве, слушает ругань в трейлере, и лицо сводит гримассой. Любит, ха? Как же. Да этому пиздохую Моника нужна просто чтоб потрахаться да на халяву мет загонять, который он в соседнем трейлере варит. А что, очень удобно. Если её заметут, то срок всяко не впаяют, больная ведь. Йен никогда не думал, что звёзды могут слепить до рези в глазах. Он поднимает руку со звонящим телефоном, смотрит на заставку контакта «Мик», и тот неожиданно правильно вписывается в общую картинку. Микки — его звезда. Настолько яркая, что всегда ослепляла, но он упорно продолжал смотреть. Таблетки — огни ночного Бостона. Они завесой тумана скрывают сияние Микки, они делают из Йена мебель, которой становится плевать даже на собственную звезду. «Самое главное — найти человека, которого полюбишь всем сердцем. И который будет любить тебя таким, какой ты есть», — слова Моники снова в его голове. Йен уже нашёл такого человека. У Йена есть его собственная звезда. Он любит так сильно, что готов дать ещё один шанс. Если Микки и правда любит его, Йена, любого, каким бы ни был, то значит, всё правильно. Йен уже понял, что с мамой они попрощались. Здесь ему не место, но... Рядом с Микки ли его место? Йен очень хочет надеяться, что да. Но если... если всё же окажется по-другому, если Микки на самом деле любит только правильного Йена, то теперь у него хватит сил уйти. Теперь Йен сможет отпустить свою звезду. Он любит любого Микки, но только если Микки любит любого его в ответ.