Пропущенные драбблы

      След от помады на и так не слишком-то чистом стекле мешает ему смотреть на Йена, который в обнимку с Евом сидит и изо всех сил старается не смотреть на Микки.       Не замечать.       Светлана, как всегда, что-то пиздит про новый заказ, про Ева, но Микки только одно важно: Йен пришёл.       Впервые с тех пор, как его посадили за попытку убийства этой сучки Сэмми. И даже несмотря на впаянные ему пятнадцать лет, он ни о чём не жалеет.       Если бы не она... Они пошли бы на первое настоящее свидание в ресторан. Йена бы не забрала военная полиция и не увезла бы чокнутая мамаша, от которой он вернулся ещё более ненормальным, чем был до этого.       Если бы не длинный язык блядской Сэмми, Йен бы Микки не бросил.       — Он что, так и будет там сидеть? — не выдерживает, спрашивает.       А Светлана только ухмыляется, будто этого и ждала. Будто спор с кем-то на деньги выиграла, но Микки откровенно плевать.       Он весь подаётся вперёд, когда Йен наконец подходит и садится, прикладывает трубку к уху.       — Я рад, что ты здесь, — Микки редко говорит от всей души, но это — тот самый случай. Он действительно до пизды рад его видеть, тем более после всего того, что случилось до того, как его посадили. После всех тех разов, когда его жена приходила одна.       Без Йена.       — Мне Светлана заплатила, — Йен мнётся, всё ещё прячет взгляд. Изо всех сил делает вид, что ему всё равно.       А у Микки флэшбек перед глазами, ведь раньше...       Раньше Йен по собственной воле спешил к нему на свиданки хотя бы так, за стеклом. Весь покрытый веснушками, взъерошенный, такой милый.       Солнечный. Улыбающийся, что бы ни случилось. Совсем не такой, как сейчас.       И в этом Микки виноват. Он знает, чувствует, как будто с каждой потерянной веснушкой вытравил часть того тёплого, доверчивого Йена, который тянулся к нему, несмотря на все грубости и подколки. Микки собственными руками сотворил того Йена, который сидит сейчас перед ним, и кто бы знал, насколько сильно он хочет всё вернуть.       Сколько бы за это отдал.       Микки убил бы себя за собственную сентиментальность... раньше.       А сейчас он снова хочет услышать, как Йен с надеждой в голосе спрашивает, насколько его посадили. Хочет, чтобы тот снова ладонь к стеклу приложил, чтобы хотя бы так оказаться ближе.       Раньше Микки не ценил. Посылал, делал вид, что ему всё равно, а сейчас... Сейчас полтюряги порешил бы за такое.       У него каждую ночь перед глазами — Йен. В каждом беспокойном сне отсвечивает своей рыжей физиономией, и всегда по-разному. Бывают хорошие сны, бывают кошмары, но каждый раз заканчиваются они одинаково, начисто лишая Микки желания не то что вставать — жить дальше.       «— Так ты меня бросаешь? — он и сам не верит, когда произносит это.       Не после всего, что с ними было.       Микки ждёт, что Йен вытряхнет на землю все заново прописанные врачом таблетки, что ухватит его за руку и потащит в Лас-Вегас жениться или просто прямо на крыльце перед их домом нагнёт и трахнет, но только не того, что он, понурив голову, согласится.       — Да. Бросаю».       Каждый раз на этой фразе Микки, весь покрытый холодной, липкой испариной, просыпается.       Как бы сон ни начинался, заканчивается он всегда только так. С каждым Микки одну частичку себя теряет.       Сосед по камере смотрит на него как на умалишённого и говорит чтобы Микки больше даже не приближался к нему, потому что не хочет, как он, умереть от заражения, когда Микки, достав у местного барыги иглу, не начинает сам себе, зажав в зубах простыню, набивать на груди имя Йена.       Чтобы хотя бы так быть рядом. Чувствовать его. Боль от грязной, наполненной чернилами иглы сродни той, которую он чувствовал рядом с Йеном, но даже так... Даже так это лучше, чем без него.       Микки понимает, что его старания окупились, когда Йен улыбается, совсем как прежде. Потому что Микки дурак и сумел в его фамилии два раза косякнуть, но это тоже... окупило себя, если он может видеть, как улыбается Йен.       В этот момент можно и правда поверить, что всё как раньше. Что Йен пришёл, потому что соскучился, что он по-прежнему любит.       Сам Микки любит так точно раз в тысячу сильнее. У него дыхание из лёгких вышибает, он дышит как паровоз, лишь бы хотя бы отголосок запаха Йена ухватить. Хотя бы чуть-чуть, чтобы сон в эту ночь был реалистичнее.       — Ты будешь меня ждать? — Микки не решается до последнего, но, когда дежурный говорит закругляться, чувствует, что должен.       Его сажали много раз, но именно в этот он чувствует, что не справится, если не услышит это от Йена.       А Йен молчит. Теребит в руках трубку, взглядом из угла в угол мечется, и Микки понимает, что даже на обман согласен.       Соври мне.       — Восемь лет – долгий срок, Йен. Можешь соврать, — молит и в этот раз даже не надеется, что его голос слышится ровно.       Если это поможет убедить рыжего засранца, он готов на колени встать. Он готов вместо него в золотых шортах на постаменте в клубе выплясывать и позволять старым виагроидам себя лапать, лишь бы только Йен хотя бы обманкой, миражом рядом с ним был.       Потому что без Йена Микки просто нет.       Соври мне.       — Да, Микки, я буду ждать тебя... — Йен всё-таки поднимает на него взгляд, пускай и мельком, и он готов поклясться, что тот не врёт.       Что-то настоящее, то, что в Йене только Микки принадлежит, всё ещё живо. Всё ещё там, внутри, не убитое таблетками и чужими задницами, которые Йен трахает, пока Микки сидит за решёткой.       Что-то, за что вполне реально уцепиться, чтобы продержаться в этом аду до конца. Быть паинькой.       Тогда, может быть, ложь перерастёт в правду, и, когда Микки выйдет, его будет ждать всё тот же любящий Йен.       У Микки косточку за косточкой переламывает, когда Йен встаёт и, кивнув охраннику, уходит, даже не обернувшись.       Получится ли у него обмануться?