***
Небо перед глазами неряшливыми мазками, а в голове будто петарды разрываются, и Йену даже немного жаль, что он не умер. Этой мысли он усмехается, а вот вторую — интересно, как бы отреагировал Микки? — Йен отметает. Он не хочет, чтобы Микки становилось от этого легче, и хочет этого в то же время одинаково сильно. Йен, чтобы не думать, готовит печеньки и второй день подряд приходит к пожарным. Просто чтобы на него дома перестали смотреть с подозрением, будто ожидая очередного приступа. Как будто что-то делать Йен может, только съехав. Да и где-то там, далеко и совсем слабо маячит мысль о том, что поблагодарить спасителя и правда неплохо было бы. Когда наконец знакомится, понимает, что ему тогда, на дороге, не показалось: парень и правда хорош собой. И муж его тоже. Йен рассматривает фотографию, приклеенную к металлической двери шкафчика, и сам не замечает, как люди на фотографии сменяются на них с Микки, а вместо двух приёмных детей появляется маленький улыбающийся Евгений. Всё могло бы быть именно так, не будь Йен пустоголовым мудлом. Не раскрой он Сэмми правду об армии, не уедь он тогда с Моникой, не брось Микки... Они бы тоже могли так фоткаться и растить вместе Ева. Водить его в парк аттракционов, на барбекю и носить фото в бумажниках. Йена мутит настолько сильно, что, когда спаситель представляет ему своего напарника Калеба, он кивает чисто на автомате и так же соглашается прийти на барбекю. Пройди этот Калеб рядом с ним этим же вечером, Йен бы его не узнал, он и лица-то его не видел толком. Йену по большому счёту насрать. Раньше он мог винить во всём Микки. Раньше Микки всегда его отталкивал, и Йен понимал, что сделал всё, что мог, а сейчас... сейчас он столько всего хочет, столько всего готов сделать – и не может. И, что самое страшное не, сможет ещё как минимум сколько? Восемь лет при хорошем раскладе? А будет ли он нужен Микки через эти восемь лет? А будет ли это Микки через восемь лет ада? Йен почти уверен, что рано или поздно Микки его возненавидит. Сидя в тесной камере, поймёт ради кого просрал свою жизнь, и, выйдя, первым делом грохнет самого Йена. И он понимает, что позволит. Микки за всё, что Йен ему сделал, — можно. Когда Калеб предлагает пойти вместе, Йен снова чувствует себя шлюхой в золотых шортах. Йену терять уже больше нечего, и он идёт следом. Кто там кого ебать будет? А не один ли хрен разница? Он после той встречи с Микки не чувствует ровным счётом ничего: ни вкуса еды, ни горечи алкоголя, ни радости, ни желания – ничего. Даже картинка перед глазами блеклая, словно затертая пленка старого кинофильма. А Калеб, вместо того чтобы его просто выебать, начинает играть в отношения. Знакомит с друзьями, зовёт к себе жить, готовит обеды в дебильных голубых коробочках и водит на свидания. В каждый из таких разов Йена по нервным окончаниям бьёт ощущение, что что-то не так. Не так, всё должно быть не так. Друзья его парня — криминальные гопники с района, и затусить вместе они смогли бы разве что в «Алиби» под бухло и наркоту. Вместо обеда парень Йена с большей вероятностью ему собственный член в глотку запихнет, а если увидит за плитой, то ещё неделю будет стебать и называть домохозяюшкой. И на свидания они никогда не ходили. Хотели всего один раз, и тот не вышло. Его парень в него таблетки силком запихивает и всё время нудит, что нужно следить за собой, он бы никогда так просто не пожал плечами на его биполярку. Каждый раз Йен спотыкается об это, а потом вспоминает, что не Микки рядом. Не Микки. Другой. И ему снова становится всё равно. Картинка снова блекнет, и он послушной куклой ходит на все мероприятия, ест из коробочек и даже делает тест на ВИЧ. И только когда Йен думает о работе в скорой, мысли в голове горят ярче. Он понимает, что хочет спасать людей, настолько же ясно, как то, что он любит Микки. Йен в настоящего задрота превращается и штудирует-штудирует-штудирует учебники. Впервые в жизни сдаёт тест на отлично. Обманывает в анкете, но устраивается в скорую. Каждый раз, спасая кого-то, на его месте Микки представляет, и будто бы... будто бы вину заглаживает. С ними проще, с ними у него получается. Йен подсаживается на это чувство, как на наркотик, даром что эйфория куда краткосрочнее. Чем больше спасённых, тем меньше ему нужен Калеб. Тем более неправильным кажется то, что между ними. Невыносимым. Когда они с Липом следят за ним, Йен внутренне молится, чтобы там было что-то. Что-то, за что можно будет уцепиться и бросить Калеба. И получает. Отличный повод, и вот он снова один. Спустя три вечера разрывающегося от смс-ок телефона Йен добавляет Калеба ко всем безликим ёбарям, которые были у него вместо Микки.***
Двери «Алиби» приветливо распахиваются, словно знают, что Йен хочет войти, но... Он ещё раз смотрит на вывеску, здоровается с парой завсегдатаев и, развернувшись на пятках, уходит от греха подальше. Ему нужно поговорить с Кевом, но в пизду. Йен знает себя: если сейчас увидит Светлану, то не удержится и спросит-таки про Микки, а уж она специально, чтобы подгадить им обоим, в тюрьму поедет и расскажет. Этого нельзя допустить. Он повторяет про себя снова и снова, чтобы сил хватило уйти как можно дальше. Сраный боже, как же ему хочется хотя бы два слова от кого-нибудь про Микки услышать. Хотя бы имя его, кем-то другим произнесённое. Себе Йен как может запрещает, и даром что эффекта никакого. Он даже во сне Микки бредит, Калеб именно так про него и узнал. Поинтересовался как-то утром, что за парень был этот Микки, что так Йену в душу запал. Йен до сих пор не понимает, как не отправил Калеба по частям в мешках его семейке за это «был». Микки навсегда — есть. Когда Фиона начинает вести себя как меркантильная тварь, Йен сначала удивляется, но потом понимает, что в каком-то смысле её даже можно понять. Она ведь всегда вкалывала ради них, она имеет право пожить и для себя тоже. А его роль главного в семье сейчас вполне устраивает. Меньше времени на мысли о Микки, больше забот по выдворению Фрэнка из дома, и самое главное: он больше не чувствует себя больным ничтожеством. К нему относятся как к равному. Даже когда приступ снова разбивает, его не закрывают в больничке и не наседают с лекарствами, только просят, как равного, просят позаботиться о себе, потому что им нужен здоровый Йен. Он старается хотя бы ради них, и, когда получается, он, как назло, натыкается на Светлану, гуляющую с Евом. Йен по привычке протягивает руки и улыбается Евгению, а Светлана его за себя прячет и смотрит на Йена, как на педофила. — Грабли убрал. Ты больше никогда моего сына и пальцем не тронешь, — цедит, вся натянутая, как струна, и спешит убраться прочь, а Йен так с протянутыми для объятий руками и остаётся стоять. Воспоминания о том, как в прошлый приступ он забрал Ева, с новой силой накрывают. Перед глазами всплывает образ обеспокоенного, осунувшегося Микки с наркоманскими мешками под глазами, и Йен чувствует стыд за то, что так легко преодолел этот приступ. Микки тогда было больнее. Йену теперь должно быть. Он до вечера сидит на лавочке и слушает записи сообщений, которые Микки ему тогда посылал. Особенно одну часто прокручивает — ту, в которой Микки ему в любви признается. «Я беспокоюсь за тебя. Я люблю тебя». Йен поначалу долго смотрит на экран, и тот успевает погаснуть раза три — совсем как его решимость, — но, включив один раз, Йен не может остановиться, пока зарядка на телефоне не сдыхает. И даже тогда ему мало. Ему нужен настоящий Микки, рядом, но записи — всё, что у него есть. Йену бы, по-хорошему, удалить их, но пальцы при каждой попытке дрожат, как у запойного, и он, весь покрывшись испариной, отбрасывает телефон и чувствует что-то похожее на облегчение. Обещает себе, что в следующий раз точно получится.***
Зачем Йен связывается с Тревором, который на деле оказывается даже не мужиком, он себе точно сказать не может. Ему просто нужно забить чем-то свободное время, после того как Дэббс переезжает, а Карла забирают в военную школу. Тревор, постоянно таскающий его по разным ЛГБТ-тусовкам, отлично справляется с этой задачей. Йен никак не может понять: то ли он такой тупой, то ли все эти заёбы с местоимениями и определениями себя кем-то другим – реально хуйня, но, сидя за столом на одном из таких сборищ, ловит нехилое дежавю. В психбольнице округа Кук он так же сидел на групповой терапии, и там люди тоже с полной уверенностью заявляли, что они Наполеоны, Гитлеры и феечки из диснеевских мультиков. Он вдруг представляет, как бы отреагировал Микки, если бы познакомился с одним из этих субьектов, как определённо помог бы вернуть все винтики в голове на место путём избиения битой, и улыбается. Впервые за хуй знает сколько времени, и Тревор почему-то принимает это на свой счёт – улыбается в ответ. Начинает откровенно подкатывать, но Йену совершенно неинтересно трахать... кого? Бывшую бабу? Ненастоящего мужика? Он даже отношения своего к этому всему понять не может, потому что не заточен под такое говно. Он просто парень, который любит других парней. Нормальных парней. И на этом всё. Но когда оказывается, что Тревор актив и хочет выебать его резиновым хуем, Йен соглашается. Он словно бы наказывает себя этим ещё сильнее. Ещё ниже падает. Надеется, что такого его Микки не захочет. Даже близко не подойдёт. Йен петляет словно заяц, запутывает следы, но в итоге, вместо того чтобы отвадить от себя Микки, нехило запутывается сам. Уже даже не знает, кто он. От Йена Галлагера с каждым днём без Микки всё меньше и меньше остаётся, его место занимает кто-то, кого Йен не знает. Не узнаёт. И это, по идее, правильно, но... Это «но» по внутренней стороне черепушки скребёт, затихает на время и, стоит только Йену чуть расслабиться, появляется снова. Странное непонятное «но». «Но», которое с катастрофической скоростью разрастается до паники и заполняет все внутренности, едва Йену стоит услышать от полицейского о том, что Микки сбежал из колонии.***
Он говорит себе не думать об этом, но просто не может перестать. Тревора выгоняет уже через минуты три после того, как полицейский уходит, и кружит по всему дому, как заведённый. В его голове сотни мыслей друг друга со скоростью света сменяют, словно у него снова приступ, но Йен точно уверен, что сейчас нет. Просто собрать их все в одну корзину оказывается слишком сложно, как и сконцентрироваться на какой-то одной. Каждая — слишком важная. Йен решил, что Микки без него будет лучше, но ревность и обида топят, стоит вспомнить вопрос следователя: «Он не связывался с вами?» Нет, блядь. Ни единого сраного раза с тех пор, как Йен в последний раз к нему пришёл. Даже через Светлану ничего не передавал, и Йен ведь этого и добивался. А теперь, когда добился, его всего сжирает изнутри. Что такого случилось там, что Микки решился на побег? Все ли с ним хорошо? Можно ли доверять его подельнику? А может, Микки уже расчленённый где-нибудь в мешке валяется? Фиона спустя полчаса закатывает глаза и говорит, что идёт спать, а Лип силком усаживает его за стол на кухне и всовывает в руку горячий кофе. — Расслабься, чувак. Я уверен, что он с тобой свяжется, хотя... — чешет светлый затылок и на всякий случай отходит на два шага, — честно говоря, я бы предпочёл, чтобы он оставил тебя в покое. Хруст сжимаемой в руке чашки слышат они оба, и Лип спешит ретироваться, а Йен смотрит немигающим взглядом на поднимающуюся тонкую струйку пара и не может не думать о том, что Микки ведь и правда вполне может не связаться с ним. Если не свяжется, то так, наверное, для Микки и правда лучше. Для Микки. А для него? Йен на автомате отхлёбывает горький напиток, и тот противно обжигает язык. Извилины натурально болят от круговорота мыслей. Сколько бы он ни пытался быть хорошим и поступить правильно, всё это дерьмо собачье. Он хочет и всегда хотел, чтобы Микки нуждался в нём так же сильно. Любил ещё сильнее, чем любит сам Йен. Если сейчас Микки выберет жизнь без него, Йену ничего не останется, кроме как смириться. Эта мысль задерживается в голове дольше остальных и пульсацией в мозге всю ночь не даёт уснуть. Йен не отрывает напряжённого взгляда от мобильника, хотя и понимает, что Микки явно не поступит так глупо и опрометчиво, но всё равно ждёт звонка или смс, но ничего. До блядского утра ничего. До того самого момента, пока его на улице не сшибает какой-то бугай, оставляя после себя звонящий на асфальте телефон. Осознание раньше появляется, чем рефлексы. Йен дрожащими руками тянется к трубке и открывает её так осторожно, словно на него оттуда наведённая пушка выстрелит прямиком в висок. Вместо выстрела – голос Микки. По интонациям не понять, что он чувствует, зато Йен прекрасно знает, что чувствует он сам. С первыми звуками его голоса — дыхание через раз и эйфория по венам наркотиком. Впервые за очень долгое время Йен снова оживает. Да, сейчас Микки рядом с ним нет, но уже скоро, совсем скоро он его увидит. Телефон в канализацию, как и было велено. Йен воровато осматривается — нет ли где следящих за ним копов? — и, убедившись, что никого и правда нет, едва-едва не срывается на бег, спеша к докам. Туда, где Микки. И как только столько времени он жил без него?***
Водитель явно очень торопится, не жалеет ни машину, ни пассажиров, Йен каждую кочку всем хребтом чувствует и молится только, чтобы уёбки, затащившие его в фургон и нацепившие мешок на голову, оказались подельниками Микки. Потому что если нет и он проебётся, а Микки будет его искать, тогда сидеть за убийство будет уже сам Йен. Он всё кричит, пытается выяснить, что к чему, но те только гадко ржут и пинают его ногами, словно мешок с дерьмом. А потом так же выбрасывают из фургона. Йен ругается на них, вдыхая полной грудью пыльный воздух, но все слова застревают в районе глотки, когда, развернувшись, он видит Микки рядом с трибунами. В его взгляде — слишком много всего. Почти так же, как в голове Йена. Вместо приветствия Микки ему кивает с лёгкой ухмылкой и идёт вглубь трибун. Йену, чтобы его догнать, хватает двух шагов. Самых длинных в его жизни. — Зачем мешок, уёбок?! — выкрикивает скорее потому, что не знает, что сейчас нужно, правильно, говорить, за грудки хватает, потому что не может не прикоснуться, а всё другое для него под запретом. — А хули ты опаздываешь, сучка? — в тон ему отвечает Микки и так же за грудки перехватывает. Между ними не то что молния — настоящий торнадо бушует. Лицо Микки слишком близко, его запах обволакивает, и, когда их взгляды сползают на губы, Йен почти уверен, что Микки позволит себя поцеловать, но он снова усмехается и, легко его оттолкнув, садится на противоположную балку. — Ну как тебе, нравятся школьные трибуны? Наше место. Йен настолько поглощён рассматриванием Микки, Микки, у которого щетина, перерастающая в бороду, и волосы длинные из-под шапки торчат, у которого такие родные уставшие глаза и желанные до усрачки губы, что... какие к хуям трибуны?! Оглядывается и понимает, что правда. Правда те самые трибуны, под которыми они встретились, когда Микки в первый раз освободился. Те самые, под которыми они в последний раз были вместе. Микки, вместо того чтобы заматереть, в тюрьме ещё большим романтиком заделался? Или это для того, чтобы поддеть больнее Йена, который снова — в который уже раз? — всё по пизде пустил? — Хорошо выглядишь, — Йен говорит самое глупое, что только может сказать, но это правда. Для него Микки — самый красивый, и всегда таким был. Только вот если сказать всё как есть, то он, скорее всего, останется без пары целых рёбер, потому что Микки слишком мужик, чтобы в свой адрес такое выслушивать. Или же нет? — К тебе копы приходили? — Микки равнодушие из себя давит, Йен видит, но всё равно его слова ядом под кожу через поры впитываются и изнутри расхерачивают. — Ты думаешь... — даже поверить не может, — что я бы сдал тебя? Йен теряется. Да, он мудло, он признаёт. Да, он недостоин Микки и готов был его отпустить, вёл себя как последняя тварь и не связывался с Микки, но сдать его копам? За кого он его вообще держит? Микки молчит слишком долго, вглядывается пристально, оценивает. Оценивает, насколько словам Йена можно верить. Микки, который проверяет Йена на вшивость. Такого никогда ещё не было, но... он сам виноват, верно? Он во всём виноват и расхлёбывать ему теперь до конца своей поганой жизни. Йен только надеется, что рядом с Микки. Он даже вперёд подаётся, когда тот начинает рассказывать о своих планах уехать в Мексику, и поначалу Йен не верит, что Микки готов навсегда уехать так далеко, а потом... потом не верит тому, что зовёт его с собой. Правда зовёт. Не издевается и не стебёт, подходит ближе и лацкан форменной куртки между пальцами зажимает, а Йена всего током прошибает, будто Микки до его кожи дотронулся. — Ты у меня под кожей, Йен, так хули я сделаю? Что я сделаю? — повторяет вопрос и Йен понимает, что Микки тоже пытался. Пытался забыть его, оставить в прошлом, вывести изнутри, но не вышло. Как и у Йена, не вышло. Они слишком пропитались друг другом, срослись, и по одиночке им уже никак. Только вместе. Рука об руку, как бы ебанатски это ни звучало. Он уже тянется за поцелуем, за глотком воздуха, но мексиканский дружок отвлекает Микки, и тот, уходя, хлопает его по щеке и велит подумать. Телефон на верхней балке трибун лежит на случай, если Йен захочет снова жить полной жизнью. Если захочет снова быть собой. Только вот как это — быть собой? Йен уже не помнит. Он со страхом, подступающей к глотке паникой понимает, что чересчур увяз в том, чтобы стать слишком грязным для Микки, и не знает, сможет ли вернуться. Он хотел для Микки лучшего. Он твёрдо решил, что лучше ему будет без Йена, но одной встречи хватило, чтобы все убеждения рухнули, как башенка дженго. Йен, вернувшись вечером домой, даже раздумывает себя к кровати верёвками привязать, лишь бы только не сорваться и не превратить снова жизнь Микки в хаос, и идёт вниз, как натыкается на Фиону. В прошлый раз, когда он решил поделиться с кем-то своими проблемами, Микки оказался в тюрьме, но... Фиона ведь не Сэмми, верно? Она должна его понять, сама ведь когда-то чуть не убежала с Джимми-Стивом. Йен решается. Спрашивает совета, подступается осторожно, но ответа не находит, пока Фиона не говорит, что гордится им. Гордится тем, чего Йен добился без Микки. Пока не говорит, что Микки всё это предаст огню. От того, чтобы не переломить шею собственной сестре, его удерживает только смс-ка с предложением встретиться. В этот раз Йен соглашается не раздумывая.***
С каждой тяжкой сигареты ему увидеть Микки всё больше хочется, и уверенности в том, что это правильно, — всё меньше. Он ведь Галлагер, а это худший приговор, как ни посмотри. Микки словно чувствует его и появляется, едва Йен открывает телефон, чтобы написать смс о том, что не придёт. — Я знал, что ты придёшь, — вместо приветствия, и на ходу с придыханием повторяет: — Знал, что ты придёшь. Иди ко мне. В этот раз не уклоняется, сам напролом прёт, без ненужных им обоим нежностей в требовательный, пропитанный никотином и жадностью друг до друга поцелуй утягивает. Йен без боя сдаётся. Потому что ему самому Микки как воздух нужен. Потому что... Блядь. Отталкивает в жалкой попытке настоять на своём, но Мик снова напирает. — Какого хуя? — он явно не понимает в чём дело, а Йен обязан хотя бы попытаться. Он обязан ради самого Микки. — Думаешь, у меня жизнь на месте стояла, пока ты в тюрьме сидел? — Йен самому себе въебать хочет, но упорно продолжает вести себя как мудак. Давай же. Оттолкни меня. Живи нормальной жизнью. — Нет, я подумал, что ты захочешь встретиться, раз уж единственная причина, по которой я сидел, — месть суке, которая пыталась уничтожить тебя. Микки ему, словно маленькому, всё на пальцах объясняет на удивление терпеливо для самого себя, а Йен чувствует, как его всё плотнее к стенке припирают. И сопротивляется от этого в сто раз сильнее. — Думаешь я буду свою жизнь гробить... — Хорош! — обрывает его Мик и снова поцелуем затыкает. На этот раз куда более мягким, легко касаясь кончиками пальцев его шеи, а Йен вразрез собственным словам к нему с жадностью приникает, куда большей, чем у Микки. Его решимости всё меньше. — Бля! — отпихивает от себя, злится. Он ведь и правда ради Микки старается, и знал бы этот мудак, чего Йену это стоит. Чего ему стоит специально, зная, что без него он просто не сможет, все же пытаться отвадить от себя. Нарочно делать больно, внутри чувствуя сильнее стократ. — Я разобрался со своим дерьмом, Мик. И у меня, блядь... у меня парень есть! — прибегает к последнему и самому весомому аргументу. Микки просил его обмануть, что дождётся, и Йен действительно обманул. Действительно не дождался. И плевать, что ни один из этих заменителей ни одной струны в его сердце не затронул, Микки об этом знать совсем не обязательно. Пожалуйста, прости меня. Микки, не оставляй меня. — Парень? — Микки делает вид, что удивлён, очень натурально, в отличие от кивающего ему Йена. — Лады. Тогда хули ты припёрся? М? — смотрит на него, саркастично выгибает бровь, и Йен понимает, насколько провальная это была идея с самого начала. Микки знает его лучше, чем он сам. Микки видит насквозь, видит настоящего Йена, которого он сам уже давно потерял. Йен не знает, как и почему, но, что бы он ни творил, насколько бы мудацки себя не вёл, Микки этого словно и не замечает вовсе. Потому что знает, что на самом деле у него на сердце, и скрывать бесполезно. Да блядь, боже, у Йена сейчас все нервные окончания от шока подохнут, если он не дотронется до Микки. Смысл был сопротивляться, если они оба с самого начала знали, чем всё закончится? Закончится Микки, позволяющим стаскивать с себя одежду, грязно засасывать и сжимать в руках до хруста. Йен разрывается от похоти и нежности одновременно. Микки наконец-то в его руках, податливый, с готовностью прогибающийся, чтобы бёдрами плотнее в его пах вжаться, и Йен от одного этого готов в штаны спустить. Слишком давно этого не было. Слишком нужно было. — Блядь... — Мик вздрагивает, когда Йен осторожно убирает мешающиеся отросшие пряди и целует в шею. Нежность поцелуя — резким контрастом жадно оглаживающим рукам. Это всё, на что хватает выдержки Йена, да и Мика, судя по всему, тоже. Пары резких движений хватает, чтобы у него колом встал, как и у самого Йена. На хоть сколько-нибудь нормальную прелюдию не хватает ни одного из них. Наоборот, от того, что грубо, от того, что вперемешку с болью, — ещё более настоящим чувствуется. Йен глухо стонет в его затылок, одним слитным движением до основания толкаясь, а Микки, несмотря на боль, навстречу двигается, сам насаживается. В их движениях столько голода и грубости, что крышу сносит подчистую. Они наконец-то заново друг с другом сливаются, и надолго не хватает ни одного из них. — Что, даже вынимать не надо? — усмехается Микки и специально сжимает его твердеющий член сильнее внутри. Йен только что кончил, и фейверки до сих пор перед глазами пляшут, но одного раза слишком мало после того, как он на самом деле решил, что уже никогда не будет с Микки. Чтобы вывести это из себя, ему потребуется целая ночь, а Микки — запас выносливости. И, судя по всему, он совсем не против.***
У Йена уже хер знает сколько не было такого офигительного утра. И пофигу, что спали они на жёстком и неудобном полу машины, — главное, что вместе. Он даже не верит, когда просыпается, что Микки правда рядом. Что он снова в его объятиях. Йен осторожно приподнимается на локте и смотрит на спящего Мика, рукой сильнее его руку сжимает — а вдруг очередная галлюцинация? — и, не удержавшись, носом проводит по оголённой шее, полной грудью вдыхает любимый запах, и даже кончики пальцев от удовольствия покалывает. В этот раз он скорее сдохнет, но Микки больше не проебёт. Йен честно дал ему шанс выбраться из дерьма и уехать одному, но теперь... — Я тебя ещё увижу? — сонный Микки даже глаза не открывает, и Йен с улыбкой нависает сверху и целует. Без слов обещает, а Микки обещание сторицей возвращает. Не нужно им никаких сопливых клятв, и даже слов не нужно, чтобы понимать друг друга. Всё, что Йену сейчас нужно, — немного времени, чтобы закончить свои дела здесь. Он не знает, правильно ли это, но в итоге решает никому не говорить о своём решении. Слишком опасно для Микки, да и Фиона всё поймёт, и Йен только надеется, что у неё хватит ума принять его решение и не навести шуму. Она знает, что Микки уже давно стал для Йена настоящей семьёй. Что он всем для него стал, наверное, поэтому и недолюбливала. Поэтому и потому что у неё самой всё по пизде каждый раз идёт, а Йен встретил кого-то настоящего и навсегда. И это навсегда начинается сегодня. Он сидит на кровати, смотрит на звонящий телефон и поверить не может, как всё на самом деле просто. Микки хватило всего одной ночи, чтобы разложить все в его голове по полочкам и вытащить из кучи наваленного дерьма настоящего Йена. Того самого, который каждым случаем пользовался, чтобы рядом оказаться. Того, который, как еблан, пялился всё время пытаясь увидеть тот самый взгляд Микки. Который умирал, глядя, как Микки женится. Который мечтал, как они вместе будут жить и растить Евгения. Для которого что под седативами, что под биполяркой Микки – константа. То единственное, благодаря чему Йен — это Йен. Время подходит, и он, закинув на плечо рюкзак, ненадолго застывает, оглядывает последний раз гостиную и выходит, срываясь на бег, чтобы успеть. Потому что даже бегом — слишком медленно. И вроде бы Йен добирается до места вовремя, а Микки всё нет. Он стоит, каждые пять минут то в одну, то в другую сторону оглядывается в поисках машины, а внутри растёт страх. Вдруг Микки таким образом отомстить решил и на самом деле не приедет? Тогда Йену не останется ничего другого, кроме как сдохнуть. Потому что Йен весь состоит из любви к Микки. Только благодаря ей жив. Когда он уже почти готов паниковать, на горизонте, поднимая клубы пыли, появляется машина, а за рулём свеженький, дохуя опиздохуительный Микки Милкович. Останавливается напротив и, глядя прямо в глаза, спрашивает: — Попрощаться пришёл или как? — в своей излюбленной манере, нарочито бесстрастно, но Йен по глазам и подрагивающим пальцам, сжимающим руль, видит, насколько на самом деле Мик боится услышать ответ. Насколько ему важно услышать правильный. И почему они всегда такие ебланы, а? Йен усмехается, говорит себе, что в этом, видимо, и есть их стиль, и закидывает рюкзак на переднее сидение, а затем запрыгивает сам. Микки на это только брови поднимает, мол, ты чё, язык к жопе приклеил? Ох, Йен совсем не против свой язык к его аппетитной заднице приклеить, но это успеется, а пока что... — Заводи, — улыбка впервые с тех самых пор, как они расстались, настоящая, и в такой же расплывается Мик, заводя мотор и нацепляя на лицо мажорские солнечные очки. Это была долгая дорога, но в конце концов Йен нашёл то, без чего его нет. Микки — рядом.