(S)Laughter

      Гнилые половицы беспощадно скрипят под его тяжелым шагом. Он поднимается вверх по лестнице, оставляя за собой гул и смех надравшихся наемников. Те предлагают присоединиться ему, не из желания, а из-за того, что босс потом может и кровавое ожерелье на шею повесить. Не из-за обиды, нет, просто шавки должны проявлять уважение к хозяину, ластиться к его ногам и беспрекословно выполнять его приказы. А он им иногда и кость кинет, так, что бы не смели скалить оставшиеся зубы, что б злобно не зыркали. И иногда, он принимает приглашение. Так, невзначай. Хочется же расслабиться. Надраться дешевым виски, прокурить голос, поиграть в шальные карты, да и может дунуть. Ну, для полного расслабона. Но сегодня не то настроение. Сегодня у него назначена встреча. Находу распускает тугой галстук, который плотно, словно змея, обвивал его шею на протяжении целого дня. Устал. Предвкушает встречу. Звонко причмокивает губами, в расслабленном состоянии закатывает глаза. Она ведь ждет его. Словно послушная сучка лежит на кровати раздвинув ноги. Хорошая девочка, ждет ласки или затрещины. Неважно, главное - внимание хозяина. Чтобы не был равнодушен. Для нее это страшнее всего на свете. Его безразличие к ее персоне. Это холодит, с хрустом ломает позвонки. А его наоборот, греет, такой тягучей карамелькой, где-то там, за грудиной. Еще один пунктик повышающий его самолюбие. Ведь его любят и обожают. За него умрут или убьют. Это льстит. Дверь, в их комнату, со скрипом открывается. Ииии... Его ожидания не оправдываются. И это... удивляет. Кто разрешил ей менять их рутину, то, что ему так залегло? Неблагодарная дрянь. Сплевывает себе под ноги, чертыхается, пытаясь нащупать выключатель в полном мраке. Щелчок. Комнату освещает торшер, тусклым желтым светом. Он стягивает с себя тренч, кидает его прямо на пол и захлопывает за собой дверь. Ты закрывается, в сопровождении громкого хлопка. Пусть знает, что он дома. По дороге в ванную скидывает жилет. Не включает света, достаточно того, что в комнате. По обе стороны, опирается на раковину, смотрит на свое отражение в разбитом зеркале. На него в ответ смотрит какое-то чудовище, из детских книжек. Монстр, которым пугают детишек перед сном. Ухмыляется. Включает воду, набирает в ладони и умывает лицо. Грим растекается темными пятнами, кое где и вовсе слез, открывая вид на бледную кожу. Еще с секунду смотрит на свое отражение, жует шрамы и потрескавшиеся губы, а потом с размаху, опечатывает кулак в зеркало. Оно рассыпается на миллиарды маленьких осколков. Из порезанных костяшек и пальцев выступают бусинки крови. Собираются вместе и стекают вниз. Капают на раковину и белый кафель. Он лишь хмыкает. Кровь холодная. Как у змеи. Правду о нем говорят «холоднокровный убийца». И тут тишину разрезает визгливый смех. Он согнувшись пополам, держится за косяк двери, оставляя кровавые отпечатки, кое как доходит до кровати. Падает на нее, та скрипит, а пыль поднимается клубами с простыней. Все старое, затхлое, сгнившее, все в этом доме такое. Да и он сам наверное тоже. Садится на край кровати, тянется к тумбочке. Берет сигарету, смолит зубами, поджигает и со свистом втягивает отраву в легкие. Нестрашно, никогда не было и никогда не будет. Бросает зажигалку обратно, но что-то цепляет его, притягивает, заставляет задержать взгляд. Прозрачный кулек с белыми таблетками. На мешочке, черным маркером написано «to wonderland”. Хмыкает, отводит глаза. Нет, не сегодня. Пока курит дешевую сигарету, какое-то неприятное и склизкое существо засело там, где должна биться кровавая мышца. Бросает окурок на пол и тушит носком ботинка. «Ай, к черту!». Достает таблетку. Мусолит ее между пальцев. И этот белый кругляш, словно губка, впитает в себя все гадкое и гнилое, что мешает дышать, что заставляет его вечно сплевывать на землю. Кладет таблетку на язык, хватает с тумбочки виски, запивает. Падает назад. Закрывает глаза. Он не знает, сколько так пролежал, час? А может пятнадцать минут? Но в полумраке так хорошо. Перед глазами пляшут разноцветные блики и ему хо-ро-шо. Покой прерывают холодные, нежные пальцы, скользящие под рубашку. Он лениво приоткрывает глаза. Видит ее силуэт, сидящий на нем. Ее светлые волосы распущенны, спадают на худые плечи. А на губах играет веселая улыбка, нежно-розовый мазок, на ее лице. Пялится на него своими огромными голубыми глазами, глаза-льдинки, летнее небо. Красивая. Она ложится на него, он чувствует упругую грудь, но как странно, не чувствует, как бьется сердце. Словно она и вправду кукла. Идеальная такая, фарфоровая, не живая. Ее ладони перемещаются на его плечи, она их разминает. Всегда так делает, с его позволения, естественно. Но сегодня он не в том состоянии, что бы возражать. Дает ей мнимую власть. Пусть почувствует себя «хозяином ситуации». Ее лицо так близко, он чувствует ее запах. От нее всегда пахнет свежестью, сладкими лесными ягодами и табаком. Она снова курила. Он ничего не может поделать с собой, лицевые мышцы сами заставляют уголки губ приподняться. Собирает себя в кулак, и резким движение спихивает ее с себя. Она ойкает и падает с кровати, прямо на пятую точку. Он ржет. Хорошая шутка, пусть знает свое место. Она провинилась. А она тянет так плаксиво и по детски: - Папочка, ты злишься на меня? Он буквально слышит эту дрожь в ее голосе и это бесит. Он ненавидит, когда она размазывает сопли по асфальту. Это так в ее стиле. Игнорирует ее. Пусть помучается. Тянется за мятой пачкой сигарет. Выуживает одну, закуривает. Тянет никотин, выпускает дымовые кольца. Чувствует, как она забирается на кровать, ложится рядом. Смотрит на него, боковым зрением он видит ее лицо и внутри зарождается непонятная ярость, злость. Хочется разбить это самое личико, разукрасить красным и фиолетовым. Но не делает. Просто молчит. Хочет сказать, надеется, что голос остался все таким же скрипучи. Что бы тон казался предупреждающим и пугающим: - Почему так долго? Но его вопрос звучит как-то безэмоционально. Она сглатывает, продолжает пялиться на него и молчать. Он поворачивается к ней, вопросительно поднимает брови, давая понять, что ждет ответа и что его терпение длятся невечно. По мере возможности, которую предоставляет освещение и сквозь пелену табачного дыма, он видит, как ее глаза блестят, наполняясь соленой водой. А потом стекают вниз по лицу, оставляя мокрые дорожки. Он выжидающе смотрит, силится понять, что не так. Но она словно не человек. Нечитаемая книга, бесчувственная кукла, имитирующая, что еще способна на человеческие слабости. Она садится на кровать, потом наклоняется и целует. Она все такая же сладкая, сахарная. Мягкие губы прикасаются к шрамам, а потом она отстраняется. Ее голос тихий и какой-то чужой: - Джей, так больше не может продолжаться. Хватит себя убивать. Он смотрит на нее непонимающе. О чем это она? А потом в воспаленном мозгу, словно взрывы, возникают картинки. Лицо Харли, бледнее обычного, кроваво красные губы, застывшие в вечном ужасе глаза, остекленевшие. И аккуратная дырка, размером с пулю, в районе сердца. Это даже было бы иронично, что ее погубило ее же сердце, но от чего то ему не смешно. Почему то тело не разрывает хохот, смех гиены, а разрывается кровавая мышца. Все что от нее осталось. Внутри что-то ухает, падает в кроличью нору, исчезает во тьме, удаляется вместе с задорным смехом и идеальной улыбкой. Что-то важное исчезло навсегда, вместе с ней. Он снова хочет посмотреть ей в глаза, дать затрещину, сказать, что она сможет сдохнуть, только тогда, когда он отдаст приказ. Но кроме него, в комнате больше никого нет. И слышится лишь его сердцебиение. Ничего страшного, он еще все ей выскажет, лично. Они еще встретятся, у него ведь есть билет в “Wonderland”.