Гниющие души

      Очередной, ничем не примечательный день, серый и тусклый. За окном бушует осень, безжалостно сотрясая ветви деревьев, срывая листья, подкидывая и роняя их в грязные лужи. На многих такая погода нагоняет не тоску, но скорее приятную ностальгию, когда в голове мелькают кадры из жизни: каким-то ты просто улыбаешься, думая, что этот момент бы прекрасен, за другие становится стыдно — нужно было поступить по-другому. Или знаете, бывает ещё одно состояние, когда человек переосмысливает жизнь, придумывая планы на будущее и пути их достижения. Но меня угораздило не попасть ни в одну из этих категорий. Честно говоря, мне не нравится ковыряться в собственных воспоминаниях, выуживая оттуда грязные, гниющие и смердящие кадры. Особенно я не любила своё детство, лет так до одиннадцати, особенно после того как Эван покинул дом, став учеником школы чародейства и волшебства. Помню, как мне однажды посчастливилось случайным образом разбить мамашину вазу. Ох, сколько крику тогда было. Особенно мне запомнилось наказание, когда «любимый мой папочка» заставил меня два часа стоять босой на этих осколках. Тогда я старалась не заплакать, не подать виду, что мне больно и плохо. Но я была всего лишь ребёнком. Сколько мне тогда было? Девять? Как мало, хотя сейчас мне кажется, что я могла бы быть сильнее, могла бы это выдержать, но всё же мне это не удалось. Я старалась украдкой вытирать слёзы, прятала лицо, но они всё равно всё видели. Моя боль забавляла их, они буквально глумились надо мной. Помню, как они подходили, грубо сжимали моё лицо рукой и, смотря в мои глаза, с ненавистью говорили: «Ну, что? Хочешь разбить ещё одну вазу?». Под конец наказания отец разбил ещё пару тарелок, заставляя меня идти по ним, после чего они отпустили меня. Я тогда закрылась в комнате и плакала, не сдерживая слёз, пока домовик вытаскивал осколки из моих стоп. Сейчас же я жалею об одном — что не могу вернуться в то время, схватить их по очереди за волосы и со всех сил долбануть их прекрасными лицами по полу с теми самыми осколками. Раз, два, три… До тех пор, пока всё лицо не будет покрыто ссадинами, а из ран не будут торчать кусочки посуды.       От мыслей меня отвлекает слабая боль в ладонях. Увлечённая воспоминанием, я не заметила, как сжала кулаки, а ногти впились в кожу. Моя ненависть к собственным родителям способна вывести меня из себя, заставить скрежетать зубами, пуская искры из глаз. Но я бессильна перед ними. Я не могу дать им отпор, не могу защитить ни себя, ни Эвана. И это злит ещё больше. Но именно это обстоятельство заставляет меня любить Хогвартс — моё убежище вот уже шесть лет.       – Мисс Розье, Вы меня слышите? — Я невольно поднимаю голову и смотрю на источник звука; через пару парт от меня стоит профессор МакГонагалл, сложив ладони в замок и одаривая меня пристальным взглядом. — Какой вопрос я Вам задала?       В ответ я лишь коротко пожимаю плечами.       — Простите, профессор.       — Минус пять баллов Слизерину, — строго объявляет женщина, собираясь сказать что-то ещё, но едва она успевает открыть рот, звучит звонок, оповещающий об окончании урока, после чего все ученики собираются и покидают кабинет.       — Розье, как тебе не стыдно подводить родной факультет, – насмехаясь, спрашивает Рабастан; в его голосе слышится наигранность, притворство, а лёгкая ухмылка на его лице только подтверждает это.       — Лестрейндж, только не делай вид, что тебя заботит судьба твоего «любимого» факультета, — в тон ему отвечаю я, специально выделяя слово «любимого», стараясь произнести его как можно приторнее. На моём лице появляется лёгкая улыбка, которая со стороны больше похоже на ухмылку. Увы, такова моя индивидуальность — из-за антисимметрии губ я не умею улыбаться, лишь только ухмыляться.       — Может быть, сходим на этой неделе в Хогсмид? — беззаботно предлагает Рабастан, слегка пожимая плечами. И я соглашаюсь, прекрасно зная, что в этом предложение нет ничего такого, что обычно заставляет девушек покраснеть, загадочно прятать глаза, украдкой поглядывая на объект обожания. А потом с подружками беззаботно хихикать, подбирая наряд для свидания. Всё, что нас объединяет с Рабастаном — братья. Мы можем часами сидеть в гостиной, объятые одной лишь тишиной, лишь изредка пересекаясь взглядами. В те мгновения мы ждём лишь одного — сову из дома. И как только она прилетает, мы лишь обмениваемся улыбками и уходим спать. Ещё реже мы разговариваем обо всём и ни о чём сразу; мы почти не рассказываем о себе. Эта странная дружба, в которой мы предпочитаем держать дистанцию.       — Если только ты не собираешься «надраться», ты слишком тяжелый для меня. — Всё, что мне остаётся — это только пошутить.       – То есть вот так! Ты меня бросишь? – насмешливо отвечает он.       – Ну, что Вы, сэр? Как Вы могли так обо мне подумать? Не брошу, а оставлю. — Мой тон звучит пафосно, выдерживая лучшие качества аристократов: вежливость, учтивость, равнодушие. Но лёгкая толика насмешливости делает мой тон наигранным.       — Это же меняет дело, — с ухмылкой произносит он. — А теперь мне пора откланяться, — Рабастан резко кивает головой, после чего разворачивается и уходит. И как только его спина скрывается в толпе студентов, я понимаю, что он не мог знать, что МакГонагалл сняла из-за меня баллы: Лестрейндж учился курсом старше, как и хвалёные Мародёры. И от этой мысли мои губы растягиваются в ухмылке; не знаю, как или через кого он это узнал, но это кажется мне довольно милым, хотя я едва могу знать, что значит это слово.       После меня ожидает нудное зельеварение с не менее нудным профессором Слизнортом, который без стеснения выделяет своих любимчиков. Это даже смешно. Его любовь складывается из наличия именитых родственников или выдающихся талантов детей. Он больше напоминает коллекционера, что бережно собирает свои трофеи, восхваляет их, сдувает пыль, а потом с гордостью заявляет: «Это мой ученик».       Затем следует время обеда, за которым приходит время почты. Совы приносят из дома письма, посылки, газеты, последние читают единицы, и те, кто это делает, притягивает внимание остальных. Сначала слышаться робкие шепотки, которые становятся всё увереннее и громче. И я словно физически ощущаю, как глаза большинства сверлят наш стол. Я чувствую бурлящую ненависть в этом взгляде, презрение; они словно голодные волки, которые готовы сорваться в любой момент и вцепиться в нашу плоть, разрывая её на куски, чтобы горячая кровь ручейком заполняла их глотки. Но ещё я чувствую страх, что парализует, заставляет цепенеть и превращает в жертву. Как же мне хотелось встать в этот момент и просто уйти; не видеть их лиц, не видеть этого осуждения. Но всё, что мне остается — молча продолжать обедать и не подавать виду, что меня это хоть как-то волнует. А волнует ли? Скорее настораживает, предупреждает об имеющейся опасности.       И когда обед движется к концу, мне под руку подается та самая газета, что пестрит заголовками об очередном убийстве и «Чёрной метке». Больше всего меня смешат комментарии Министра Магии, что пытается успокоить читателей: «… это выходки чокнутого безумца с его приспешниками. Уверяю Вас, они не несут серьезного вреда. Мракоборцы ведут активную работу, и скоро все преступники будут пойманы и отправлены в Азкабан…». Это всего лишь второе убийство, которое придают огласке, а сколько было тех, которые Министерство замяло?! Они все пытаются выдать Тёмного Лорда за мелкого преступника, но как они ошибаются: он вселяет ужас только одним своим видом. Он жестокий, безжалостный, великий и самый злой волшебник современности. Глупцы те, кто попытается встать у него на пути.       А после день тянется, как обычно. Пары, домашние уроки, ужин. Ничего нового и интересного, за исключением взглядов. Почти все смотрят на нас так, словно мы уже убили кого-то, так, словно убийства происходят по нашей вине. Слизерин — это клеймо. Если ты учишься на Слизерине, то все считают тебя злым, бессердечным, жестоким, высокомерным, эгоистичным. Ты — воплощение зла. Отчасти они правы, правы в нашей сущности, ибо они не дали нам шанса быть другими. Но меня это не особо волнует. Я такая, какая есть, и другой уже быть не могу, да и не хочу.       Возвращаясь с ужина, я шла в гордом одиночестве, бесстрастно наблюдая за тем, как на стенах дрожит свет от огня факелов. Он казался таким хрупким и слабым в этой игре теней, казалось, один сильный порыв ветра, и огонь исчезнет, а вместе с этим наступит мрак. Но на деле огонь был сильнее, чем могло показаться, он уверенно продолжал пылать дальше, иногда становясь то сильнее, то слабее. И если ему хватало сил бороться со сквозняками, то тьму подземелий он не мог одолеть в полной мере. В этих коридорах царил извечный мрак, который был способен взбудоражить воображение завсегдатаев, что уж говорить о случайно забредших?! В этих местах казалось, что задувающие сквозняки разговаривают с тобой, они неустанно что-то шепчут тебе, предупреждают о чём-то. Вот и сейчас мне в полной темноте померещился его шёпот, и стоило мне сделать ещё пару шагов, голос прозвучал более отчетливо; тогда-то я и поняла, что он принадлежит живым.       — Ты ответишь за то, что сделал твой брат. — Голос прозвучал горячо и импульсивно, в нём слышалась нетерпеливость, словно тот, кто это произнёс, очень торопился или ждал чего-то. Я не могла вспомнить, кому принадлежит этот голос, хотя он казался мне весьма знакомым.       — С чего ты решил, что он там был? У тебя есть доказательства? — Этот насмешливый голос я узнаю из тысячи других: он принадлежал Рабастану. — И раз ты его в чём-то обвиняешь, то, может быть, стоит поговорить с ним? Я, как бы это сказать? — Лестрейндж выдержал паузу, словно подбирая нужные слова. — Не при делах, — выпалил юноша. Я отчётливо слышала насмешку в его словах, мне даже померещилось, как он улыбается, хотя его лица я не могла видеть.       — Ты такой же, как и твой брат. — Это предложение звучало подобно приговору, вынесенному палачом. Голос говорившего звучал всё также горячо, но сейчас в нём прозвучала раздражительность и некая уверенность, или даже можно сказать — решительность. После чего последовали глухие звуки и резкие, хриплые выдохи Рабастана, словно его били. Эти звуки заставили меня выскочить из-за угла, и увиденное вызвало во мне злость. В узком коридоре находились трое юношей: Сириус Блэк, Джеймс Поттер и Рабастан Лестрейндж. Последнего держал Блэк, заломив руки за спину, пока Поттер наносил удары в живот. В момент моего появления губа Лестрейнджа была уже разбита, из нее медленно стекала вниз по подбородку маленькая алая струйка, оставляя красные пятна на мантии.       — Инкарцеро, — резко достав палочку из кармана, произношу я, направляя кончик на Поттера. И в то же мгновение его тело стягивается верёвками, которые подобно змеям оплетают его, после чего юноша падает.       — Розье, — сквозь зубы шипит Блэк, отпуская Рабастана, чтобы достать свою палочку, при помощи которой он сначала освобождает Поттера, после чего направляет её на меня. Пока Сириус сверлит меня взглядом, испуская искры из глаз, Поттер поднимает на ноги, отряхивая мантию.       — Шла бы ты отсюда, — полушёпотом произносит Сириус, не сводя с меня пристального взгляда. Его лицо исказила зловещая гримаса: глаза были наполнены ненавистью, а губы искривились в нервной насмешке.       — И не подумаю, — делая шаг навстречу, отвечая я. Моё лицо невозмутимо, только на губах мелькает антисимметричная улыбка, что больше напоминает ухмылку.       — Какая же ты глупая, — произносит Поттер, одаряя меня брезгливым взглядом. Его тон звучит пренебрежительно, словно он разговаривает с тем, кто ему отвратителен. — Как и твой брат, что принял сторону Тёмного Лорда. Вот увидишь, им не победить, и тогда твоего братца упекут в Азкабан, если ему повезет, и я не убью его раньше. — В его голосе звучало отвращение, а на лбу пролегли морщины от того, что он хмурил брови, смотря как бы исподлобья.       — Поттер, помяни моё слово, однажды настанет тот день, когда на пороге твоих родителей появиться они. — В моём голосе звучит злоба; мой рот, словно наполняется ядом, пропитывая каждое слово, после чего я выплёвываю их, подобно звонкой пощёчине. — И убьют твоих мать и отца. Их будут долго пытать, над ними будут измываться, после чего безжалостно убьют, и ты ничего не сможешь сделать. Ничего. — Последнее слово я растягиваю по слогам, наслаждаясь им. Я вижу, как его глаза наполняются бешенством, руки сжимаются в кулаки, а дыхание становится тяжёлым. Он резко делает шаг навстречу мне, готовый кинуться, подобно хищнику. Но так же резко останавливается.       — Что тут происходит? — Я оборачиваюсь на голос и вижу позади себя профессора Слизнорта. Вот что, точнее кто, заставил остановиться Поттера.       — Ничего, профессор, — первым реагирует Блэк. К этому моменту уже все палочки спрятаны, а на лицах сияют притворные улыбки.       — А что с мистером Лестрейнджем? — Слизнорт удивленно вскидывает брови вверх, обводя взглядом присутствующих.       — Ему стало плохо во время ужина, и ребята вызвались ему помочь, – пытаюсь ретироваться я, чтобы избежать проблем.       — Ну, хорошо, — протягивает профессор, недоверчиво рассматривая Рабастана. — Мистер Поттер, мистер Блэк, можете идти, мы с мисс Розье дальше справимся сами. — После этой фразы гриффиндорцы покидают коридор, но Поттер успевает бросить на прощание взгляд, полный ненависти, так, чтобы этого не видел профессор. И только после этого мы с Рабастаном оказываемся в гостиной Слизерина. Я не жду его благодарности, поэтому сразу направляюсь в свою спальню. Но он успевает сказать мне вслед: «Зря ты вмешалась». Зря или не зря — это уже не имеет значения. Я помогла прежде, чем успела подумать об этом.