Incompatible

У Нуры теперь от былой уверенности и гордости остались лишь грязные истоптанные обрывки списка её принципов и правил где-то в глубоких дырах её подсознания. Она разбита, подавлена, высушена сладкими обещаниями и клятвами о вечной любви, смыта бесконечными дождями и пробирающей до костяшек сыростью серого и туманного Лондона. И даже как-то не вписывается в расцветающий Осло и веселую и бодрую компанию её друзей — еще не успела оттаять после острого и режущего предательства: её оставили, как ненужную куклу в песочнице. Зачем, если уже купили новую? У Сатре в душе — леденящая и сковывающая движения зима, а еще дыра, такая глубокая и устрашающая, что иногда даже глаза боится закрыть. А вдруг она прыгнет туда и не сможет выбраться? Красная помада на губах теперь не столько для себя, сколько по привычке, цветные рубашки и облегающие водолазки остаются на вешалках и собирают медленно осаждающуюся пыль. Нура осознает, что черный цвет теперь любимый, а большие мешковатые свитера — единственное спасение от настороженного взгляда Вильде. И все же та умудряется заметить, что бледная кожа уже не выглядит благородно, скорее мертвенно-болезненно, а костяшки на руках и ключицы выпирают как-то слишком сильно, что кажется, что анорексия — уже точно не проблема Хэлеруд. Приглушенный свет и разноцветные огни прожекторов не расслабляют, наоборот, как-то противно въедаются в глаза и ослепляют, а громкая музыка не заглушает внутреннего голоса, тщетно пытающегося докричаться до неё. Нуре бы попытаться достучаться до тихих отголосков её достоинства, спрятавшегося где-то далеко в ущельях сознания, но руки машинально хватаются за телефон, а глаза отчаянно ищут хотя бы значок сообщения: её внутренние ладошки все еще цепляются за последние нити огромного клубка с ярко-красной надписью «надежда», но как-то тщетно — нити все чаще рвутся, слишком слабые. — Не надейся, не позвонит, — его уверенность действует как-то слишком сильно, отрезвляет лучше сна или таблеток, — Просто забудь и отпусти. Привычная ухмылка, горящие глаза, прожигающий взгляд. Нуре кажется, что у Криса внутри огонь слишком большой — её льды растопит в считанные секунды. — Тебе-то какая разница? — хочется звучать безразлично, но получается как-то скомканно-сдавленно. — Да вид твой жалкий уже глаза мозолит, — не говорит, выплевывает, и Сатре кажется, будто её втоптали в грязь еще глубже. Её буквально выталкивают на улицу пьяные подростки, загородившие проход к выходу, но Сатре мысленно благодарит — ноги словно вата, наступить даже страшно. Она как-то неуклюже оседает прямо на уличной лестнице, и холодный ночной воздух совсем не мешает, наоборот — следит за тем, чтобы огромные льды в её душе не таяли. Алкоголем внутри и не пахнет, но состояние такое, будто влили целый ящик — она не видит её якорь и даже не чувствует, как сильные руки ловко забирают исхудалое, почти безжизненное тело к себе и прижимают к такому родному огню. Просыпается внезапно, резко приподнимается, но тут же тонет в слишком объемном и мягком одеяле. На бледном, холодном лбу капельки пота, а перед глазами постепенно вырисовывается силуэт. Нуре хочется хмыкнуть и нагло задрать голову, но сил хватает лишь на то, чтобы опустить взгляд на рядом стоящий поднос со свежеприготовленной едой. — Если не съешь сама, впихну в тебя силой. И попытайся не выблевать, а то такое ощущение, будто нормальной еды в твоем желудке не было уже больше месяца. Крис одаривает строгим взглядом и садится чуть удобнее, но глаз не сводит — будет смотреть на неё, пока все не съест. Нура повинуется и тянется к блестящей вилке. Теплая еда непривычно смазывает горло и попадает в давно опустелый желудок — Сатре кривится и сдерживает рвотный рефлекс. Ей бы в туалет уже по привычке побежать, да его гипнотизирующий взгляд не дает и с места двинуться. Шистад не хочет показывать этого, но его забота уже проникает в неё через теплую еду, а Нура только убеждается — огонь внутри него слишком большой, но её осточертелые льды растопить хватит.