Четыреста два

Эмили не уверена в реальности происходящего. Ее тело словно каменеет, а язык от волнения липнет к пересушенному нёбу, и пока немое оцепенение в комнате затягивается, она молится лишь о том, чтобы это был всего лишь дурной сон. Кошмаров за последнее время ей снилось достаточно, но ни один из них не мог сравниться с тем, что происходило в данную минуту. Ничто не было даже отдаленно похоже на то, как Оливер смотрел на нее — с откровенным ужасом в глазах, с поджатыми губами и взметнувшимися бровями, что сразу и не понять его эмоций. То ли он зол, то ли расстроен, то ли вообще не понимает, что происходит. И где-то рядом, чисто интуитивно, к ней льнет Моника, подтягивая до груди простынь и дрожа так, словно ее застукала собственная мать. И только Эмили — единственная из присутствующих — прекрасно понимает ужас этих двух. Она единственная знает, кем они приходятся друг другу, и что-то невообразимо мерзкое вдруг подкатывает к ее горлу, и все тело окутывает такой стыд и отвращение к самой себе, что Эмили было бы проще думать, что это сон. — Мам, — еще раз произносит Оливер, и в этот раз голос его хриплый, выдающий волнение. И он, вероятно, мог бы озвучить самый банальный вопрос о том, что происходит, или спросить, что здесь делает Моника, щеки которой красные до неприличия. Он мог бы выбрать кучу вариантов из того, что сказать и как повести себя, но вместо этого продолжал стоять у входа в комнату, чувствуя, как его сердце едва не выпрыгивает из груди. Честно говоря, он и сам не мог понять, что в тот момент переполняло его больше всего. Придя раздраженным и злым, чтобы поговорить с матерью, он совсем не предполагал, что застанет такую картину, от которой вроде и мерзко, и неприятно, и ревностно, и волнительно одновременно. — Оливер, подожди меня на кухне, — найдя в себе силы, Эмили прочистила горло и, свесив ноги с кровати, накинула легкий халат. Она понимала, что глупо было бы врать или пытаться оправдываться, что Моника сама свалилась в ее кровать, к тому же, даже несмотря на то, что женщина была не готова, она чувствовала необходимость рассказать правду. И как только дверь в комнату прикрылась, а звук шагов парня отдалился, Моника глубоко втянула воздух через нос. Она готова была поклясться, что еще никогда в жизни не испытывала подобный стресс, и теперь все ее тело сильно дрожало, а в груди как будто колотились десятки сердец, создавая бешеную пульсацию. — Твой сын… это… — путаясь в мыслях, Фишер смотрела на Эмили, словно видела ее впервые. — Ты знаешь, кто это? Показывая пальцем на прикрытую дверь, Монике хотелось разрыдаться. Она совершенно не понимала того, что чувствует, но отчетливо ощущала лишь страх, будто бы паутиной окутывающий ее тело. Тот, кого она ненавидела, кого презирала и мечтала держаться подальше — был сыном ее любимой женщины. И чисто теоретически, если бы они с Эмили поженились, то Моника приходилась бы Оливеру мачехой. От этой простой мысли можно задохнуться от смеха, но Фишер лишь обхватывает колени руками, чувствуя, что истерика настойчиво приближается прямо к самому горлу, вот-вот готовясь вырваться наружу. — Эй, послушай, — присев на край кровати, Эмили порывисто схватила руки девчонки, ощущая, как те дрожат. — Послушай меня, нам нужно будет поговорить, хорошо? Просто подожди меня здесь, не уходи никуда, ладно? Я должна поговорить с сыном, а затем вернусь к тебе, и мы все обсудим. Понимая, как Монике сейчас нелегко приходится, Стивенс и сама едва находила в себе силы держаться. Уловив едва заметный кивок, она тут же встала и удалилась на кухню, где, сидя на стуле, ее ожидал Оливер. Мальчишка запустил пальцы в волосы и будто бы усердно о чем-то думал — он всегда имел такую привычку, когда еще учился в школе, и сейчас он напоминал Эмили того самого Оливера, которым был еще несколько лет назад. И ровно на несколько секунд — только несколько чертовых секунд — Эмили вдруг почувствовала такую болезненную ностальгию по тому времени, когда они все еще были вместе: она, Майкл и Оливер. Как вечерами они собирались за этим столом, обсуждая все на свете, дурачась и смеясь над глупостями, и именно это было похоже на настоящую семью, а не то, как это выглядело сейчас. Эмили помнила, как была для Оливера настоящим другом, к которому он не стеснялся приходить, когда было плохо, с которым мог обсудить то, как он влюбился в какую-то девчонку, как у него совершенно не получается понять литературный отрывок, который им задали проанализировать. Когда-то все было иначе, и сердце Эмили предательски сжимается, когда память напоминает ей об этих славных годах. — Оливер… — Значит, вы знакомы с Моникой, — парень усмехается, и, кажется, что в его словах столько боли и озлобленности одновременно, что Эмили действительно присаживается напротив. — И давно вы трахаетесь? — Оливер! — она повышает голос, почти краснея от настолько откровенного вопроса. — Ты знала, что я работаю с ней? — только теперь парень поднимает голову, и Эмили изо всех сил сжимает зубы, замечая, как блестят глаза напротив. — Конечно же, ты, блять, знала… И он так зол, он так расстроен происходящим, что дышать совершенно не получается — в груди все болезненно тянет при каждом вздохе, и чувство, будто бы грудная клетка придавлена чем-то тяжелым. Оливеру хочется смеяться оттого, как прозаично он выглядит — на грани слез и истерики, как тошнотворно понимать, что чертова Моника Фишер — не собственная мать — стала причиной его страданий. Угнаться за девчонкой, которая тебя не переваривает — сомнительный шанс, а знать, что она больше никогда не захочет приблизиться к тебе из-за того, что ты сын женщины, с которой она спит — отвратительно. И хочется вывернуть кожу наизнанку, хочется забыть обо всем произошедшем и, наверное, больше никогда не заходить в эту квартиру. Черт с ней, с этой работой. Черт с этой семьей. — А я-то почти поверил, что ты каким-то образом узнала, где я работаю, когда ты зашла в кофейню, — Оливера тошнит от воспоминаний, и злость на мать накрывает с головой. — Каким нужно было быть идиотом… Он вспоминает редкие моменты, когда приглашал мать в кофейню, чтобы встретиться, но она всегда находила причины не появляться там и переносить их встречи на другую территорию, будто бы это имело хоть какое-то значение. — Послушай, это не то, как я хотела вас познакомить, — не скрывая своего разочарования, Эмили поджимает губы, игнорируя грубые слова сына. — Но мы взрослые люди, и делать вид, что ничего не произошло, было бы глупо. — Конечно, ты трахаешься с моей коллегой! — Оливер раздраженно ударил ладонью по столу. — Мало того, ты изменяешь отцу, он уже в курсе? В груди неожиданно похолодело, и Эмили с трудом сглотнула, умоляюще глядя на сына. — Он не должен об этом узнать. — Боишься? — Оливер даже усмехнулся настолько откровенной панике в голосе матери. — Оливер, ты слышал меня, — жестче повторила женщина, однако слезы предательски скопились в уголках ее глаз, показывая весь страх. — Я сама расскажу ему. Позже, когда придет время. Но дай мне слово, что не скажешь ему об увиденном. Обещай. — С чего вдруг мне молчать? По правде говоря, Оливеру уже давно было плевать, что происходило в его семье, но сейчас, понимая, что это решение окончательно бы разрушило все то, что старались иллюзорно поддерживать годами, он радовался. Какое-то садистское чувство наслаждения вибрировало в груди от одной лишь мысли, как отец будет зол, как мать будет скандалить и обвинять того во всех смертных грехах. — И где же ты был раньше? — неожиданно вспылила Эмили, поднимаясь со стула, чтобы налить себе немного воды. — Где ты был, когда твой отец таскался со всеми этими офисными шлюхами? — Мне было жаль, что ты видела и терпела это, — честно признался Оливер, пожимая плечами. — А теперь ты злорадствуешь, — Эмили развернулась, пытаясь понять, в чем причина. — Хочешь, чтобы твой отец убил ее, когда узнает об этом? — Возможно, он убьет не ее. Вздохнув, женщина тяжело прикрыла глаза, пытаясь восстановить дыхание. Она понимала, что эту ситуацию нельзя отпускать и в очередной раз сделать вид, будто бы все разрешится само собой. Она дорожила Моникой, и от одной лишь мысли, что может произойти что-то нехорошее, ее сердце буквально переставало биться. — Я люблю ее, Оливер. Я не знаю, можешь ли ты понять это, я не знаю, можешь ли ты это принять, но это так, — ее желудок сжался, когда сын внезапно обернулся, словно не веря своим ушам. — И я прошу тебя дать мне обещание, что ты не скажешь отцу. Я должна разобраться в этом сама. — Думаешь, он не узнает, если… — Дай мне слово, что не скажешь, — дрожащим голосом Эмили практически умоляла. — Хорошо. Я не скажу ему. Тихо выдохнув, женщина вымученно улыбнулась сыну, выражая свою благодарность. Проводив его к выходу, она неожиданно приблизилась, наспех целуя его в щеки, чего не делала уже, вероятно, целую вечность.

***

Моника сидела на очередном классе, и все слова, казалось, раздавались эхом в ее голове. Прошло уже несколько дней с тех пор, как все произошло, но она до сих пор ощущала всю ситуацию настолько остро и болезненно, словно это произошло десять минут назад. В голове до сих пор не укладывалась та мысль, что Оливер действительно был сыном Эмили, и именно он — он, а не кто-то другой — застал их в одной постели. Сначала Моника думала о том, что будет злорадствовать, несмотря на весь страх перед раскрытием правды Майклу, думала, будет радоваться тому, что Оливер, наконец, отвяжется от нее, окончательно понимая, что у него нет ни единого шанса. И это было жестоко — Фишер тоже понимала это, однако уже глубокой ночью, ворочаясь и пытаясь заснуть, она неожиданно осознала, что чувствует совершенно иное. Жалость. Душащую и откровенную жалость за то, что Оливер вообще все это застал. В глубине души Моника, наверное, понимала, что, несмотря на все уродство — парень все же питал к ней что-то. Такое же уродливое, неправильное, но, все-таки, искреннее. И как бы сильно Фишер ни хотелось злорадствовать — не получалось. Моника чувствовала злость, скапливающуюся под кожей, и оттого разговаривать с Эмили практически не хотелось. Обида густым комком засела в груди и не желала отступать, ведь узнать правду таким образом — застигнутыми врасплох — отвратительно. Она чувствовала себя униженной и преданной, понимая, что Эмили не нашла времени на правду раньше. Даже месяцы их отношений не изменили ровным счетом ничего, и Моника до сих пор не знала о сыне Эмили ни одного факта: ни имени, ни возраста, ни мест учебы или работы — ничего, и просто сумасшествие сейчас вспоминать, что это не наталкивало ее ни на какие мысли. В конце концов, это не ее дело. Не было ее делом. Моника чувствовала слабость. Обиду, разочарование, подкатывающее раздражение, но никак не понимание того, почему Эмили так поступила. Ведь скажи она правду раньше — все могло бы быть иначе. Значило ли это, что Стивенс собиралась покончить с этими отношениями, не рассказывая о них своей семье? Возможно, но той ночью Эмили держала ее руки и едва сдерживала слезы, давая обещание, что не хотела сделать девчонке больно. — Мне правда очень, очень жаль, — руки женщины дрожат, и щеки у нее раскрасневшиеся от крови, приливающей к голове. — Я не хотела, чтобы все вышло так. — А как ты хотела? Моника злится, но руки не вырывает. Злится на Эмили, словно именно она корень всех бед — она пригласила Фишер к себе домой, она скрывала правду от нее и Оливера. И из-за этого хочется кричать, сорвать голос, чувствуя колючую боль в горле, из-за этого хочется спрыгнуть с кровати и уйти, оставив Эмили одну. Но та не отрывает взгляда, и глаза ее заплаканные и искренние, что Моника на секунду — всего на долю секунды — колеблется: неужели все-таки любит? — Не знаю, не так, — Эмили туго сглатывает, и девчонка медленно опускает взгляд на ее руки. — Он расскажет Майклу. Я знаю. — Нет-нет, он обещал, — слабая улыбка скользит по лицу женщины, но Моника лишь поджимает губы. Она-то знает — расскажет. Оливер бы едва ли оставил что-то, что задело его самооценку, даже если это касалось его матери, а тем более уж Моники. Он бы не оставил это, сделав вид, будто бы ничего не произошло, и Фишер чувствует, как холодок проходит по ее спине. Вопрос лишь во времени. — Он не расскажет, милая, — еще раз шепчет Эмили, понимая, что Моника ей не верит. — Мы разберемся с этим. Я сама разберусь с Майклом. Моника вспоминает об этом разговоре по пути на работу, от этого ее пальцы чуть дрожат, а страх гудит где-то в грудной клетке. Она едва ли может выдержать ту мысль, что на работе придется столкнуться с Оливером, а смотреть на него после случившегося — высшая степень неловкости. Монике кажется, что легче умереть от стыда, чем смотреть в глаза, которые она теперь наверняка будет находить схожими с глазами Эмили. Но к ее удивлению — Оливера нет, а менеджер лишь безразлично сообщает Фишер о том, что парень взял больничный. «Неудивительно», — думается Монике, и от этого дышится чуть легче. Без Оливера будет проще, но слова Эмили о том, как взбесился парень той ночью — все же не дают покоя. Оливер просто не сможет отпустить это без последствий, потому что Монике кажется, что эгоизм парня намного выше, чем его любовь к собственной матери.

***

Вокруг ничего не происходило, но это «ничего» казалось лишь затишьем перед бурей. Моника ворочалась в кровати уже несколько часов, тщетно пытаясь уснуть. В последние дни у нее возникли проблемы со сном, и единственной причиной она находила стресс в отношениях. Моника никогда бы не могла подумать, что отношения когда-либо будут вгонять ее в такое напряжение. Все было как-то неправильно. Не так, как должно быть у нормальных людей. И вся эта сумасшедшая, чертовски подозрительная семья Эмили, и Шон, опасаться которого стоило, пожалуй, больше всего, и Джейн, настойчиво пытающаяся найти парня Монике. Было неправильным то, что тогда, в ту самую первую вечеринку Моника целовалась с Оливером. Вот только на тот момент Моника еще не знала, что Оливер — это Оливер, а Оливер не знал, что Моника — это Моника, и как однажды жизнь их столкнет в одной квартире, а затем рухнет все. Моника чувствовала стыд и ненависть к самой себе, ведь она тоже умалчивала от Эмили многие вещи: и то, что Шон показывал ей их фотографии на стоянке, и то, что она рассказывала Ари достаточно много из их жизни, и то, что она однажды целовалась с Оливером. И, черт, возможно, Эмили даже не стоило бы знать об этом, но Моника нуждалась в разговоре. Выхватив из-под подушки телефон и немного подумав, прежде чем написать, она открыла переписку. Моника, [23:38]: Ты спишь? Моника, [23:38]: Я должна тебе кое-что рассказать. Эмили, [23:40]: Пришлось выйти в ванную. Не хочу, чтобы Майкл проснулся. Что случилось? Моника, [23:41]: Так получилось, что я знала Оливера до того, как мы стали с ним работать… Эмили, [23:41]:??? Моника, [23:42]: Первая студенческая вечеринка, меня туда притащила одногруппница, там мы и познакомились. Мы напились и целовались. И, думаю, он рассчитывал на продолжение, но меня это не интересовало. Эмили осела на пол, понимая, что не чувствует совершенно ничего. Будто бы все ощущения и эмоции, на которые она была способна — внезапно исчезли, образовывая какую-то дыру в груди. Эмили, [23:44]: Я не знаю, что сказать. Эмили, [23:44]: Я имею в виду… Я не знаю. Я не знаю, что должна чувствовать из-за этого? Моника, [23:45]: Возможно, мне вообще не следовало об этом говорить, но я просто хотела, чтобы ты знала. Эмили, [23:46]: Да, все в порядке. Я просто не уверена, имеет ли это какое-либо значение сейчас? Моника, [23:46]: Я не знаю. Раньше он настойчиво проявлял симпатию, но теперь, думаю, он забил. Эмили, [23:47]: Он выглядел расстроенным и злым, когда я разговаривала с ним, и я боюсь, что дело может быть совершенно не в Майкле. На отца ему всегда было плевать. Прикрыв глаза, Моника глубоко вздохнула. Ей не хотелось знать или верить в то, что у Оливера действительно есть к ней какие-то чувства — пусть это даже было тяжело представить. Ей хотелось спокойствия и размеренной жизни, а не кучи проблем, навалившихся на нее из-за того, что она заигралась в любовь со своей преподавательницей.

***

Эмили вновь ощущала себя в прошлом, которое так старательно хотела забыть, от которого так быстро бежала, и подобный исход — худшее, что могло произойти с ней. Она чувствовала эту подкатывающую к горлу тошноту от косых взглядов, видела эти маленькие ухмылки, когда Шон — единственный из всех присутствующих — в открытую недвусмысленно давал понять, что все знают. Все знают, что она крутит роман со своей студенткой за спиной у мужа. Безумно хотелось кричать. Эмили бы с удовольствием заставила каждого заткнуться и запихнуть свои сальные ухмылочки куда подальше, но вместо этого — она игнорировала эту проблему так, словно ее и вовсе не существовало. Возможно, таким образом, на завтра студенты забудут об этих сплетнях, ведь вряд ли у кого-то было действительное подтверждение слухов, распространяющихся по университету слишком стремительно. — Мистер Тодд, задержитесь, — не выдержав очередной короткой фразы, брошенной в ее адрес, Эмили заставила парня остаться после лекции. Глупо было бы полагать, что Шон делал это из-за какой-то личной неприязни к миссис Стивенс — скорее наоборот, от огромной симпатии и влечения, чтобы хоть как-то завоевать ее внимание. Они долго смотрели друг на друга, изучая и исследуя каждую эмоцию, пока напряжение в аудитории не превысило все нормы приличия, а Шон, наконец, не прикрыл дверь, оставаясь наедине с преподавательницей. — Мне сразу раздеться или будут какие-то прелюдии? — вопросительно протянул он, и Эмили отчаянно захотелось ударить его, крепко замахиваясь рукой и оставляя алый след на щеке. — Ты должен это прекратить. — Но я ведь еще даже не начал… — растерянно пробормотал парень, держа руки у пуговиц пиджака, когда Стивенс раздраженно перебила его. — Ты должен это прекратить, — жестче повторила она, резко шаркая стулом по полу и выходя из-за стола. — Ты слышал меня? Я хочу убедиться в этом. Глаза Шона вспыхнули нехорошим огнем, и он сделал несколько шагов навстречу, останавливаясь немного ближе, чем требовала ситуация. Исследуя лицо женщины, парень неожиданно улыбнулся, и улыбка его была искренней и ироничной, на что Эмили лишь сильнее вскипела. — Иначе что? Вот так просто — «Иначе что?». Дерзко, самонадеянно, совершенно бесстыдно, что щеки Эмили залило краской, а улыбка Шона растянулась еще больше. Самодовольный нахал. Эмили хотелось ударить его еще сильнее, когда тот сделал очередной шаг вперед, практически всем своим видом показывая превосходство. В нос ударил терпкий аромат чужого парфюма, и какая-то слабость почти подкосила колени женщины. — Иначе я обращусь на кафедру, и ты больше не сможешь посещать мои классы. — Хм, интересно, — еще один шаг ближе, почти вплотную, что преподавательнице пришлось туго сглотнуть, но отступать она не собиралась. — И что же вы скажете на кафедре? Что я распускаю грязные слухи о вашем романе со студенткой? Эмили едва ощутимо вздрогнула, когда Шон, совсем потеряв чувство страха, коснулся ее руки, лежащей на столе. Какое-то совершенно мерзкое чувство комом подкатило к горлу, и едва женщина захотела вырвать ладонь, как Шон с силой сжал ее запястье, не позволяя отстраниться. — Хотя все и так знают, но я умею молчать… — понизив голос, парень довольно улыбнулся. Сердце гулко забилось в груди, а липкий страх буквально лишал всех здравых мыслей. Предприняв очередную попытку вырваться, Эмили почувствовала, как свободная рука Шона легла на ее талию. И все это было настолько мерзко и неправильно, что она действительно боялась, будто бы ее может вырвать прямо на его ноги. Тело крупно дрожало, несмотря на то, что лицо практически не выражало никакой паники. Эмили хотелось, чтобы Шон одумался, ведь он, если вспомнить, не такой уж и плохой парень, с кучей амбиций и перспектив. Шону не нужно портить свою репутацию вот так — грязно скользя влажной ладонью по чужому телу, чувствуя невероятное возбуждение от того, что он впервые так прикасается к Эмили. Эти мысли так далеко уносят его в своих фантазиях, что Шон даже не замечает, как женщина с силой бьет его по плечу, отстраняя от себя и поправляя блузку. — Поверь мне, обвинения в сексуальных домогательствах решаются гораздо быстрее, поэтому твое умение молчать явно пригодится, если ты не хочешь нажить себе проблем. — Это мы еще увидим, — подобрав портфель с пола, Шон, как ни в чем не бывало, вышел из кабинета, тихо прикрыв за собой дверь.

***

Ари уже битые двадцать минут упорно листала книгу, тщетно пытаясь найти необходимую информацию для эссе, то и дело выражая свое недовольство Монике и не понимая, зачем из обыкновенного задания делать такую непостижимую задачу. Ари бы давно спустила все на тормозах, если бы не миссис Коллинс, которая с особым трепетом и требовательностью относилась к своим заданиям, и получить какие-то поблажки — было скорее за гранью нереального, нежели что-то из призрачных шансов. Моника же, напротив, — зависла взглядом на одной из страниц. Строчки размывались, и она не видела никакого текста, вновь думая о том, как они пришли к этой точке: почему Оливер - ее коллега и по совместительству сын Эмили, почему люди шепчутся за ее спиной, будто бы она не любит человека, а готовит против него всемирный заговор, почему мать все чаще вмешивается во все эти переживания и, не получая ответов, причитает: «Ну я же говорила, тебе будет там плохо!». Все это даже не злило, скорее, вызывало какое-то откровенное недоумение, заставляло зависать в подобных состояниях и совсем не заботиться о том, что эссе само собой не напишется. — Мон? — Ари легонько коснулась плеча подруги, вырывая ту из пелены мыслей и заставляя вздрогнуть. — Ты снова медитируешь в библиотеке? — Что? Нет, — качнула головой та, приходя в себя. — Просто задумалась. — Слишком часто ты стала задумываться. Что-то случилось? Ари склонила голову на бок и с интересом взглянула на Фишер, словно ожидая услышать какую-то захватывающую историю. Конечно, она подозревала, с чем это может быть связано, и в животе от этого неприятно скрутило, а какая-то легкая паника сковывала мышцы, но девчонка старалась не подавать вида. Ведь она хорошая подруга. Ари очень старалась быть ей. — Да много всякого происходит, — Монике не хотелось трепаться об этом слишком много, хотя она и понимала, что ее молчание и полная замкнутость лишь усугубят ситуацию. — И я даже не знаю, когда все это успело навалиться на мою голову. По правде говоря, Монике страшно. Раньше ее пугала только мысль о том, что будет, когда все закончится — она уедет обратно домой или останется в Торонто, или каким образом обернется вся эта история — но теперь, когда проблемы наваливались одна за другой, она вообще слабо понимала, как может справиться с этим. И где-то в глубине сердца она сомневалась, что может справиться. Звучало нелепо, ведь никаких глобальных проблем пока и не было, но ощущение страха и внутренней напряженности не покидало Монику уже долгое время, отчего расслабиться получалось все труднее. Ей просто хотелось быть любимой, ей совершенно не хотелось встречать все эти глупые трудности на их пути и быть зависимой от внешних обстоятельств. Ари молчала, вкрадчиво глядя на подругу и молчаливо вынуждая ее поделиться. Под взглядом Ари вряд ли бы кто-то устоял. — На наши отношения многое навалилось, и я знаю, что по большей части Эмили чувствует себя гораздо хуже, чем я, но я все равно ничего не могу поделать с тем, как сильно это давит на меня, — тихо выдохнула Моника и в ту же секунду почему-то почувствовала себя предательницей. Будто бы она жаловалась на то, что слабачка. Эмили переживала не меньше нее, и она это знала, но почему-то обсудить это с женщиной было гораздо труднее, чем рассказать Ари. — Что навалилось, Мон? — Все и сразу. Там связано с ее семьей, моей работой, в конце концов, университетом, — Фишер обернулась, словно пытаясь убедиться, что никто не подслушивает их. — Люди хихикают за ее спиной и обсуждают меня, сидя рядом выше. Я же не глухая. Ари поджала губы, будто бы выражая все свое сочувствие, и лишь на короткий миг ее сердце пропустило болезненный удар, а затем вновь забилось в привычном ритме. Язык будто бы прилип к нёбу, и все слова, которые она должна была сказать, так и остались при ней. — Эмили не говорила об этом со мной, но я уверена, что она тоже это видит. Ты же сама знаешь, как сильно она дорожит своей репутацией и как важно для нее не быть обсуждаемой в том же русле, в котором это уже было… Ари вновь коротко кивнула и чуть прорезавшимся голосом уточнила: — И что ты думаешь делать? — Я не знаю, — замотала головой Моника, потупив взгляд в книгу. — Не знаю… Я не уверена, что все это приведет к чему-то хорошему. Подсев поближе, Ари чисто интуитивно обняла Фишер за плечи, и чувствуя, как что-то мерзкое и совершенно неправильное гудит в ее грудной клетке, осторожно прижалась щекой к чужой щеке. — Я всегда буду рядом с тобой. Всегда. — Ты единственная, кому я могу доверять, — еще тише, прикрывая глаза.

***

Смотря на себя в водительское зеркало и тщетно вытирая слезы, Эмили не могла поверить, что она действительно вновь здесь. В этой точке невозврата, глубокой яме, откуда уже однажды едва смогла выбраться. Что чувствует человек, осознающий, что все вокруг, то, что он создавал долгое время, рушится? Пустоту. Воздуха катастрофически не хватало, и каждый раз казалось, будто бы это последний ее вздох — на грани истерики и смерти. Только тогда, когда все только начало налаживаться, когда жить было совершенно удивительно и каждый день приносил столько радости, ее вновь будто бы окунули в ледяную воду, заставляя вспомнить о том, что жизнь — это не рождественская сказка, наполненная исключительно теплом и добротой. В жизни все иначе, и если ты не готов это принять — считай, ты и вовсе не живешь. Эмили боялась, и она могла чувствовать, как дрожит все ее тело от одной лишь мысли, что Оливер расскажет Майклу, и как Майкл на это отреагирует, и что будет, если в университете действительно поднимут тему ее романа с Моникой. Но она не готова была сдаваться — вот так просто бросить все, ради чего ей пришлось перешагнуть через все свои принципы и взгляды? Позволить себе быть счастливой, чтобы при малейших трудностях сделать шаг назад? Эмили знала, что за право любить нужно бороться. — Ты далеко отъехала в этот раз, — забравшись в машину, Моника потянулась к женщине, чтобы поцеловать ее, но тут же остановилась, заметив заплаканное лицо. — Эй, ты чего? Она почти обхватила лицо Эмили руками, как та нехотя отстранилась, заводя машину. — Не надо, не тут, — тихо произнесла Эмили, на что Моника лишь недовольно вскинула руками. — Да плевать на всех! — Не плевать, Моника, не надо, — нажав на газ, Стивенс вырулила на проезжую часть, собираясь отвезти их подальше от кампуса, где точно не будет лишних глаз. Слезы все еще скапливались в уголках, и она могла видеть краем зрения, как Моника смотрит на нее — с сочувствием и болью, но губы поджаты, будто бы она злится за то, что не может утешить свою женщину, где бы это не было. — Мы ведь не будем бегать так ото всех вечно? Моника и сама не была уверена, ожидала ли ответа, но Эмили промолчала, сильнее сжимая руль и быстро моргая, пытаясь осушить слезы. Пожалуй, для женщины этот вопрос был самым болезненным и сложным, поскольку ситуация как раз вынуждала скрываться, хотя бы на какое-то время и хотя бы в университете, поскольку они обе понимали, как это отразится на их отношениях. — Для тебя это важнее нашего с тобой счастья? — припарковав машину, Эмили обернулась, наткнувшись на растерянный взгляд. Каждый вопрос бил в самое сердце, и Моника почувствовала себя почему-то безумно неловко, интересуясь в ответ: — Разве это делает тебя счастливой? Эта ложь. — Мы все друг другу врем в той или иной степени, — справедливо заметила женщина, ясно осознавая, о скольких вещах умолчала. — И если это во благо, то я не вижу ничего предосудительного в этом. Моника пожала плечами, хотя и понимала, что Эмили права — она сама не говорила той некоторые вещи, чтобы не огорчать ее еще больше, да и признание в том, что они с Оливером целовались, далось нелегко. И что изменилось? Эмили знала, но лучше от этого ей явно не становилось. — Майкл ничего не говорил? — Нет, ведет себя как обычно, — слабая улыбка коснулась губ Эмили. — Оливер ничего не расскажет, я же говорила. Уже прошло достаточно времени, он бы не смог столько терпеть. — Хочется верить, — поджала губы Моника и мягко взяла руки женщины в свои. — А как на работе? — Все так же. Он, конечно, старается игнорировать меня, но иногда не сдерживается и пытается задеть, — честно говоря, для Фишер это было скорее привычным поведением Оливера, так что ничего необычного она в этом не видела. — Почти стабильность. Почти стабильность была везде. И это призрачное «почти» витало в воздухе, нагнетая обстановку. Почти стабильность — это когда Ари зовет на очередную вечеринку, обещая, что будет весело, и вообще Монике нужно хоть на какое-то время перестать думать. Впрочем, Моника перестает, например, когда спит. Ари как никогда красноречива, она говорит, что купила даже билеты, что это будет супер потрясающе, и такого Моника еще не видела в своей жизни, но какое ей может быть дело до каких-то вечеринок, когда ее жизнь медленно рушится, и если бы только проблемы можно было решить алкоголем и сомнительными связями… О, Ари бы наверняка была первой в списке этих стабильных ситуаций. Ари, [22:19]: Твою мать, ты пропускаешь самую улетную вечеринку, на которой ты когда-либо была бы. Моника, [22:21]: Веселись за меня. Я правда не в настроении тусить. Ари, [22:21]: Уверена? Здесь еще клевые девушки, они танцуют прямо в клетках над нами. Ари, [22:22]: *прикрепленная фотография* Моника, [22:25]: Хахаха, не знала, что тебя такое волнует. Ари, [22:26]: Нет, но тебя. Приезжай! Я почти пьяная и боюсь потерять где-нибудь свой телефон. Моника, [22:28]: Будь аккуратна, я готовлюсь к классам. Ари, [22:37]: Просто охренеть ты зануда. Ари, [22:51]: Черт, ты пожалеешь тысячу раз, что не приехала. Девушки огонь. Ари, [23:17]: Ммонн, бллять Ари, [23:18]: Едь ко мне Ари, [23:21]: Забей на нее хер Моника, [23:25]: Кончай пить и держи свой телефон при себе. Ари, [23:32]: Просто интересно Ари, [23:32]: Что она чувствует, трахая тебя Ари, [23:36]: Мне херово Ари, [23:37]: ОЧИЕНЬЬ Моника, [23:40]: Езжай домой.

***

Несмотря на то, что в университете Моника и Эмили фактически не пересекались, а тем более не разговаривали, Моника все видела и все прекрасно слышала. Казалось, с ней учились умные, зрелые студенты, но каждый раз, когда они начинали шептаться, воображая себе о том, что делает Эмили с Моникой — Фишер хотелось сдаться, послать весь их уговор со Стивенс к чертовой матери и просто дать понять, о какой ерунде они сплетничают. «Интересно, это она соблазнила Фишер?» «Разве вы не заметили, какими взглядами они обменивались?» «Глупо отрицать, что Стивенс хотел бы трахнуть каждый второй». «А получилось только у Фишер». «Ну, это не факт» Монику почти выворачивает. Трясет до лихорадочного состояния, и она почти срывается на грубость — почти, пока не вспоминает о куче методов Эмили, которыми она успокаивает себя. Моника глубоко втягивает воздух через нос, а затем, чтобы никому не было видно, с силой щипает себя за руку под столом, стараясь отвлечься. Надеть наушники, включить погромче музыку и сделать вид, что все это во благо. Догадаться бы — в какое? Эмили встречается с ней взглядами и будто бы молча говорит, что понимает. Их переглядки теперь совсем быстрые, словно это что-то незаконное, а ответы Фишер сухие и незаинтересованные, как раньше — мало ли какой скрытый смысл найдут и в ее эмоциональности. У Моники сжимается сердце, когда кто-то недвусмысленно пытается задеть Эмили и та стойко выдерживает это, даже мускул на ее лице не дрогнет, что так и не понять — задевает ли это ее на самом деле. Вот только Моника знает, что задевает, потому что она слишком хорошо знает миссис Стивенс, знает, насколько больная для нее эта тема, и как, наверняка, тяжело показывать свое безразличие. Все меняется в одну минуту, и Эмили в выражении своего лица, и Моника в своих ощущениях, когда прямо во время лекции кто-то стучит в дверь, а затем к ним заходит миссис Паркер — полная женщина в уродливых очках, Эмили хорошо знает ее по скверному характеру и постоянных придирках к мелочам. И сердце начинает стучать так быстро, что девчонка едва улавливает чужие слова. — Нам очень нужна мисс Фишер, прямо сейчас. И Эмили хочется возразить, сказать о срочности лекции или что-то в этом духе, но все это звучало бы настолько глупо, что остальные студенты наверняка бы стали ухмыляться, понимая абсурдность сказанного. Эмили сжимает ручку так, что короткие ногти оставляют красные следы на ее коже. Она ловит взгляд Моники — растерянный и пугливый, словно маленькой девочки, потерявшейся в магазине, и миссис Стивенс едва заметно кивает ей. — Она сейчас выйдет к вам, — холодно протягивает женщина, следя за суетящейся студенткой. — Что-то случилось? Эмили бы выдрать себе язык, но ее слова звучат настолько непринужденно и даже наивно, что миссис Паркер добродушно улыбается, будто бы пытаясь успокоить коллегу. — Вот как раз и узнаем. Моника старается не смотреть на Эмили, пока плетется к двери, но все же улавливает ее взгляд, и уголок ее губ поднимается в полуулыбке. Улыбаться — меньшее, что ей сейчас хочется, но ради Эмили можно и постараться. Она молча следует за миссис Паркер по кампусу, поднимаясь в административный отдел, где располагается их кафедра, и с каждым шагом ее внутренности сжимаются лишь сильнее, а паника подкатывает к горлу. «Это ведь не допрос?», — думается ей, когда она заходит в кабинет, в котором помимо Паркер находится еще двое человек. Один — начальник кафедры, а вторую женщину она не знает, но та, в любом случае, не внушает ей никакого доверия. Никто из этих людей не внушает ей доверия, особенно когда мужчина указывает на стул, предлагая Монике присесть. Хорошие новости можно обсудить и стоя, а присаживаются лишь перед плохими. — Моника, мы пригласили тебя сюда, потому что к нам поступили сведения о сексуальных домогательствах в твой адрес со стороны миссис Стивенс, — мужчина сложил руки перед собой, внимательно наблюдая за лицом студентки. — Скажи нам, правда ли это и какие отношения вас связывают?