***
Наверное, к тому моменту они обе понимали, что это конец. Конечно, они бы могли какое-то время делать вид, что не замечают этого, бороться и пытаться что-то уладить, но это чувство, сидящее глубоко в груди, ясно давало понять — ничего хорошего не жди. Эмили хорошо помнила это ощущение, когда начальник кафедры впервые пригласил ее в свой кабинет, якобы обсудить учебные дела, и тогда это дьявольское «ничего хорошего не жди» — крутилось на языке, зловеще нашептывая самые отвратительные развития событий. Впрочем, так и случилось. Несколько дней пустых звонков Монике ничего не дали, но гудки шли, а значит, она, по крайней мере, продолжает жить дальше. В конце концов, если бы случилось что-то страшное, на том конце взяли бы трубку, с тяжелым голосом сообщая: «Простите, мэм, но Моника мертва», или же: «К сожалению, вы не туда попали» — если вдруг Моника решит заблокировать свой номер. В любом случае, Эмили продолжала звонить, она продолжала настойчиво писать, получая ежедневно хотя бы одну смс о том, что разговаривать сейчас девчонке хочется меньше всего. Они обе понимали, что едва ли ситуация изменится через неделю. И Эмили разрывалась — она не хотела быть настойчивой и раздражать Фишер своим вниманием, но между тем, она переживала за девчонку и не хотела, чтобы та переживала все в одиночку. Она не была психологом и совершенно не знала, как нужно поступать в подобных ситуациях, но, вспоминая свой пережитый опыт, Эмили могла точно сказать, как сильно отлегло у нее на душе, когда Майкл принял эту ситуацию и оберег ее. Эмили просто хотелось быть рядом с Моникой. Понять, откуда Майкл узнал о случившемся, было легко. Кто еще мог рассказать ему об этом, если никаких зацепок не было? Эмили не оставляла недописанные любовные письма, не хранила на ноутбуке компрометирующие фото, она даже безжалостно удаляла все смски от Моники — так и не прикопаться. Вот только Оливер… Оливер никак не мог смириться с тем, что Моника так и не запала на него в ответ, не проявляла должного внимания, она даже не флиртовала! И он, самовлюбленный и гордый мальчик, никак не мог пережить такое потрясение. Эмили чувствовала себя так, словно ей дали пощечину — звонкую и оглушающую, что в какую-то секунду резко захотелось расплакаться и броситься прочь, вот только сейчас Эмили была полна решимости. Оливер ведь не думал, что она оставит это просто так? Она поехала в кафе сразу после работы, чувствуя, как желудок скручивает лишь от одной мысли, что там может быть Моника, и хотя Эмили не была уверена, что Моника будет выходить на работу как ни в чем ни бывало, паника все же давала знать о себе. За прошедшие несколько дней в университете она так и не пересеклась с девушкой, и с сожалением могла лишь ждать дня, когда у Моники будет ее класс. Мысль о том, что они никак не могли поговорить, сводила ее с ума, и стоило Эмили выйти из машины, следуя к кафе, как сердце ее забилось так быстро и лихорадочно, что, казалось, при одном лишь взгляде на Монику она может потерять сознание. Колокольчик над дверью тихо звякнул, и ноздри Эмили тут же расширились от приятного аромата кофе и корицы — она всегда любила то, как пахло в кофейнях, но почему-то именно в этот раз запах лишь рождал в ней очередную паническую атаку. Сделав несколько шагов к кассе, она уцепилась взглядом за знакомую спину, узнав Оливера. Тот суетился у раковины, что-то промывая и крича о том, что нужно срочно сделать порцию горячего шоколада. И тогда взгляд метнулся правее, откуда вынырнула Моника, спеша заняться работой. Сердце Эмили сжалось, заметив, что кожа под глазами девушки стала бледно-голубой, а сама Моника вызывала ощущение невыспавшегося человека. Привычных маленьких стрелочек не было, она даже не старалась замаскировать синяки, полностью пренебрегая макияжем. И внезапно почему-то разговор с Оливером стал совершенно неважным, а руки чесались лишь от сильного желания, наконец, обнять Монику. Прижать глупую, бедную девчонку к себе и успокаивающе нашептывать о том, что все будет хорошо, что они смогут это пережить, что… — Ма? — Оливер едва не опрокинул на себя пакет молока, заметив, как Эмили тушуется в нескольких шагах от кассы, наблюдая за Моникой. — Что ты тут делаешь? Они любили играть в идиотов. Может, Оливер пошел в мать, поэтому сейчас осознанно делал вид, что не понимает, в чем дело. Он даже спокойно смотрел на Монику, не подозревая, как именно отразилось его предательство на ней, и что именно Майкл с ней сделал, узнав об измене жены. Резко вскинув голову, Фишер замерла, и внутри ее горла все стянуло от какой-то невыносимой боли, когда ее взгляд встретился со взглядом женщины. Монике не приходилось гадать, каким образом Майкл узнал обо всем, и Эмили наверняка бы рассказала ей, если бы осмелилась сказать мужу правду — но Оливер улыбался ей так беззаботно, что в какой-то момент Монике захотелось как следует врезать по его лицу. Только он мог так искусно делать вид, что ничего не произошло, что не было ничего странного в том, что Моника не появлялась на работе несколько дней, а теперь, придя совсем безразличной ко всему, он буднично интересовался, как прошли ее выходные. Это был последний день, когда Моника работала здесь. Она знала, что не могла уйти вот так просто, забрав документы и потребовав выплатить ей зарплату, но, уговорив менеджера хотя бы на аванс, внутренне ликовала тому, что больше никогда не увидит это нахальное лицо Оливера. — Зачем ты сделал это? — без лишних прелюдий она подошла ближе, задавая вопрос прямо в лоб. — Ты обещал мне, что не расскажешь отцу и дашь мне разобраться в этом самой. Моника поджала губы, не зная, куда деть себя, ведь — очевидно — Эмили собиралась выяснять отношения с сыном прямо здесь, при небольшом скоплении людей, словно они стояли в каком-нибудь открытом театре. Оливер стушевался, также не ожидая подобной откровенности от матери, и тут же отвел взгляд, хмурясь. Под языком жгло от желания рассказать Оливеру о том, что сделал Майкл, а затем посмотреть на его реакцию — останется ли он таким же безразличным и расслабленным, или же его лицо будет выражать хоть каплю раскаяния к той, кто явно не заслуживала этого? — Мне нужно работать. Мы можем обсудить это позже? Эмили едва не задохнулась от его наглости, ее щеки покраснели, а ноздри раздражительно раздулись. — Нет, мы выясним это прямо сейчас. Раз у тебя хватило смелости на то, чтобы лгать мне в лицо, то, думаю, ничего не случится, если кто-то вдруг подслушает нас. Монике хотелось уйти, закрыть уши, чтобы не слышать всего этого разговора, ведь от воспоминаний все еще болезненно ныло внутри, а к глазам подкатывали непрошеные слезы. Благо что Оливер был гораздо решительней и, бросив копаться с пачкой молока, обошел стойку, уводя Эмили за столик в углу кофейни. — Теперь ты так стыдливо сбегаешь? — грустно усмехнувшись, Эмили лишь на секунду обернулась к рыжеволосой девчонке, которая тут же отвела свой взгляд, продолжая работать. — Ты самый настоящий трус, выгораживающий себя этаким супергероем. Так расскажи мне, чего стоит твое слово? Знал ли Оливер, что это всплывет на поверхность? Очевидно, знал, и, может, даже ждал этого момента, но никак не ожидал, что вместо привычного равнодушия почувствует отголоски стыда и жалости к самому себе. Кому он нужен — предатель? Самовлюбленный мальчик, который не видит ничего дальше своего собственного счастья. После того, как он все рассказал отцу, на душе стало так легко и свободно, словно комок ревности и злости, нарастающий с каждым днем, наконец, лопнул, принося заслуженное наслаждение. Удивительно, каким счастливым его сделало то признание отцу, как теплело в его животе от искаженного злобой лица Майкла, как удовлетворенно чесались руки от ожидания того, что будет дальше. Но мать… Он не понимал, как у нее получалось вызывать в нем такие детские чувства, как стыд, обиду и желание быть любимым. Оливер был ее сыном, и понимание того, что она любит Монику гораздо сильнее его — разжигало настоящий огонь в его сердце. Она любила девушку, в которую он и сам до безумия был влюблен. Оливеру вновь хотелось быть десятилетним мальчиком, которого любили и лелеяли, которого защищали и баловали, но, глядя в обвиняющие глаза матери, он четко осознавал, что этому не бывать. Они уже давно отдалились друг от друга настолько, что при любых попытках сблизиться — все было бы напрасно, да и в конечном итоге, Эмили вряд ли бы простила его за то, что он рассказал все отцу. Они сыпали друг друга обвинениями, и Оливер почти кричал, в бессилии понимая, что при любых обстоятельствах мать все равно останется с Моникой, с этой своей слепой, бесполезной любовью, словно Моника — последнее, что у нее есть в этом мире. И Моника слышала этот разговор, хотя всеми силами пыталась отвлечься и делать вид, что занята гостями, заваривая им кофе и мешая какао, даже из-за шума кофемашины она могла слышать, как ссорятся Оливер и Эмили. Изредка женщина оборачивалась к ней, и Фишер тут же делала вид, что увлечена чем-то другим, пока ее сердце тупо сжималось в груди, рождая какое-то неприятное ощущение. И, быть может, этим ощущением было осознание неминуемого конца? И, может быть, Моника понимала, что поступает неправильно, вот так просто прерывая все контакты и не желая разговаривать. Может, она понимала, что самостоятельно рушит все то, что можно было спасти, стоило лишь приложить усилия, но каждый раз, когда они с Эмили пересекались взглядами, Фишер чувствовала, будто бы электрический разряд проходит по ее телу, и ноги мгновенно сводит, а руки начинают крупно дрожать. Каждый чертов раз, когда она пересекалась взглядом с самым близким человеком на свете, она вспоминала тот самый вечер и боль во всем теле. Кого стоило винить в том, что у Моники просто не хватало сил на то, чтобы жить с этим опытом дальше, и в любимых глазах видеть монстра, испортившего ее жизнь. Моника знала, что это несправедливо, что это ужасно больно для Эмили, но ничего не могла поделать с собственными эмоциями и чувствами, которые буквально побуждали ее отступить. Было уже начало марта, и Эмили звонила все реже, но все же не прекращала свои попытки поговорить с Моникой. На ее классы та не приходила, а если они пересекались в коридоре, то Моника не позволяла разговаривать с собой, либо тут же избегала их контакта, разворачиваясь в другую сторону. Для кого-то это могло показаться глупостью, какой-то несерьезностью и незрелостью Моники, словно она была маленькой обиженной девчонкой, но как еще она могла донести то, что она не могла быть просто рядом? Впрочем, Эмили не была слишком настойчивой. Однажды, не выдержав, она вновь подъехала к кафе, чтобы, под предлогом выпить кофе, поговорить с Моникой, но ее сердце вдруг сжалось, осознавая, что девчонки нет в кафе, а вместо нее — черноволосая и высокая стажерка. Моники не было и во второй, и в третий раз, и, может, Эмили бы приехала даже в четвертый раз, пока Оливер не написал ей короткую смс: «Да перестань приезжать уже. Она уволилась.» И Эмили перестала, вызывая очередную волну раздражения у Оливера. Ради него она никогда не каталась в это чертово кафе, даже если бы могла сделать вид, что делала именно это. Пальцы покалывало от мороза, а дым, заполняющий легкие, никак не помогал расслабиться, Эмили ощущала себя словно натянутой тетивой — каждое движение сковывало и раздражало, а каждый рыжий затылок заставлял ее сердце учащенно биться. И она даже не отреагировала, когда кто-то застал ее в курилке, останавливаясь левее и щелкая зажигалкой. — Я знаю, как это выглядит, — раздался тихий голос над ухом, и от неожиданности Стивенс едва ли не уронила сигарету, резко оборачиваясь к источнику звука. — И я знаю, что ты ненавидишь меня. Поверь мне, я чувствую это не меньше. — Моника, — едва шевеля губами, Эмили сделала короткий шаг вперед, желая коснуться девушки, но та неожиданно отступила назад, не позволяя этому случиться. Эмили поджала губы, чувствуя, как ее сердце почти подпрыгивает к горлу. Невозможность касаться любимого человека буквально разрывала ее на куски. Это было нечестно, несправедливо и совершенно неправильно, отчего в уголках глаз блеснули слезы, но Стивенс тут же несколько раз моргнула, не желая показывать себя с такой стороны. — Я игнорировала все твои звонки и встречи не потому, что не хотела тебя видеть или слышать, — смотря куда-то вдаль, протянула Моника, чувствуя на себе этот щенячий взгляд. — Я хотела, но я не могу, ты понимаешь? Найдя в себе достаточно смелости, Фишер обернулась, чувствуя, как воздух покидает ее легкие. — Потому что каждый раз, когда я смотрю на тебя, я вижу его, и я не знаю, что с этим делать… — Милая, мне очень… Очень жаль за все то, что произошло, — умоляюще пробормотала Эмили, туша бычок. — И если бы только ты позволила быть рядом с тобой, то мы прошли бы через все это вместе… — Но я прошла через это одна. Эмили не хватало слов, чтобы выразить, как сильно она беспокоилась о Монике, как не могла спать по ночам, ворочаясь по несколько часов, а если ей и удавалось урвать пару часов сна, то непременно ей снились кошмары о том, как Майкл насилует ее. Да, она прошла через это одна, и пережила это Моника, а не Эмили, но женщина могла понять то, что чувствовала Фишер, поскольку сама была такой же жертвой несколько лет назад. Вопрос стоял лишь в том, найдет ли в себе силы Моника, чтобы подпустить к себе Эмили? — Я знаю, как это может быть пугающе, потому что я уже проходила через это, — напомнила Эмили, и Моника вновь опустила взгляд. — Мы можем записаться к психологу, если ты захочешь, и я буду все время рядом с тобой… — Я не хочу, Эмили, — пиная тающую слякоть, девчонка выдохнула дым и поджала губы. — Я не хочу этого. Я не уверена, что вообще хочу что-либо, что связано с этим местом, с этим университетом… Кинув рукой на здание, Моника нахмурилась. Она знала, какую боль доставляют эти слова женщине, но в то же время, она не хотела делать вид, что все хорошо, изображать счастье и притворяться, будто бы у них есть еще один шанс. Этот призрачный шанс на то, что все забудется и когда-нибудь все будет хорошо. Глубоко вздохнув, Эмили сделала очередной шаг навстречу Монике, едва касаясь ее юного личика и осторожно ведя пальцами вниз к подбородку, чувствуя, как неловко девчонке, и как по ее выражению лица понятно, что она хочет отстраниться. Это осознание невыносимо больно резало по сердцу, и Эмили даже не знала, что могла бы предпринять, какими словами убедить и вообще, как быть со всем этим дальше. Ведь она уже сделала первый большой шаг к их будущему — документы на развод уже готовились, она какое-то время жила отдельно и присматривала различные варианты квартир, которые она могла бы приобрести позже. Но Моника смотрела на Эмили так, словно никогда не знала прежде. Словно она, а не Майкл, причинила ей боль. И схватив холодные руки женщины, убирая их со своего лица, Фишер аккуратно сжала их в собственных ладонях, умоляюще глядя на Эмили. — Прости меня. Прости, я знаю, что не этого ты хотела, — Монике и самой хотелось разрыдаться прямо перед кампусом университета, она не стала вдруг черствой по отношению к женщине, но ясно осознавала правильность своего решения. — Но это было бы лучшим выходом для нас обеих в этой ситуации. И я… Я просто уеду через какое-то время, и что я могла предложить тебе до этого? Мы обе знали, что я уеду, и что рано или поздно это закончится. Мы ведь обе понимали, но я не думала, что все это обернется именно так. Они ведь обе понимали… И Эмили знала, на что шла, когда позволила своей студентке перейти ту невидимую черту, за которой виднелась зияющая пропасть, в которую они бы непременно рухнули. Рано или поздно. Эмили знала, на что шла, осознавая тот простой факт, что Монике придется уехать — они не в прекрасной диснеевской сказке, да и даже если бы Моника нашла способ остаться, как долго они были бы еще вместе? Монику не интересовали серьезные отношения и куча обязательств, а Эмили не интересовали легкомысленные студентки, но вот — они здесь. Эмили любила и ненавидела думать о том, к чему они пришли, и почему в груди все смертельно ноет от боли, ведь она знала, чем обернется их роман. Ворвавшись домой одним из вечеров, она, к своему удивлению, не застала Майкла усердно работающим бедрами над очередной девицей — он сидел за столом и работал, параллельно поглощая пасту, заказанную из ближайшего ресторана. После того, как Эмили ушла, они почти не разговаривали. Она собрала все необходимые вещи и просто ушла, а Майкл воспринял это как небольшую обиду за то, что он сделал с ее девчонкой, мол, ничего, перебесится и вернется. И Эмили вернулась, и Майкл даже широко улыбнулся ей, лениво ворочая языком: — Не долго ты гуляла. Эмили не отозвалась, доставая из сумочки тонкую стопку бумаг и аккуратно выкладывая их прямо перед лицом мужчины, а затем, как ни в чем не бывало, удалилась в комнату, чтобы окончательно собрать остатки вещей. — Ты что, совсем рехнулась? — взревел Майкл через несколько секунд, и на кухне раздался грохот, похожий на то, что он обронил стул. — Что это? Ворвавшись в комнату, он взмахнул бумагами в воздухе, а его лицо моментально покраснело. — Бумаги на развод, — спокойно пояснила Эмили. — Или что, ты разучился читать? — Я спрашиваю, какого хрена ты делаешь? — Развожусь с тобой, — продолжая собирать чемодан, женщина не обращала никакого внимания на мужа, кричащего за ее спиной. — И ты думаешь, что можешь так просто взять и уйти? — схватив Эмили за локоть, он резко дернул жену к себе, заставляя ее поморщиться от боли. — Что за цирк ты тут устроила? Это все из-за той сопливой студентки? Вырвавшись из хватки, Стивенс нервным движением поправила сбившиеся волосы и вернулась к своему занятию. Ей уже было наплевать на то, что скажет Майкл или о чем подумает, то, что он сделал с Моникой — было крайней точкой в их пагубных, разрушающих отношениях. — Да, я могу взять и уйти, и на твоем бы месте, я бы оставила в покое нас обеих, — наконец, выпрямившись в спине, она взглянула прямо в глаза мужу. — Иначе кроме изнасилования всплывет еще что-то более интересное о том несчастном случае. Я всегда была на твоей стороне, даже когда осознавала, что живу с чудовищем, но больше я не намерена это терпеть. Так что мы встретимся в суде и мирно разойдемся. Впервые Майклу нечего было сказать, даже в подобном состоянии он понимал, что ему грозило, и осознавал, что обвинения, которые могут выдвинуть против него, не обойдутся штрафом в тысячу долларов. Резко развернувшись и выходя из комнаты, он оставил Эмили наедине с собой.***
Как ощущается то, что все постепенно рушится? Как ощущается безнадежность в любимых глазах? Как? Эмили не чувствовала ничего. Знаете, это будто бы секунда перед смертью, когда в твоей груди сквозная рана, и боль чувствуется лишь на долю секунды, а затем — пустота. И эта чертова секунда может казаться вечностью: ты можешь ощущать, как воздух проходит сквозь рану, как стрелявший смотрит на тебя с определенными эмоциями, и ты должен быть зол на то, что умрешь через секунду, но к всеобщему абсурду — не чувствуешь ничего. Все было словно на автомате: заранее заготовленная речь, лекции, которые Эмили читала уже десятки раз, ответы на одни и те же вопросы, все, в чем ей не придется прилагать никаких усилий. Она смотрела на Монику, пришедшую впервые в ее класс, и, кажется, чувствовала себя живой, пока сквозь рану не прошел воздух, и отрешенность в чужих глазах не дала звонкую пощечину. Что она могла еще сделать, зная, что любимый человек не готов идти дальше, что отмечает крестиками в календаре оставшиеся до конца семестра дни. Эмили пробовала поговорить, она снова пыталась, ощущая себя каким-то щенком, таскающимся по пятам и умоляя о чем-то, к чему Моника оказалась просто не готова. Обязательства сбивают с толку многих, но если при этом ты знаешь, сколько дерьма тебе подкинули близкие люди того, кого ты так отчаянно благодарил, то абсолютно справедливо тебе хочется сбежать подальше от всего этого. Эмили пыталась наладить диалог с Моникой хотя бы в классах, но та отвечала неохотно и никогда не спорила, даже если Стивенс знала, что та не согласна, и в конечном итоге это свелось к тому, что Моника забивалась на самые задние ряды, стараясь вообще не участвовать в дискуссиях и выглядеть невидимкой. Конечно же, подобный расклад дел никак не устраивал Эмили, и она пару раз вновь попыталась вытянуть на встречу девчонку. — Ты уволилась? — будто бы между делом спросила та, заставив Монику остаться будто бы из-за ее эссе, хотя они обе понимали, что это не так. — Да. Моника нервничала и торопилась уйти, и ее раздраженность очередной раз задевала Эмили так, что лишь оставалось молить Фишер остаться здесь и поговорить с ней хотя бы пять минут. — Мы поговорим? — О чем? — Моника не поднимает головы, все еще копаясь в сумке, лишь бы деть куда-то свои руки и внимание. Действительно, о чем им разговаривать? И вздох Эмили рваный, ощутимо болезненный, что Моника и сама дрожит, цепляется руками за книгу в сумке, когда женщина внезапно делает небольшой шаг вперед и обхватывает ее плечи. Она нежно ведет носом по чужой щеке и дрожит лишь от одного запаха родной кожи, что можно рухнуть на месте от переизбытка эмоций. — Я скучаю по тебе, — признается она таким тоном, будто бы рассказывает самое сокровенное. — Очень, безумно скучаю, Мон. — Я знаю, но это ничего не меняет. И, может, это даже жестоко — позволять чужим губам скользить вдоль кожи и на долю секунды задерживаться на собственных губах. У Моники дрожат ресницы, у Эмили — внутренности, и Эмили с трудом сжимает сильнее чужие плечи, дышит тяжелее в губы и прислоняется лбом ко лбу. — Давай хотя бы попробуем? — Прости, мне нужно идти, — нехотя отстраняя от себя женщину, Моника выходит за дверь. У Эмили до сих пор дрожит все внутри.***
Впервые за зарождающуюся весну Эмили разбудило пение птиц за окном — так всегда можно было понять, что весна официально началась. Нетерпеливо выглянув в окно, она улыбнулась тому, что небо теперь было плотно-голубым, а солнце вовсю освещало ее комнату, наполняя ее темным светом. Монике бы точно понравилось здесь. Эмили жила в небольшой студии, снятой буквально в пятнадцати минутах от университета, так что с кухни женщина могла любоваться видом на рабочий кампус. Наспех сварив кофе, она по привычке заглянула в телефон, проверяя, не пришло ли ничего от Моники. Последними сообщениями были ее. Как всегда. 10 марта, 18:29. Может, мы все-таки сходим куда-нибудь? Можем хотя бы поужинать? 13 марта, 14:10. Я хочу быть на твоей стороне, и я хочу понимать тебя, но ты хотя бы могла не делать вид, что мы не знакомы, когда проходишь мимо? 18 марта, 20:32. Заезжай ко мне. Я снимаю студию на Джордан стрит 78, квартира 2004. 18 марта, 20:35. Очень хреново ужинать одной. И переписываться самой с собой тоже. За это время они почти не разговаривали, но иногда Стивенс ощущала себя как в каком-то сериале — Моника смотрела на нее с вызовом, с тем же желанием, как годом раньше, и затем снова тушевалась, стараясь проскользнуть мимо преподавательницы как можно быстрее. Пойманная в коридорах после долгих часов живописи, Моника почему-то даже не удивилась стуку каблуков позади нее, а затем требовательному голосу. Было видно, что нервы Эмили на пределе — конечно, не всегда тебя игнорируют так, как это делала Моника — и та вкрадчиво подошла к девчонке, как обычно заботливо стирая краску с ее лица. — Ты сегодня поздно, — заметила Эмили, легонько улыбаясь. Она все еще верила в то, что со временем все наладится, ведь были моменты, когда Моника не отстранялась, позволяя касаться себя и любить. Моника только и делала, что позволяла, и если бы Эмили на самом деле думала об этом, то внутри сжималось бы куда больнее, чем когда Фишер просто кивала головой, соглашаясь. — Скоро начнутся экзамены, а я все еще недостаточно хороша в живописи. Это наш основной экзамен, так что я не могу завалить его, — пожала плечами девушка и внезапно почувствовала какое-то странное тепло в животе. Эмили смотрела на нее так, как не смотрел никто и никогда, и в этом полутемном коридоре, в крыле, где давно не было никого из студентов, это ощущалось особенно интимно. Сердце гулко забилось в груди, словно в панике, и Моника, сама не понимая, что делает, сократила расстояние, прижимаясь почти вплотную к Эмили. Во рту все пересохло, и женщина обвела губы языком, не отрывая взгляда от девчонки, чьи волосы в свете уличных фонарей выглядели совсем теплыми и рыжими. — Ты хочешь остаться? — Нет, — слишком быстро ответила Моника, но Эмили тут же различила ложь. Для Моники было главным страхом уехать обратно в Австрию, возвращаясь к своей скучной жизни, какой жили все ее соседи. Ее глаза заблестели, и женщина в очередной раз аккуратно провела пальцами по ее щеке, больше не делая вид, что стирает краску. — Врушка, — с улыбкой и хитрым прищуром протянула Эмили. Моника не знала, куда податься. С одной стороны ей хотелось уйти, с другой — остаться, и несмотря на то, что все оставалось по-прежнему, и она до сих пор считала, что в их отношениях нет будущего и что ей все равно придется уехать, Монике до одурения вдруг захотелось поцеловать женщину. Привстать на носки и, обвив руками шею, прижаться к чужим губам, сорвав с них заветный поцелуй. — Ладно… — раскачиваясь на месте, Моника ощущала неловкость. И с каких пор все стало таким угловато-нерешительным? — Ладно, — в ответ усмехнулась Эмили и в следующую секунду почувствовала маленькую ладонь на ее талии, и даже сквозь ткань ее кожа горела, а в животе моментально скрутился тугой узел. Ей хотелось в очередной раз озвучить, как сильно она скучает, как ей не хватает всех этих прикосновений и даже обычных разговоров, вырванных из контекста, неловких и неуклюжих, словно они два глупых подростка. И Эмили пришлось туго сглотнуть, когда пальцы Моники чуть приподняли ее рубашку, касаясь обнаженной кожи. — Ладно. Дыхание Фишер было сбитым и теплым, но Эмили так и не решалась сделать этот шаг, боясь нарушить что-то хрупкое, пролегающее между ними, и все это напоминало прошлый год, когда они ходили вокруг да около. И Моника ничего не предприняла тоже, поджимая губы и аккуратно высвобождая руку, вызывая разочарованный вздох Эмили. — Мне нужно идти, — опуская глаза, Моника сделала шаг назад, в очередной раз оставляя женщину одну. И больше они не пересекались, а спустя несколько дней, когда Моника шла мимо Эмили в коридоре, она предпочла сделать вид, что не замечает женщину. И вот, когда весна официально вступила в свои владения, Эмили шла к университету пешком, наслаждаясь прекрасной погодой и думая о том, что Монике сегодня не выкрутиться — Эмили будет смотреть на нее столько, сколько посчитает нужным. Она не спрячет взгляд, не будет делать поблажек, и — обязательно — посадит девчонку за первый ряд. Но все ее мечтания были прерваны немой сценой, развернувшейся прямо в библиотеке, куда женщина заскочила, чтобы взять несколько дополнительных книг для лекций. Ари оживленно разговаривала с Моникой и, завидев Эмили, резко застыла, а румянец тотчас окутал ее смуглые щеки. Как она могла забыть про Ари? Это было поистине неловко, и Эмили торопливо отвела взгляд, однако Моника отчего-то живо подорвалась с места и, нагнав женщину, буквально вжала ее в небольшой угол между стеллажами с книгами. Моника была зла, и подобная смена настроения была крайне непонятна Стивенс, а растерянный взгляд блуждал по лицу девчонки. Моника чувствовала, как маленький шарик внутри нее распух до таких размеров, что становилось невыносимо. В какой-то момент все показалось ей таким логичным и закономерным, что чувство собственной вины моментально рухнуло с плеч. Ведь все лежало на поверхности: ложь Эмили и привела их сюда. Если бы она только рассказала про Ари… И теперь Монике казалось, что миссис Стивенс смотрит совсем не на нее, что она смотрит на Ари и все еще думает о произошедшем несколько лет назад. Моника злилась и на Ари, и на ложь Эмили, и на то, что несмотря на все произошедшее, она желает ее. И это, пожалуй, злило больше всего остального. Моника не чувствовала любви или бескрайней нежности, она, подобно пубертатному подростку, желала Эмили, она скучала по ее прикосновениям и ласкам, она скучала по тому, как та выгибалась под ней, и это жутко бесило. Теряясь в ощущениях, она и сама до сих пор не понимала, хочет ли секса вообще, поскольку мысль об этом тут же возвращала ее в недавние события, но если сильно сосредоточиться, закрыть глаза и вспомнить тот первый раз, когда она заставила Эмили просунуть ладонь между ее ног — то становилось предельно ясно, что Моника все еще хочет ее. — Ты что, преследуешь меня? — Ты издеваешься? — фыркнула Эмили, глядя на тяжело вздымающуюся грудь девчонки. — Я пришла взять пару книг для лекций. — И поэтому так смотрела на Ари? — Что? — от этого вопроса смешок сорвался совершенно непроизвольно, однако в груди все завибрировало от нарастающей паники. — Моника, что с тобой вообще происходит? Я просто увидела ее с тобой и обратила на нее внимание. Все. — А, может, ты вспоминала о том, как зажималась с ней в коридоре на выпускном? — не унималась Моника, понижая голос. — Или то, как она была влюблена в тебя? Упс, кажется, ты что-то забыла рассказать мне… Эмили с трудом понимала, что происходит, и почему Моника так зла. Да, она не рассказывала ей об этом и, узнав Ари, было трудно принять тот факт, что она лучшая подружка Фишер, но почему она должна была говорить об этом, если это ровным счетом не имело никакого значения? — Это Ари тебе рассказала? — Очевидно, что не ты, — огрызнулась та. — И знаешь что? Это было главной твоей ошибкой, твое гребаное молчание, будто бы что-то изменилось, если бы ты сказала мне правду. И, может, тогда бы мне не пришлось сходить с ума, когда я поймала Ари, копающейся в моем телефоне и признающейся мне, что той студенткой была она. Ты… ты целовалась с ней, ты знала, что она была влюблена в тебя, и ты даже ничего не сказала, зная, что она моя лучшая подруга… Моника отступила на шаг, закрывая лицо руками. — Господи, ты хотя бы представляешь, какой идиоткой я была, думая, что она ревнует меня к тебе, когда она просто продолжала ревновать тебя? И если бы ты, блять, просто сказала мне об этом, просто призналась в этой хрени, то мне бы не пришлось ехать к тебе домой за тем серьезным разговором, и я бы не столкнулась с Майклом, и всего бы этого не было… Ты понимаешь? Понимаешь, что все, что произошло — это твое гребаное молчание? Не замечая слез, Моника продолжала говорить и говорить, выплескивая все те эмоции, которые вырывались наружу впервые за прошедший месяц, и Эмили стояла перед ней, совершенно не зная, что делать. Она попыталась приобнять девушку, чтобы успокоить ее, попыталась сказать, что все будет хорошо, но Моника будто бы перестала ее слушать, крепко сжимая ткань ее блузки в кулаках и обвиняя во всех смертных грехах. И Эмили не могла ничего поделать, кроме того, как выслушивать это и постоянно извиняться за все то, что произошло. Моника больше никогда не подпустит ее ближе.***
Апрельское солнце пекло затылок, когда Моника подъезжала к университету на арендованном велосипеде. Она была приятно удивлена тому, сколько мыслей проносится в голове и покидает ее во время поездки на велике, и это было здорово, потому что вся ситуация с Майклом медленно отпускала ее: ощущения притуплялись, и она старалась не думать об этом вовсе, будто бы, если не думать об этом, то можно сделать вид, что этого никогда и не происходило. Погрузившись полностью в учебу, она не так болезненно стала воспринимать сообщения от Эмили, приходившие минимум пару раз за неделю. В основном это были приглашения на ужин или к ней домой, или же та могла просто рассказывать о своем дне, чтобы только Моника ни в коем случае не забывала о ней. В какой-то из таких дней Фишер даже словила себя на мысли, будто бы жалость по отношению к Эмили плещется на самом дне ее сердца. 7 апреля, 22:40. Ты совсем не пишешь мне. Не то чтобы я удивлена, скорее, напротив, привыкла, но все же… Знаешь, есть в этом что-то неправильное. Я знаю, что ты читаешь все мои сообщения, и, может, даже перечитываешь их. Я знаю, что ты думаешь обо мне ровно так же, как и я о тебе, но я больше не знаю, сколько нужно тебе времени. 7 апреля, 22:55. Во всяком случае, ты не просила давать тебе время, но я все равно не отступаю, потому что люблю тебя. Поняла? Я. Люблю. Тебя. Не знаю, чувствуешь ли ты ко мне то же самое или нет, но я хочу, чтобы ты знала, как сильно ты дорога мне. Ты можешь думать, что это эгоистично, но как я — тебя не будет любить никто, и я обещаю, что ты вспомнишь об этих словах когда-нибудь, если решишь оставить меня. 7 апреля, 23:59. Напиши мне хоть что-нибудь. Моника могла бы написать кучу вещей. Она нашла бы тысячу слов, если бы вместо жалости в ее сердце таилась любовь — та самая, о которой писала Эмили. Но вместо этого Моника ответила: 8 апреля, 00:03. Я больше не злюсь. В апреле пришло смирение. Смирение с тем, что скоро придется уехать, что чувства к Эмили заметно охладели и что все, в общем-то, происходило именно так, как и должно быть. Моника не могла сказать, было ли вызвано это пережитым стрессом или под воздействием чего-то другого, но это происходило, и единственное, что она могла сделать — принять это. Быть может, они и не были созданы с Эмили друг для друга, может, это было короткой вспышкой страсти. Вот только сердце все же предательски екало, когда преподавательница оставляла ее после классов, пытаясь найти тему для разговоров, которые Моника вела весьма неохотно. И вот, когда дверь привычно закрыта, а Моника опирается на парту, демонстративно складывая руки на груди, Эмили улыбается ей уголками губ. «Какая же она упертая», — думается Фишер, но в груди все же что-то трепещет. — Знаешь, если бы я только могла что-то изменить… — Эмили не подходит, держится на приличном расстоянии, но видно, что нервничает, сжимая край юбки. — Я совершила много ошибок, и я признаю это. — Мы обе делали это, и это нормально. Они стояли и просто смотрели друг на друга так, словно их связывало нечто большее, чем пережитые месяцы, но между тем — будто бы их не связывало совершенно ничего. Эмили знала — знала и боялась — что это когда-то закончится, что Моника когда-то посмотрит на нее с безразличием, и, наверное, это оказалось вполне закономерным, но женщина все же оказалась не готова к этому. Она чувствовала, как покалывают кончики ее пальцев, и как во рту омерзительно сухо от нервозности, но все же, переведя дух, отчаялась на это снова. — Может, попробуем начать все сначала? — Зачем? — искренне поинтересовалась Моника, сильнее впечатываясь бедрами в стол. — Через два месяца я уеду, и что потом? Будем писать друг другу смски? На какую-то долю секунды Эмили захотелось быть той самой героиней из книги, которая готова бросить все и уехать за тысячи километров, лишь бы быть с девчонкой, с которой совершенно неясно — сложилось бы что-то на самом деле. Это желание захватывает легкие, крутится вокруг языка, но все же не срывается с губ, потому что сердцем Эмили осознает, что Моника права… Почти права. Настоящая причина крылась вовсе не в том, что Фишер собиралась вернуться в Австрию — мысль об этом была так невыносима ей, что она готова была вгрызться в землю Торонто, лишь бы никогда не уезжать. Она бы зацепилась за любую возможность, чтобы остаться, и, быть может, уже даже искала такие варианты — Эмили не знала. Нет, настоящая причина была куда проще и куда болезненней чем то, о чем говорила ей Моника, сочувственно поджимая губы, и от этой лжи в животе все скручивало и где-то в гортани сдавливало от ненависти к той, которую Стивенс любила всем сердцем. — Ты могла бы остаться, — склоняя голову, Эмили будто бы торговалась, ища варианты. — Или я могла бы уехать с тобой. Мы могли бы что-то придумать… — Этого бы не произошло, — грустно усмехаясь, Моника не верит, или не хочет верить, или не хочет, чтобы это произошло. — Я подала на развод, — настаивает Эмили. И Моника вздыхает. Тяжело, через нос, чувствуя, будто бы воздух такой тяжелый и густой, что тотчас хочется выйти из кабинета. — У тебя здесь сын, работа, друзья… Эмили вдруг хочется рассмеяться, насколько все нелепо, ведь еще год назад она говорила это самой себе, когда до чертиков боялась быть счастливой, когда боялась того, во что втянет ее девчонка. Ведь у нее здесь и муж, и сын, и работа, у нее здесь вся жизнь, а Моника уедет. И как смешно об этом теперь вспоминать, когда она готова бросить это все ради студентки, которая уговаривает ее на этот самый комфорт, которого однажды лишила. — Я не боюсь отказаться от всего этого, потому что я… — Я не люблю тебя, — прерывает Моника женщину, не позволяя ей закончить. Вот так просто срывается это с ее губ, и она замирает в какой-то нерешительности. Глаза ее пугливо распахнуты, а губы приоткрыты, словно она и сама не верит, что, наконец, озвучила это вслух. И сердце, казалось, перестало стучать — а Эмили, все еще ее Эмили, стоит прямо перед ней, и губы у нее дрожат, а глаза выражают полнейшее понимание. Она знала. Вынуждала Монику сказать об этом честно, без кучи выдуманных причин или отговорок. — Я больше не люблю тебя, — медленно тестирует эту фразу Моника, настороженно наблюдая за женщиной. — А, может, никогда и не любила. Может, все это мне казалось. Эмили не знала, что сказать. Даже, ожидая этого, она оказалась не готова к тому, чтобы что-то ответить, и, наконец, отойдя от парты, она преувеличенно буднично стала собирать свою сумку. — Но тебе ведь было хорошо? Хотя, какое, впрочем, это имело значение? — Мне было хорошо, — тут же согласилась Моника. — И ты знала, на что шла. — Но я не думала, что все выйдет так… Так — это что Эмили влюбится в нее до безумия, так — это что Моника будет чувствовать лишь сожаление, так — это что им придется разговаривать об этом подобным образом. И Эмили кивает с понимающей улыбкой, нежной и ласковой, какой всегда была сама женщина. Эмили коротко кивает ей головой и перехватывает Монику уже у двери, неловко обхватывая ее спину руками и прижимая к себе — дрожащей и слабой — совсем не такой как сама Фишер. «Я больше не люблю тебя», — проигрывает в своей голове Эмили и опускает лицо в изгиб чужой шеи, оставляя короткий поцелуй на коже. «Я больше не люблю тебя», — повторяет она, закрывая глаза, чтобы не дать волю слезам, и сумбурно жмется к чужим бедрам ближе, чувствуя, как дыхание Моники срывается где-то около уха. «Я больше не люблю тебя», — смакует Эмили под языком и им же скользит вдоль губ Моники, отчаянно ища то, что другая никогда не сможет ей предложить. «Я не люблю тебя», — про себя напоминает Моника, вжимая чужое тело в дверь той самой аудитории, в которой все и началось.