Глухая Методика Надежды

      Как-то Джим Эванс изъязвил желание посмотреть знаменитые часы на Староместской ратуше. Все-таки это было одно из обязательных к посещению туристических мест в Праге, да и вообще, интересно же взглянуть на штуку, которой шесть веков, и она до сих пор работает. Ветер уже неоднократно бывал там, но тем не менее к знаменитому Орлою они с Джимом притащились вдвоем, рискуя завязнуть в толпе.       Турист из Джима Эванса получался весьма так себе, пониже среднего. Он казался до крайности измученным, из последних сил держащим веки разомкнутыми и потому мало заинтересованным во всем происходящем и древних часах в частности. Его взгляд был равнодушен и малоподвижен. — Положено, что встреча у часов — это свидание, — выдал Ветер, невесть зачем начиная эту клоунаду. — А у тебя есть кто-нибудь, зайчик? Девушка? — скалясь, хрипло уточнил он. — Ревновать-то не станет?       Да он ведь отлично видел, что никого. Разве бывают у таких, изнутри до костей высушенных, девушки? Разве стал бы больной этим дурацким благородством Джим откровенничать с первым встречным, если бы его кто-то где-то ждал? Да хрен бы там падал! Но тем не менее, зачем-то Ветер это спросил. То ли смелости он для этого набрался, то ли иступленного отчаяния.       Ответ был вполне ожидаемым:  — Да нет никого, — чуть рассеянно отозвался Эванс. Указывать, что это очевидно, он не стал. Видимо, он уже усвоил, что имеет дело со стукнутым, готовым в любой момент вспыхнуть и свалить. И больше ни на чем раненом, жалком и болезненно ноющем внимания специально не акцентировал. — И никогда не было. — Удивительно, — слово спрыгнуло с губ резво, с язвительностью, которой Ветер никак не планировал и которую вообще-то не считал нужным добавлять. Проклятые нездоровые рефлексы. — Ты производишь впечатление солнышко-мальчика, который три раза позовет в кино, шесть раз подарит шоколад и раз двадцать проводит до дома, если влюбится в девочку. И никто никогда не позарился на такую прелесть?.. Или тебе никто не нравился? — Ничего удивительного, полагаю, — Джим немного заторможено повернул голову. Его покрасневшие, почти не моргающие глаза скупо отразили что-то, напоминающее насмешку. — Я действительно из тех идиотов, что сначала провожают, потом дарят шоколад и только после зовут в кино. На стадии шоколада та единственная милая девочка, которая мне нравилась, меня деликатно послала. Ничего такого. Обычная история. Так часто бывает. Я рад, что ничего не вышло, — он сунул в карманы руки и вдруг уточнил со слабой кривой ухмылкой: — А с чего ты решил, что я должен влюбиться именно в девочку?       Ветер демонстративно вскинул брови, про себя емко охарактеризовав неизвестную дамочку дурой. — В кого еще? — В человека.       Ветер едва не подавился колючим смешком. Благо, прежде чем он выдал очередную чушь, Джим вздохнул и, тронув висок, негромко пояснил. — Я из тех, кто влюбляется в человека, а не в его пол. В красивые глаза и доброе сердце, все такое, — он коротко фыркнул и раскашлялся. Всякий раз, когда это происходило, Ветру казалось, что этот надрывный кашель отравленным ножом тыкает в его собственную грудь. — В личные качества, манеру говорить, походку, движения ресниц и тысячи других важных мелочей, — и он ненадолго замолчал, снова уставившись на часы. — Поэтично-то как, — насмешливо закатил глаза Ветер. — А говорил, что мало читаешь. Ты, видимо, просто по лирике, а?       Джим только рукой махнул на его пассажи. А ведь Ветер только собирался посмеяться, что ему, не-человеку, и здесь ничего не светит.       Забавно. Он сам, вообще-то, тоже был склонен влюбляться в человека, а не его пол. Хотя из-за смазливой внешности на него чаще обращали внимание мужики с определенными вкусами, женщины тоже бывали. И «не такие» женщины тоже бывали, и даже верилось им в первые минуты или часы как-то побольше, но потом оно оказывалось не намного лучше. В любом случае, влюбляться ему было противопоказано. Нет, нет, нет. Не надо этих сахарных грез, чтобы потом мечтать разодрать себе горло или оббить лоб в поклонах.       Он ни на что и не рассчитывал. Он сам не знал, что именно потянуло его потанцевать над пропастью. Наверное, ему в очередной раз хотелось унизить себя перед собой же. В этом ведь было какое-то извращенное наслаждение, а?       Ветер заставил себя хмыкнуть и отбросил мешающиеся волосы назад. — Повезет же, однако, будущей даме или не даме твоего сердца. — Сомневаюсь, что стать объектом моих чувств и впрямь везение. Очень сомневаюсь, — Джим выдержал короткую, но вполне выразительную паузу и вдруг неожиданно выдал: — Пошли в кино?       Ветер все-таки расхохотался. На него недовольно обернулись несколько человек, и, хотя он был одет приличнее, чем обычно, чужие лица, густо заплывшие обывательщиной, почти тут же скривились в брезгливом выражении. Ну, как всегда. Все-то вокруг в белом и с нимбом. И откуда только, когда опускается темнота, на таких, как он, вообще спрос берется, коли все такие правильные и хорошие, а? Ветер оскалился, глядя исключительно на Джима. В лёгких тлели угли, и дышать и стоять с демонстративно расправленными плечами было невыносимо больно. — Это сейчас было вроде флирта? — весело уточнил он. — Я могу принести шоколад, — ровно отозвался Джим. — Хочешь? — Нет, — он дёрнул плечом. В груди ворочался тяжёлый ком, но надрывное, самозабвенное и больное веселье так и тянуло вверх уголок рта. Смешно же. — Вафли приноси, если уж вдруг надумаешь, ладненько? — Договорились, — с серьёзным лицом подтвердил Джим, неуклюже переступив с ноги на ногу. Ему было тяжело долго стоять.       Ветер только хотел предложить пойти и сесть где-то, когда часы ожили. Толпа загудела, вытягивая телефоны и щёлкая фотоаппаратами. Он уже много раз видел, как это происходит, и потому пялился по большей части на Эванса. Тот замер почти неподвижно, убрав руки в карманы и глядя с сонным вымученным интересом. — Знаешь, какую движущуюся фигуру добавили самой первой? — с любопытством уточнил Ветер. — Понятия не имею, — легко признался Джим. — Я и то, что им шесть веков, услышал только вчера вечером. От тебя.       И что он, интересно, делал, когда был в Праге в прошлый раз? Он же здесь явно не впервые, даже на местном языке пару фраз может выдать. — Ну, вообще-то им не полностью шесть веков, — фыркнул Ветер. — Как и положено действительно старой вещи, в них есть разные куски, сделанные разными людьми и в разное время. Например, первую движущуюся фигуру добавили спустя восемьдесят лет после появления часов. И это была фигура Смерти.       Процессия двенадцати апостолов, сменяющих друг друга в каменном окошке, завершила шествие, и золотой петух завопил под попытки толкающихся туристов заснять уже тысячу раз запечатлённое действо. — Иронично, — сдержанно прокомментировал Джим. — Уже тогда время связывали со смертью, да? — Да люди все, что для них непонятно, стремятся связать со смертью, — хрипло фыркнул Ветер. — Это логично, — Эванс пожал плечами. — В рамках человеческого мышления. Неизвестно — опасно. Опасно — смерть. — Логично, логично. Но мне нравится думать об этом как-нибудь более напыщено. В духе, — он повёл в воздухе рукой. На сей раз он отлично осознавал, что открывается, что собирается быть чуть более правдивым. Но это уже не вызывало такого ощущения уязвимости и дискомфорта: внутри любопытство мешалось с желанием зло смеяться над всем. — Например, время для людей апофеоз непознаваемого почти так же, как и смерть.       Джим потёр висок. Кажется, старинные часы его уже и не очень-то интересовали. Он задумался. Действительно задумался. Ветер не торопил, но спустя какое-то время беззлобно уточнил рабочим сладким тоном: — О чем замечтался, зайка моя? — О сигаретах, — в ответ последовал лишь вздох. — Ты заставляешь меня слишком много думать о довольно сложных вещах, Ветер. Я уже как-то отвык. Но это удивительно отвлекает.       От головной боли, от важных дел или от желания сдохнуть? — Я могу заставить думать и о менее сложном, — Ветер состроил томное приглашающее лицо и стрельнул глазами. Так он обычно делал, если хотел, чтобы после ему было совсем отвратительно. — Или не думать вовсе. Хочешь, сладкий? — Нет, не надо. Мне нравится думать. Чудесное ощущение, — на его губах мелькнула быстрая недоулыбка. — Так что там про время? Что в нем непознаваемого? Я не имею в виду, что у времени сложная сущность. Мы смотрим с точки зрения людей, которые жили шесть веков назад. И мне кажется, что с временем там все вполне конкретно. Это будет, ну… «За сколько мужчина среднего роста и со средней длиной ног пройдёт расстояние от точки А до дочки Б». Или «За сколько солнце переместится от одного горизонта до второго». Вполне конкретно.       Ветер цокнул языком. — Так это о движении, не о времени. — Ну да. Но время все и выражается через движение, разве нет? Даже если говорить в более обобщенном смысле. Всего лишь движение человеческой жизни к неизбежности. Поэтому и фигура смерти на часах. — Вот мы и подошли к тому, что само время непознаваемо. Не приходя к движению, ты не сможешь объяснить, что это такое. Но если посадить человека в тёмную комнату, посадить совершенно неподвижно, время для него все равно идёт. — Логично. Во-первых, он будет знать, что пока он сидит совершенно неподвижно, все прочее в мире продолжает движение. Во-вторых, его мысли все равно в движении. — Мысли у всех движутся с разной скоростью. Если мы возьмём двух разных людей в одной и той же тёмной комнате, оторвём их от всего существующего, будем рассматривать исключительно их двоих. Без контекста того, что в мире-то все равно все движется и в их телах происходит некоторое движение. Для кого-то из двоих время в тишине и темноте покажется парой минут, а для кого-то часом. Кто-то успеет перебрать все воспоминания, а кто-то будет просто смотреть во мрак перед собой, и мысли его будут почти неподвижны. Итог: у каждого из них свое собственное время? Или время все-таки одно, но его сущность неуловима?       Джим уставился на него. Так же, как немного раньше смотрел на часы. Может, даже немного внимательнее. Во всяком случае в его усталых глазах появился слабый интерес. — А тут вообще нет правильного ответа. Это… Как-то это называется… — он чуть поморщился, щёлкая пальцами. — Черт, у меня в универе было полгода общей философии!..       Ветер весело проследил за этим и снисходительно отозвался: — Софистика это называется, сладкий. Строгого противоречия не было с самого начала. Но, — он фыркнул, перекатившись с носка на пятку. — Но это было весело. Маленький спор просто ради спора. Ты ведь не пытался действительно убедить меня, что прав, а?       Если это и впрямь был флирт, то, определенно, куда более завлекающий, чем предложения сходить в кино. И даже чем все рабочие гримасы Ветра. — А зачем? — и Эванс вдруг усмехнулся в ответ. — Мы говорили об очень абстрактных вещах. В сущности, они мало на что влияют. — Ну-ну, зайка! Раз у тебя была философия, то и история, наверное, была. Люди ради «абстрактных вещей» и умирали, и убивали, и вели войны, — и иные, кажется, тоже. Впрочем, у иных и не было университетов, чтобы преподавать свою историю. — Так что не недооценивай подобное! — он скрестил руки на груди, весело скалясь. — Мне сложно это понять, — признался Джим.       Ветер выразительно вскинул брови. — Что именно, зайка? Абстрактные вещи? Да ведь твои любимые большие числа — чистой воды абстракция. Или ты имеешь в виду людей? — Угу. Людей, — просто подтвердил Джим. И после небольшой паузы добавил. — Пошли отсюда, я хочу посидеть.       Ветер, конечно, согласился. Но что-то в нем странно зацепилось за последние фразы. Он все ещё был убеждён, что Джим Эванс — человек. По крайней мере, он точно не был иным. Но то, как он непринуждённо провёл границу между «собой» и «людьми» наводило на некоторые подозрения. Вряд ли Эванс сказал бы что-то такое ради «а я ни такой как фсе!». Скорее, у него были какие-то… вполне конкретные основания.       Какие?       Откуда у него, в конце концов, эта способность распоряжаться цифрами не хуже компьютера?       Ветер хмыкнул, ничего не спросив и не уточнив. Большую часть времени он и впрямь был очень грубым, но иногда легко ощущал, когда за проскользнувший краешек чужой тайны не стоит цепляться.       «Две маски, что раскололись пополам, двое делят меж собой — мир над головой крутится, крутится, бесконечно крутится. Земля оделась в синий бархат, алым шелком окрасились небеса: если не поторопиться, земля тоже будет красной этой ночью. Быстрее. Быстрее.

Она идет».

      Ему было так больно. Каждый раз, когда он видел Джима Эванса, ему было невыносимо больно. Все это, это невыразимое, вдруг связавшее двух одинаково одиноких существ, — дурная затянувшаяся шутка. Дыра в грязном полотне жизни, через которую изливалась то ли инфернальная музыка, то ли кровь вперемешку с гноем. И тем не менее отказаться от этого было совершенно невозможно.       Когда Джим наконец пригласил его в отель, Ветер испытал скорее стылое облегчение, чем настоящую боль. Рано или поздно к этому должно было прийти, верно? Ради чего еще все это могло начаться?       «Да не в этом дело, — сухо и насмешливо подсказало здравомыслие. — Совсем не в этом. Джим хочет чего-то, это точно. Но явно не того, что все «не такие». Что-то грядёт. Во что-то должны вылиться все эти странные встречи и не менее странные разговоры. И скоро станет понятно, во что именно. По крайней мере более понятно, чем сейчас».       И Ветер, разумеется, приглашение принял.       В номере было чисто, тихо и одиноко. Никаких вещей, никакого беспорядка: как будто в нем никто и не жил. Под злым ожидающим взглядом Джим снял свое пальто и, доверительно бросив ключи на тумбочку, обернулся.       Эванс определенно носил линзы — серые. Интересно, какого цвета глаза, скрывающиеся под ними?.. Интересно, как он выглядел на самом деле и сколько ему было лет. Понятно же, что указанная в документах цифра двадцать семь ничего общего с действительностью не имела.       Секунды стремительно закапали — бежевые стены начали сжиматься. Стало и холодно, и жарко — пронзительно-противно, но не без примеси судорожного чокнутого нетерпения. Поселившееся в голове и кончиках пальцев напряжение стало невозможно выносить. Время, чем бы оно ни было, растягивалось до вязкой вечности. А Джим все молчал, глядя на свои сложенные руки с синеватыми ногтями. — Ну и чего же ты ждешь-то, солнышко? — все, хватит. Если падать, то вниз головой. — Расскажешь, что хочешь фильм со мной посмотреть и ничего такого, а? Это ведь некоторым нужно. Ну, как часть прелюдии.       Джим долго выдохнул. Почти без недовольства. Когда он вскинул глаза, в них отразился лишь слабый отклик горечи. — Перестань, пожалуйста, — только и попросил он. — Не издевайся.       «Хочу и буду», — зло пронеслось в голове. Уж издеваться-то, по крайней мере над собой, точно его неотъемлемое право — это точно то немногое, над чем он властен в собственной жизни. — Так чего ты хотел от меня, Джим? — вместо этого скупо спросил Ветер, сделав свой тон более естественным. Более нормальным. — Ты как будто бы что-то важное собираешься выдать. Я же вижу.       Он вздохнул и рассеянно потёр висок. Ветер вдруг испытал острый укол горечи от этого простого и столь частого жеста. Как несправедливо, что именно Джим постоянно должен был страдать от боли! Это просто неправильно. — Да, я… — негромко начал Эванс. Голос его был даже более тихим и хриплым, чем обычно, как будто ему сделалось совсем тяжело говорить. Он произносил слова очень медленно. — Я собирался… попросить. Только не злись слишком уж сильно, ладно? Я хочу помочь тебе. Во всяком случае попытаться. Да, наверное, так. Позволь мне попытаться тебе помочь. Пожалуйста.       А, вот оно как. Ветер и так-то непростительно плохо понимал, что движет его странным знакомым, который раздает кофе и доброжелательность отчаявшимся субъектам, мерзнущим на улице, но эта фраза вот совершенно добила. Внутри цунами взревело желание завыть. «Пожалуйста, помоги».       Мерзко, мерзко, мерзко, мать твою! От самого себя — невыносимо мерзко.       Ветер вскинул брови с почти невозмутимой насмешливостью. — Что-то я не припомню, чтобы давал объявление о поисках рыцаря, — язвительно заметил он. — Я тебе не дама в беде, понятно? Разбирайся со своими проблемами. Меня не трогай. Я как-нибудь сам.       Джим поднялся. Это движение было настолько эмоциональным и порывистым, как будто на его месте на секунду оказался кто-то другой. Правда, взгляд остался спокойным. Он молчал пару мгновений, а потом вдруг произнес: очень мягко, без нажима, как будто понимая, что этого его жалкая пародия на ветер уж точно снести не сумеет: — Ты не можешь справиться сам. Не прямо сейчас. Ветер, — он отвернулся, глотая приступ кашля. — Ты видишь, я здесь… ненадолго, — и в этой фразе уж точно проскользнула зловещая двойственность. — Я обгоняю смерть всего на пару шагов, не больше. Поэтому, пока ещё есть время, хотя бы немного… я хочу тебе помочь. Со дня на день мне нужно покинуть Прагу. Поехали со мной?       Сознание затопила какая-то ядерная смесь благодарности и беспомощной досады, сдобренной пронзительной колкой болью. Куда поехали? Зачем тебе я? Что ты попросишь взамен?..       Логичных вопросов было много, но Ветер вдруг ощутил себя достаточно сломленным даже для того, чтобы отпихнуть их в сторону вместе с жалким подобием оставшейся у него гордости. «Да, хорошо. Поехали. Пожалуйста. Пожалуйста. Даже если это — ложь». — Ты ничего не понимаешь, — и обстоятельство, которое крошит в дребезги все. У него не хватило сил удержать оскал. Губы дернулись. Наверное, это была жалкая гримаса, хотя он и пытался остаться самоуверенным и наглым. — Ты ничего… ничего не понимаешь, Джим. Не лезь в это. Не надо. Ты не справишься и сделаешь хуже. Не только себе, мне тоже, — не то чтобы последнее его и впрямь волновало. Ему все равно не могло бы стать еще хуже. Но для Джима это, видимо, был какой-никакой аргумент.       Долгие паузы были обыденной частью их общения, но на сей раз пауза оказалась ну просто чертовски длинной — показалось даже, что пару раз он успел прекратить существовать. Серьезно, прошло несколько минут, прежде чем Эванс очень тихо, в шаге от шепота, но вместе с тем с удивительной твердостью уронил: — Я понимаю, — их взгляды мгновенно сплелись: судорожная пародия на гордость и усталое, вымученное спокойствие. — Кое-что я понимаю, Ветер. И куда больше, чем ты думаешь. Потому и прошу. Поехали, пожалуйста. Я помогу, — он осекся, но договорил. — Кем бы он, кого ты боишься, ни был.       Эванс поколебался мгновение и все-таки коснулся его руки. Взял за запястье: очень точно, чуть ниже того места, где в который раз был намотан бинт, и очень мягко, едва дотрагиваясь. Ветер понятия не имел, почему позволил это сделать, — наверное, потому что это был Джим. Как бы там ни было, Ветер не стал вырывать своих рук в ту же секунду. Он, украдкой выдохнув, задержал прикосновение, почувствовав, как изнутри толкнулась колючая досада. — Боюсь? — зло прищурился он, отнимая руку. Место, где до него только что дотрагивались чужие пальцы, тлело. Хотелось прижать запястье к себе поближе, сохранить это ощущение чужого мягкого прикосновения как можно дольше. — Да хрена бы с два, Джим Эванс! Я этого ублюдка всей душой ненавижу, только и всего, но не боюсь нисколько.       «Но тебе… тебе с ним не стоит связываться, никак не стоит. Не ради кого-то, вроде меня. Джим, посмотри в зеркало: ты же едва держишься! Тебе надо спасаться. Может, у тебя ещё есть какой-то шанс? А если полезешь к Нильсу и выйдешь на круг, никакого шанса не будет уж точно».       Словно в ответ на его мысли, Джим вдруг закашлялся. Это был очень сильный приступ: Эванс был вынужден сгорбиться, пряча лицо в сложенных руках. Кашель был клокочущий, мучительный и страшный.       Ветер беспомощно смотрел на это, не моргая и не отводя взгляда. Его вдруг с головы до ног окатило ледяным и кислым духом приближающейся смерти. Смерть в силу своей природы Ветер ощущал очень хорошо. Но прямо сейчас это его огорошило. Хорошо, что Джим не видел его распахнувшихся шире обычного глаз и судорожно стиснутых зубов. Даже его руки нелепо дёрнулись, и он чуть не отступил назад. Благо, сумел замереть на месте и как-то продолжить более-менее нормально дышать.       Что он там говорил минуту назад? Что не боится? Ни хрена не боится, да?..       Ну да. Только вот сейчас он совершенно определенно был в ужасе. По сердцу буквально лезвием полоснуло, и он не знал, как спрятаться от этого потустороннего пронзительного сквозняка, мурашками бегающего по позвоночнику. — Да уж, — наконец со слабой лукавой улыбкой выдал Джим, вытирая подбородок. Его как будто этот приступ нисколько не смутил. — Неудивительно, что ты думаешь, что я ни с чем не справлюсь. Я нынче довольно плох, — он пару раз прочистил горло, пытаясь вернуть себе нормальный тон. — Но не надо меня недооценивать. — Я не, — он осекся, поджал губы, внутренне поколебался и все-таки подошел сам. — Я не недооцениваю, Джим, — говорить мягко и деликатно он не умел. Но и вернуться к своей обычной язвительности не нашлось сил. Он и сам услышал в своём голосе что-то трепетное, извиняющееся и разве что не робкое. — Не обижайся.       Он не знал, что собирается делать, оказавшись рядом, поэтому просто остановился слишком близко. Эванс досадливо усмехнулся и чуть дёрнул плечом. Он был пугающе бледным. Его сухие губы казались пепельно-синими. И от него пахло холодом — холодом обреченности. — Не обижаюсь, — устало, но с совершенно неожиданным слабым теплом в голосе подтвердил он. — Не на тебя. «Он же и впрямь, — с не уходящим тупым отторжением повторил про себя Ветер. — Он умирает. Если ничего не сделать, у него не больше месяца. Ему больно… ему постоянно больно. Почему же, блять, здесь шла речь о помощи мне?». — Тебе совсем хреново, приятель, — кое-как вернув усмешку, выдал Ветер. Ему так хотелось хоть что-то сделать: подставить плечо, поддержать, крепко приобнять, закрыть от опасности. Но он просто стоял, никак не касаясь собеседника. — Что с тобой? — Лёгкие, — крайне пространно объяснил Джим, слабо постучав себя раскрытой ладонью по центру груди. — Очень… надоело. Не обращай внимания, Ветер, все равно это уже поздно лечить. Я сам виноват. Я не заставил себя начать, когда ещё был шанс.       Ни хрена себе. Интересно, с чего это он вдруг взял, что фразы в таком духе сработают? Ветер фыркнул и закатил глаза, недовольно цокнув языком.       Джим действительно был слишком благородным. Настолько, что в нем хватило деликатности даже попросить: «Позволь тебе помочь, пожалуйста». И не настаивать после очевидного отказа. Беда только в том, что Ветер не собирался быть столь же хорошим и правильным. В конце концов, он та ещё дрянь, за чем же дело стало? Помогать он собирался, ничего не уточняя. Одним хреновым поступком больше, подумаешь. И ведь, в отличие от Джима, Ветер имел некоторые вполне реальные возможности, чтобы изменить ситуацию.       Ветер невесомо положил ладонь на центр чужой груди — Джим чуть дернулся, но скорее от неожиданности. — Что ты? — со слабым недоумением переспросил он.       Ну вообще, Ветер просто хотел оценить ситуацию. Ауры он не видел, оставалось полагаться на особое восприятие. Он сосредоточился: кончики пальцев тут же стало невыносимо морозить. Ветер сглотнул вязкую горечь.       «Не сходится здесь, — мрачно подумал он. — Такой жуткий холод. Напоминает разве что рак… но это, блять, не появляется в одно мгновение. Я должен был почувствовать сразу же, как только его увидел. Почему только сейчас?»       Что сегодня было не так, как всегда?       Он быстро пробежался глазами по комнате. Ветер умел делать это незаметно. Ответ пришел к нему почти моментально.       «Пальто снял и отложил рюкзак. До этого всегда держал при себе, — Ветер медленно убрал начавшую противно зудеть руку. Пазл в его голове сложился очень быстро. — Твою мать, что у него такое в рюкзаке? Мое чутье отличается даже от взглядов иных. Это должно быть что-то мощное, раз даже мне помешало ощутить этот пиздец. Неужели какой-то магический артефакт? Если так, то Джим уже втянут в разборки между иными…».       Ветер понял, что Джим смотрит на него, и опустил ладонь, постаравшись вернуть обычный оскал. Вместо того, чтобы озвучить все крутившееся в голове, он прохладно и насмешливо протянул: — А сердце-то как колотится, зайка. Я так сильно тебя волную, м-м? — Безумно волнуешь, — слабо усмехнулся Джим, устало опустившись на стул. — Это правда.       «Я что-нибудь с этим сделаю, — мрачно пообещал себе Ветер. — Я этого так не оставлю. Хоть зачем-то эта дрянь, данная мне от рождения, должна пригодиться наконец».       «Кортеж движется прямиком к аду, сама Смерть охраняет врата, безголовые танцоры пляшут в честь торжества. «Откроешь мне? Откроешь?». Чем больше знаешь, тем больше пятен уродует белизну души. Тонкая, как лезвие ножа, грань между одержимостью и реальностью — дверь к неизведанному маячит впереди, доводя до исступления. У небес нет головы, а бездна криков и безысходности тянет руки лишь на ощупь. Откроешь мне?.. Откроешь? Пусти к себе? В подарок несу шкатулку с осколками сердца.        Открой, открой, открой…»