Глухая Методика Надежды

      Элли Крайвер выложила новое фото: девушка в полосатом сарафане пускала мыльные пузыри. Ее парень держал ее на своем широком плече. Джиму мимолетно померещилось, что через узкое окошко экрана доносятся их беззаботный смех и тёплый запах солнечного лета. Какая счастливая пара. Оба такие радостные, живые и юные. Была ли она такой же радостной, когда со смехом висла на его плечах после очередной скучной лекции?       Нет, все-таки не просто хорошо, а безоговорочно замечательно, что когда-то у них с Элли ничего не получилось. Кажется, ее жизнь и впрямь складывалась хорошо.       …но какая-то часть его полумертвой души все равно продолжала скучать и сожалеть. Забавный парадокс.       Джим досадливо усмехнулся, коротко тронув висок. Сегодня было не так плохо: мысли не мешались в какой-то невнятный бред, присыпанный оглушительно пульсирующими цифрами. Значит, у него был шанс ещё раз обдумать, что, собственно, происходит, не имея в виду положение фигур или свои вымученно-безнадёжные перемещения на доске.       Джим ни разу не лгал, говоря, что тысячи мелочей становятся значительными и судьбоносными. И каким-то образом человек, назвавшийся ветром, так и не сообщивший нормального имени, прочно занял много места в ритме обыденного существования. Джим не мог в нем понять почти ничего, хотя зачем-то пытался изо всех сил.       Эти слишком приторные дешевые духи и этот волчий злой оскал; эта внезапно обнаружившая себя любовь к вафлям и оперной музыке и сигареты, господи, такая дрянь, что ком в горле вставал. Стремительная походка, хриплые смешки, резкие и неуместные, — и внезапная сладость голоса, да столь пленительная, что из головы ускользали мысли. Вот уж точно, переменчивый ветер. То обманчиво теплый и ласковый, то резкий, пронизывающий до костей, до слез в уголках глаз.       Он говорил то как человек с прекрасным образованием, почитывающий Шопенгауэра просто ради лёгкого чтения, то кривлялся как обычная уличная проститутка, то грязно ругался не хуже отморозков, всю жизнь проведших в бедных кварталах. Он вел себя то поразительно чутко и проницательно, то с нарочитым чёрствым безразличием. И… какой же он по итогу? Какова была его жизнь? Как он оказался там, где они встретились, то есть на пике отчаяния, у самой бездны?       Дошло до того, что Эванс все-таки задал несколько вопросов людям, которые в Праге много чего знали. Поступить так после получения щелчка по носу было, конечно, достаточно бесцеремонно. Но Джим разрешил себе пересмотреть приоритеты, поместив на первое место не деликатность, а сильнейший внутренний порыв все-таки ухватить пальцами ветер. Умирающим ведь простительно самую малость покапризничать, а? Все равно все шло к финалу.       «Никто и не говорил, что я — хороший человек. Может, я всего-то чудовищно эгоистичен?».       К сожалению, толку от пересмотра приоритетов оказалось не слишком много. Сложно утверждать хотя бы, что оно того стоило… Джим услышал несколько «обычных мест работы», то ли имя, то ли прозвище «Винс» и что он появился в Праге где-то три года назад. Из полезного — все. Дальше ему кинули только то, что «к тем, кто из круга, не лезут», и предостерегли от попыток выйти через него на какого-то Нильса. Удивительно, но сопровождалось это тем, что «хоть там, вроде, без друзей, но лучше не лезть».       Джим покивал, разумеется. Он понятия не имел, что еще за «круг» и кто такой Нильс, несмотря на то, что кое-что из информации «не для всех» ему было известно.       «Кортеж движется прямиком к аду, сама Смерть охраняет врата, безголовые танцоры пляшут в честь торжества. «Откроешь мне? Откроешь?». Чем больше знаешь, тем больше пятен уродует белизну души. Тонкая, как лезвие ножа, грань между одержимостью и реальностью — дверь к неизведанному маячит впереди, доводя до исступления. У небес нет головы, а бездна криков и безысходности тянет руки лишь на ощупь. Откроешь мне?.. Откроешь? Пусти к себе? В подарок несу шкатулку с осколками сердца.        Открой, открой, открой…» — Ру-ри-ра, ра-ра…       Ему хотелось помочь. У него давно не возникало настолько ярких желаний, не связанных с возможностью закончить жизнь. Сейчас мысль о том, чтобы сделать хоть что-то, колола кончики пальцев и обжигала рёбра с внутренней стороны. Но Джим не понимал, как нужно действовать. Он попытался. Он предложил то, что мог: руку, протянутую без дурного намерения. Но принимать ее или нет — это уже, как ни взгляни, было выбором самого утопающего. И выбор этот был вполне однозначен: его попросту послали, пусть и в более-менее щадящих выражениях.       Что ж, и кто может сказать, что в тот момент Ветер был не в своём праве?       Но почему-то это все равно причиняло боль.       Что такое «этот круг»? Каким образом Ветер с этим связан? Он сказал, что со своими проблемами он в состоянии справиться сам, но…       Но Джим отлично понимал, что может скрываться за словом «проблемы». Проклятие, да он был более чем хорошо знаком с масштабом этого понятия — слишком. Когда на лечение сестры требовались деньги — очень много денег, дьявол подери! — он, со своим талантом взламывать и программировать, влез в такой кромешный пиздец с околокриминальными, полукриминальными и совсем криминальными элементами, что выпутаться окончательно уже слабо представлялось возможным.       Проклятие. По-хорошему, так самому бы для начала удержаться, прежде чем кому-то помогать.       Джим прервался и досадливо помассировал виски, ожидая, пока туманная бесформенная вязь снова обратится буквами и цифрами. Поскольку предприятие обернулось провалом, Эванс в конечном итоге плюнул и, сняв очки, уставился в потолок. Мертвая сестра улыбалась под двумя слоями новой штукатурки и протягивала руки-веточки для объятий. Действительность кружилась, надрывно завывая о том, что нужно торопиться. Быстрее, быстрее…       Он поймал себя на том, что центр груди странно печёт. Он приложил ладонь к сосредоточению внутреннего тепла — и вдруг вспомнил, как пару дней назад, когда он нелепо пытался уверить в собственной надёжности, именно на это место легли чужие пальцы. Они были холодными, и это смутно ощущалось даже через одежду, но под кожей прикосновение откликнулось теплом точно таким же, как и то, что дало знать о себе сейчас.       Действительно странно. Ощущение было столь реальным и физическим, что его едва ли могли породить сентиментальные рассуждения. «К тем, что из круга, не лезут»…       Так или иначе, на сегодняшний вечер у них тоже была назначена встреча. Скорее всего последняя за эту поездку. И это было последним шансом хоть в чем-нибудь разобраться и хоть что-нибудь попытаться сделать.       Когда Джим вставлял линзы, руки не слишком хорошо слушались — за это он ненавидел процесс. Прозрачная капля свалилась с неловкого пальца — Джим, перематерившись, отыскал ее на полу и, облизав вместо того, чтобы купить новые, все же закрепил на положенном месте. Из зеркала смотрел измученный бледный подросток с тенями на пол-лица. Волосы — ломкие, неухоженные — у него уродски отросли почти до лопаток (ну неприятно ему было в парикмахерской, когда чужой человек щелкает заточенным железом в непосредственной близости от лица), русая краска начала слезать, смутно обнажая природный цвет. Мерзость.       В дверь постучали. Джим моментально узнал стук: три коротких быстрых удара костяшками, стремительность которых скрыта замаскировать неуверенность. Когда Эванс, еще до конца не определившись, радоваться или недоумевать, открыл, по восприятию сразу царапнули две вещи. В кои-то веки его знакомый ветер одет был адекватно (то есть настолько, что его профессию нельзя было понять с первого же взгляда), что уже было удивительно, и он явно порядком нервничал, что было удивительно вдвойне. — Вечно у меня какие-то проблемы с администрацией, — немного рассеянно уронил поздний гость, прежде чем резко встряхнуть растрепанными волосами. Это невольное движение всегда выходило почти чарующим. — Собирайся, Джим. — Куда?       И привычный оскал вместо пояснений. — Увидишь, — ого. Даже без «зайчиков» и прочей фауны.       Это, конечно, с изрядной долей вероятности могло быть ловушкой. Они ведь знакомы-то всего ничего. Однако по какой-то причине Джим лишь сдержано кивнул и потянулся за верхней одеждой, ничего более не спрашивая. Ему просто глупо не верилось, что от Ветра стоит ожидать предательства. Если бы он правда хотел, то, наверное, он мог бы сделать это и раньше…       В темном воздухе висела густая холодная свежесть. Чужие шаги беззвучно таяли, пока Эванс незаметно ежился. Немигающий круглый глаз луны пялился с рваного небесного купола, нервируя и вместе с тем даря ощущение ускользающего видения. Город не думал спать ночами, но сегодня почему-то было поразительно тихо. Джим покрутил гудящей головой со слабым любопытством, сделав попытку отгадать цель внезапной прогулки.       Шли очень долго, но колени и пятки почему-то не выражали недовольства. Ветер ничего не говорил. — Так мы на кладбище, что ли? — чуть заинтересованно уточнил Джим в какой-то момент. — Догадливый ты, зайка, — его спутник коротко показал ряд ровных белых зубов в невозмутимо-наглой усмешке. — Да, мы именно туда. — И зачем, — он, прищурившись, отчетливо выделил интонацией вопросительное слово. — И зачем же мы туда? — Ночь особенная. Посмотришь.        Ну ясно, что ж. Ни хрена не желает объясняться.       И ладно.       Джим обратил внимание, что чем дальше они шли, тем веселее становился Ветер и тем ярче разгоралось неуловимое пламя где-то на дне его глаз. И было что-то иступленное, надрывное и самозабвенное в его внезапном веселье. Как будто уже решил, что если в омут, то сразу с головой.       Когда Джим бывал в Праге в последний раз, вход на это древнее кладбище был только в рамках комплексной экскурсии стоимостью тринадцать долларов. Но сегодня охрана, обменявшись короткими взглядами с его спутником, пропустила легко и без всяких вопросов, даже не посмотрев вслед. Словно так и надо.       Эванс пошевелил замёрзшими пальцами в карманах. Он спокойно относился к разным мистическим вещам, отлично осознавая, что они имеют место быть, и не отрицал, что под суевериями иногда есть фактическая основа. Куда чаще, впрочем, суеверия — бесполезный антинаучный бред, а мистика — игра теней и воображения. Мертвецов, могил и прочей атрибутики смерти Джим не опасался и особого трепета перед всем этим не испытывал.       Дышащий мрак прятался между растрескавшихся камней, а ломкие ветки что-то вкрадчиво шелестели. Застывшее мертвое дыхание пробирало, наверное, до самых костей, размытым чернильным мороком играясь с восприятием. Стройная фигура маячила впереди — лунные отблески путались в распущенных черных локонах, почти не отделимых от самой ночи. Грань реальности стиралась все быстрее, превращая происходящее в какое-то фантастичное сновидение. Всюду поют демоны и пляшут мертвецы. Небеса — в густом синем бархате. Откроешь мне? Откроешь?.. — Здесь несколько слоев захоронений, Джим, — не оборачиваясь, с веселым хриплым смешком сообщил мираж. И бросил, вдруг повернувшись: — Представляешь? Мертвецы поверх мертвецов. Сама земля напитана смертью до предела. Так напитана, что чуть ли не плюется.       Эванс наклонил голову вбок. Он, этот человек, представившийся свободной стихией, казался таким невероятно красивым сейчас — сейчас, черт побери, ночью, на старом кладбище!..       «Что со мной? — с удивлением подумал Эванс. — Голова кругом… это все происходит на самом деле? Или я все-таки заснул в отеле?».       А Ветер вдруг неожиданно расхохотался, ударил ногой по земле — и, стремительно сорвавшись с места, закружился. Только глаза — глаза, зеленые, как болотные огни, — и пылали в темноте. Быстрее, быстрее, еще быстрее, словно вместе с ним заплясала сама смерть, и, остановившись или замедлившись хоть на секунду, он попал бы в ее костлявые объятия. Он, не глядя и не заботясь о кощунственности собственных действий, ни вот что не врезался, ни с чем не сталкивался, ни обо что не спотыкался — будто заранее отрепетировано до каждого мельчайшего шага. Или будто…       М-да. И как реагировать на такое? — Боль и несчастья посылают нам Боги Всевышние, — потусторонний смех лился меж могил, врезаясь в неестественную тишину. Звенящий судорожным весельем голос звучал как отовсюду. — Кара не замедляет обрушиться, а до спасения никому нет дела. Ну мы и не нуждаемся в таких вещах, как Боги! Ну!.. Быстрее!       Джим, конечно, не отрицал, что у него проблемы со зрением. Не отрицал, что из-за плохого самочувствия иногда с трудом различает предметы в принципе. Однако по какой-то причине он ощутил твердую уверенность, что мелькающие у надгробий бледные голубоватые огни не имеют ничего общего с дефектами на линзах. Или с чем-либо другим, доступным для его понимания.       Пронзительный потусторонний холод разгорался, шире простирая бесплотные руки, — зеленые глаза, отражая темные искры, тлели во мраке. И это не было страшно.       Это просто было за гранью реальности. — От Богов одни лишь беды, — он вдруг оказался совсем рядом, буквально в двух шагах, протягивая руку. Даже не запыхался. — Пойдём. Прямо сейчас, давай, пойдём со мной.       Надо было бы задать некоторые вопросы. Определенно, у него была целая куча вопросов к этому существу.       Но вместо этого все, что Джим выдал, так это исчерпывающее: — Я не умею. — Тебе ничего уметь не надо. Пошли, — и чужая рука, обвившая ладонь, потянула вперед. Пальцы были ледяные и обжигали одновременно.       Дыхание застряло в груди, и мир бешено закружился. В таких вещах, как боги, мы вовсе не нуждаемся. Быстрее, быстрее!.. Остановишься — умрешь, финиш, конец игры, поражение.       Мозг в конце концов отказался генерировать какие-либо связные мысли и что-либо анализировать в принципе.       Небеса — в черном, луна — в грязно-белом. Даже если вырвать все надежды с корнем, Лисью Свадьбу предотвратить невозможно. И плевать, плевать!..       Рядом тлели, разгоревшись потусторонним мерцанием, зеленые глаза. Джим, конечно, не отрицал, что видит он плохо, а вокруг темно. Но почему-то был уверен, что чужой зрачок — вертикальный, похожий на разлом, ведущий к самой Тьме. — Гонцы смерти и неудач, они — аманодзяку, — насмешливо, горько и весело до хрипа обожгло его ухо. — Идиот ты, Джим Эванс. Совсем сказок в детстве тебе мама не читала?       Быстрее, быстрее, еще быстрее… Луна вертится над головой, и действительность смазывается. Прошлое и будущее сворачиваются в тугое кольцо. — Мамы не нашлось для таких целей. — Оно и видно. А то бы знал, — тени вились в глубине зрачка. — На древние кладбища в полнолуния ходить — плохо. И с духами танцевать — нельзя, они не выпустят, пока не выпьют всю жизнь до последней капли, — чужие холодные руки вдруг сжались на горле, и налившиеся синевой белые губы отрывисто, хрипло и властно произнесли. — Спи.       И Эванс отключился.