Она идет».
Ветер — свободная стихия, не привязанная ни к чему. Чистая мечта. Он никогда не был свободным. Даже сейчас, когда этот сукин сын Нильс довольно далеко, жрет каких-нибудь устриц в своем трижды неладном «Хилтоне», ошейник, мешающий дышать, не думает пропадать. И никуда от этого не денешься. Он уже пытался. Сотни, тысячи раз пытался. Даже сдохнуть — и то не выходит. И какой уж там «ветер»?.. Собака он на привязи — короткой настолько, что даже за черту, отделяющую жизнь от смерти, прыгнуть не сумел. Он несколько неуклюже обнял себя руками, пялясь на отблеск, играющий в вырезанной из бутылочного стекла звезде. Он воскрешал в памяти удивительное ощущение нетребовательных мягких рук на своих предплечьях. Ветер тогда так удивился — он и сейчас удивляется. Вспоминать сейчас и до хрипа больно, и до неги хорошо. Смешно, наверное, но вот так, тепло, осторожно, его никогда в жизни не обнимали. «Поехали со мной». Пять с половиной секунд, он считал, — пять секунд с половиной его сердце выло так громко и беспомощно, что готово было раздвинуть прутья грудной клетки и вылезти. Надоевший до судорог проводок натягивается, без церемоний возвращая обратно всякий раз, когда Ветер пытается оставить позади дрянь, образующую его настоящее. Он все равно возвращается. Он всегда сюда возвращался. И даже если вдруг завтра до семи он пробудет на очередной — сотой, двухсотой по счету? — относительно приличной работе, это неважно. В семь он все равно будет у «Хилтона». От его желания или нежелания здесь ничего не зависит. Ничего ты не понимаешь, Джим Эванс, человек. Ничего и ни черта. И все же! Два месяца. Целая вечность. Почему, почему так долго?..Пепельные грезы
14 декабря 2022 г. в 11:24
«Кортеж движется прямиком к аду, сама Смерть охраняет врата, безголовые танцоры пляшут в честь торжества. «Откроешь мне? Откроешь?». Чем больше знаешь, тем больше пятен уродует белизну души. Тонкая, как лезвие ножа, грань между одержимостью и реальностью — дверь к неизведанному маячит впереди, доводя до исступления. У небес нет головы, а бездна криков и безысходности тянет руки лишь на ощупь. Откроешь мне?.. Откроешь? Пусти к себе? В подарок несу шкатулку с осколками сердца.
Открой, открой, открой…»
Он, ежась от колкого холода, торчал на набережной, потому что торчать там было прекраснейшим актом самоистязания. Прошло всего три дня из двух месяцев — как же это, черт побери, невыносимо, нестерпимо, до хриплого воя мало. Крошечный — слишком, мать его, крошечный! — отрезок времени из предстоящей вечности.
Ага. Это он типа… и впрямь ждёт?
Ждёт после того, как сам сверкнул глазами и сказал не оборачиваться? Ждёт, хотя понимает, что к своим проблемам ни в жизни никого чужого не подпустит?
Как же глупо. Отвратительно.
Ветер, от души перематерившись на непослушные пальцы, держащие в рабстве привычки, толкающихся прохожих и весь этот мир в целом, все ж таки закурил. Слишком поспешно: от собственной алчности он почти давился.
Он заявлял — себе, конечно же — с изрядным трагикомичным апломбом, что он, мол, не привязывается к людям. Драматичные позы в своём же исполнении служили для него источником мрачного веселья. Но позы позами, а привязываться он и впрямь не хотел. Они, в конце концов, все — сплошная боль и разочарования. Пепел и изморозь. Сажа и яд. Безжалостные лживые демоны или рыхлые равнодушные мертвецы — вот они, эти люди, и третьего здесь не дано. Впрочем, иные-то, они и того хуже.
И он понятия не имел, почему все случилось так, как случилось. Почему Джим стал исключением — почему пальцы сгрызть хочется от желания вернуть его присутствие?..
«Да ладно, — он принялся зло язвить над самим собой, стряхивая пепел. Сигарета, сжатая между пальцами, слегка дёргалась туда-сюда. Руки до сих пор были не слишком послушны. — Как же неожиданно, правда?.. Посмотрите-ка, какие мы стали нежные! «Ах, стою, скучаю, курю, думаю о нем», — ну только грустной попсы на фоне не хватает. «Он такой особенный, такой не такой как все!»… Да ну нахрен!»
Смешнее было лишь от того, что все это по итогу оказывалось правдой. Да, «вот такой не такой как все». С самой первой встречи, в обществе Джима он почувствовал себя иначе, как-то совсем по-другому. И это было дикое ощущение. Но ужасно приятное.
«Поехали со мной», — всего-то три слова, а сколько окрашенных безнадежностью и болью сожалений теперь.
И все-таки, два месяца. Ну что же так долго?..
— Приветик, Винс! Ночь сегодня хороша, не так ли?
Он, скалясь, стиснул зубы до слабого дискомфорта и заставил себя смотреть только на черную водяную гладь, которую изредка колыхали ленивые волны.
Тишину разрезал цокот каблуков, и вскоре едва уловимо потянуло духами — не изменяет себе, однако же, все та же старая добрая пятая «Шанель». Да, он даже запомнил, что пятая у неё любимая. Парадоксально.
Да, это точно была Виалка. Его едва не передернуло — он поспешно закурил еще. Он очень сильно не любил Виалку, о чем и поспешил напомнить исчерпывающим приветствием:
— Споткнись и сдохни, пожалуйста.
…впрочем, неприязнь была взаимна. И он ощутил всю остроту чужой ответной неприязни буквально физически, когда по нему мазнул ее презрительный недовольный взгляд. У него это, признаться, вызвало усмешку. Раздражать людей и особенно нелюдей было для него искупающим — искупающим общую глухую безнадёжность — удовольствием.
Женщина — высокая, красивая, вся, от кончиков туфель до заколки, с иголочки — лишь насмешливо пожала плечами в ответ. С глубоким томным голосом и мерцающими темными глазами, словно воплощение всех сладких мужских грез, Виалка была оборотень: черная пантера в зверином облике и жгучая хищница-брюнетка в человеческом.
— Избавь меня от своего дурацкого подросткового бунтарства, — вкрадчиво попросила она. — Нильса это пока ещё забавляет, но лично я сыта по горло неприятностями, которые ты доставляешь.
Они двое, стоя рядом, являли собой весьма причудливое зрелище. Он со своими ношеными берцами и тертой кожаной курткой с чужого плеча, и она, идеальная, пахнущая духами дороже его почки, — они казались принадлежащими разным мирам, которые обычно никак не могли соприкоснуться. Но на сей раз это были иллюзией, ибо в действительности принадлежали они все же одному и тому же миру — тёмному, ночному, гнездящемуся среди полусвета.
Такие, как он и она, члены «круга», были отверженны трижды. Вне человеческих законов — ведь вся эта дрянь буквально преступна. Вне человеческих ценностей — ведь они иные. И вне законов иных — ведь и эти высшие законы «круг» попирал. И, вроде бы, что могло сблизить сильнее? Однако «круг», вольно или невольно отделённый от мира, весь был полон глухой ненавистью: ведь только на друг друга они могли как следует излить эту самую ненависть.
И не то чтобы именно Виалка когда-то сделала ему самую знатную и самую долгоиграющую гадость. Да нет. Ничего такого, что было бы не в порядке вещей для «круга». Просто болтали иногда, будто бы это Виалка его родила.
И самое обидное, что это вполне могло быть правдой — никаких строгих возражений, которые однозначно доказывали бы, что нет, это не так, не находилось. Больше того, внешне они с ней были немного похожи. Особенно если всматриваться и сравнивать специально.
Однако слухи могли оказаться и беспочвенной брехней, возникшей на пустом месте. Могли ведь! И Ветер почти ненавидел Виалку только потому, что она, не давая согласия, не подтверждая, никогда не отрицала.
Ну серьёзно! Вот чего бы ей стоило презрительно расхохотаться хоть разок, а? Чего ей стоило хотя бы невзначай бросить, что нечего нести всякий бред?.. Даже если на самом деле это правда, даже если она действительно родила его, чего ей стоило заявить, что эти слухи —ерунда?
Он демонстративно промолчал, продолжая курить и даже не повернув головы в сторону собеседницы. Смотреть на её рожу под слоем дорогущей косметики не хотелось, без того хреново было.
Одно дело придумать какой-нибудь абстрактный приятный образ и успокаивающе перебирать в голове веские основания, вроде бедности или болезни. Это мерзко, конечно, отвратительно наивно, по-детски — искать утешения в неизвестности, но… но по крайней мере так было полегче. Совсем другое дело — не иметь сил избавиться от простого предположения, что все эти годы его мать была совсем рядом, она все знала, она все видела, и ей попросту было наплевать.
— По-твоему, это какая-то мелочь? — вкрадчиво продолжала она. — По-твоему, танец аманодзяку легко не заметить? Твоя непрошибаемая глупость ставит под угрозу весь «круг», но и тебе грозит неприятными последствиями, — она вздохнула с демонстративным сожалением. Он огромным внутренним усилием не показал, как его передернуло при мысли о «неприятных последствиях». — И зачем это нужно было? Почему ты вечно делаешь то, чего не должен делать?
— Тебе в письменном виде объяснительную? — таки не выдержав, зашипел он, злобно сверкнув глазами на собеседницу и наступив на окурок. — «Довожу до вашего высочайшего сведения, что являюсь непослушной мразью»? Или как?
Злость ему была единственным щитом от страха. Он злился, чтобы не позволить себе бояться слишком сильно. Правда, иногда злость, желая заглушить страх, вопила чересчур громко.
Он не должен был держаться так с ней. Их положение всё равно невозможно сравнивать. Несмотря на то, что оборотней и вампиров зачастую презирали, так как они — практически слабейшие из всех иных, среди них существовали те, чья сила заслуживала уважения. Виалка, кажется, была одним из старейших и наиболее опасных оборотней на свете — и дьявол ответит, сколько ей, с этими шикарными сиськами и крутыми бедрами, на самом деле лет, но явно больше ста. А кто такой он?..
Собственно, она и не стала тратить много своего драгоценного времени на него.
— Больше никогда не смей делать подобное без приказа, — коротко и почти беззлобно (опасная это была «беззлобность») приказала она. — Мне кажется, это простое правило мы повторяли столько раз, что даже ты должен был его хорошо усвоить. Безмозглая ты дрянь, — она тихо фыркнула с презрительной, чуть брезгливой насмешливостью. — Завтра в семь, у «Хилтона».
Он, не отрывая взгляда от воды, показал собеседнице средний палец и снова пожелал споткнуться. Внутри все тоскливо и беспомощно взвыло с немым бессильным протестом. Как же надоело, надоело… Выпить бы пулю залпом — отличное лекарство от жизни. Правда, его подобное не убьет.
Виалка в ответ на его дерзость засмеялась и достала из сумочки (ох уж эта знаменательная немагическая магия женских сумочек!) небольшую прозрачную стеклянную бутылочку, отпив несколько глотков. В содержимом не приходилось сомневаться — и густой темный цвет, и консистенция, и смутно защекотавший ноздри запах говорили сами за себя. Она-то могла себе позволить баловаться подобным прямо посреди улицы.
«Ну блять», — мысленно скривился Ветер.
— Ты не забывайся, детка. Как следует помни про свое место, — ласково посоветовала она. И бросила сосуд с кровью им под ноги.
Осколки брызнули с коротким траурным звоном — жидкость темным пятном, похожим на кляксу, растеклась.
Собственно, как и во многих других ситуациях, Ветер нарвался сам.
Он сжал челюсти, стиснул пальцы так, что оставшиеся ногти впились в кожу, и коротко, презрительно выплюнул: «Сука». Виалка прищурилась, глядя на него, — даже голову немного склонила набок в ожидании.
Он терпел.
Он честно терпел, подавляя глухую ярость и ревущие в голове инстинкты.
Кровь, естественно, была непростая — в ней еще чувствовались вяжущие нотки дикой боли и страха. Дело было не в том, что это, собственно, кровь. Это был источник энергии. Славной тёмной энергии, которая была ему всё равно что источник жизни. Ведь чертов «танец аманодзяку» — это действительно ни хрена не ерунда. Это всегда выжимало его до капли.
Он, честно признаться, обычно и не стремился прийти в норму. Но вот так, черт подери, прямо перед носом!.. Да это все равно что решить задохнуться, просто прекратив вдыхать, — хочешь или не хочешь, а тело втянет в себя воздух. Так же и здесь. Хочешь или не хочешь, энергетическая сущность стремилась восстановиться.
Оборотень, с некоторым любопытством прождав две или три минуты, удалилась, цокая каблуками. Лишь когда этот размеренный звук стих вдалеке, Ветер, шумно выдохнув, присел на корточки.
Мир над головой бешено кружился, а восприятие не улавливало ничего, кроме пленительного аромата. Однако его иступленная горячечная гордость была на месте. Униженная и никчемная, она все же удерживала от того, чтобы начать собирать драгоценные капли с грязных камней. А ведь хотелось.
Хотя какое там «хотелось»?.. Как магнитом тянуло, вся внутренняя суть требовала. Рот наполнился горячей вязкой слюной, нервы натянулись.
Проклятие.
Проклятие. Гребаная мерзость!.. Как же он ненавидел себя в тот момент — еще один парадокс в том, что когда представляется, что сильнее ненавидеть и презирать себя уже нереально, оказывается, мол, нет, возможно, возможно куда больше.
Он подцепил непослушным пальцем рубиновую жижу — внутри все снова требовательно взвыло.
«Сказки на ночь о богах рассказывают лишь люди, выросшие среди лжи. Локоны наших волос обхватят ваши шеи и задушат — у небес нет головы, нет головы! Гонцы смерти и несчастий, тащим мы свои сердца в шкатулках. Кортеж движется к вратам Ада...»
Ничего ты не понимаешь, Джим Эванс. Ничего ты не понимаешь, привидение благородное.
Ветер зашипел и, стряхнув с руки каплю и обтерев остатки об джинсы, поднялся. Закурил — оказалась последняя. Надо же. Вторая пачка за день — это, конечно, мощно, мощно даже для него, со стажем чуть менее девяти лет.
Слегка покачиваясь, он потащился по направлению к месту своего обитания, старательно игнорируя скрутившиеся узлом внутренности и ярый протест внутреннего «я».
Она ведь уже ушла.
Она бы все равно ничего не увидела.
Неужели будет лучше, если он потащится на новую встречу с Нильсом таким вымотанным?
«Я не собака, чтобы слизывать с земли, — уныло, но с бескомпромиссной злостью, напомнил он себе, тупо глядя на тлеющий бычок. — И вообще. Это — омерзительно. Пусть кровь пьют вампиры: они нежить, им и полагается».
Лучше надо будет что-нибудь съесть. Да, это определённо будет лучше. Где-то Джим покупал ему такие вкусные вафли?..
«Странно, что я не запомнил. Мне казалось, что я в этом городе все помню и знаю», — слегка рассеянно подумал он.
Он родился не здесь. Но здесь он провел последние несколько лет, и, кажется, они с Прагой были снисходительны друг к другу. Да, сам город ему нравился, даже несмотря на мрачную средневековую память, рассеянную тут и там. Может, даже именно благодаря ей. Столько смертей и кладбищ — да, он чувствовал себя очень естественно.
Если представить, что однажды у него будет выбор, он бы хотел жить — он даже честно додумал эту мысль, постаравшись не пошутить о том, что он скорее бы предпочёл «не жить» в принципе — в Праге.
«Но не здесь, конечно же», — мысленно фыркнул он, найдя разбитую лестницу.
За то время, что «круг» провел в Праге, Ветер частенько не бывал здесь по два-три дня, а то и дольше: иногда просто времени не хватало, иногда делал попытки пожить где-то ещё. Правда, в конечном итоге, так или иначе, он все равно возвращался. Очередной шикарный повод для самопрезрения.
Он пнул покорёженную скрипучую дверь, которая никогда не запиралась.
В тесном полуподвальном помещении оказалось, как обычно, шумно. Всю шваль, чтобы не заморачиваться, Нильс зачастую селил в одном месте, предоставляя им право самим распределять между собой ограниченное пространство. Неизменно пахло псиной, потом и алкашкой.
Шестеро — две молоденькие вампирши, грузный вервольф, колдунишка с бегающими красными глазками и нервной улыбкой и лысый пожилой ведьмак — азартно резались в какую-то кретинскую карточную игру, оживленно покрывая друг друга матом на трех языках. Размалеванная мавка с длинными грязными лохмами и дородная краснощекая ведьма душевно орали, пытаясь поделить заработок. Еще двое оборотней — братья — пили пиво и пытались заставить старенький телевизор показывать что-нибудь, кроме помех. Всех присутствующих Ветер знал по много лет, только мавка поселилась здесь не столь давно.
Его появление ознаменовали свистом и гоготом.
— Наша блудная красотка! — прокомментировал вервольф.
Существуют легенды, что якобы общая беда сближает людей, от которых иные в плане психологии, наверное, не так уж отличны. Так вот. Либо общество подобралось совсем наглухо отбитое, либо же это — очередная наивная хрень.
Никто здесь никому не помогал — а если и помогал, то только с расчетом получить что-то взамен. Практически всех здешних обитателей связывала обоюдная острая неприязнь, и они регулярно подставляли один другого всеми возможными способами, не менее регулярно друг друга молотили. Проведя изрядную часть жизни среди них, он обзавелся умением неплохо бить морды и способностью не подпускать ничьих грубых слов к сердцу.
— Иди крыс погрызи, животное, — скалясь с невозмутимой самоуверенностью, парировал — почти машинально — Ветер.
Он сам мог мысленно унижать себя сколь угодно, но вот другие не должны считать, что имеют право. Особенно — этот волчара, который так доставал его в детстве и подростковом возрасте, что Ветер пообещал однажды свернуть ему шею. Судя по тому, что вражда ничуть не сглаживалась временем, когда-нибудь таки свернет.
Когда ведьмак, мимо которого нужно было пройти, вознамерился шлепнуть его по заднице, Ветер увернулся и, коротко, с неожиданной для его внешности силой, пнув по скрипучей деревянной ножке, вышиб из-под нахала табуретку. Тот с грохотом шлепнулся на пол. Реакцией послужил громоподобный ржач, улюлюкания и сдавленные ругательства.
Человек, который был не совсем человеком и звал себя именем свободной стихии, оскалился и поспешно покинул общую залу. Как и говорилось, из мужчин интерес к нему проявляли почему-то исключительно зрелые извращенцы. Он их прямо притягивал.
Его жилое — относительно — пространство было очень скромным, меньше четырех метров. Окон не было, но тем не менее была дверь, дающая хотя бы смутную иллюзию обособленности от всего остального сброда. Шумоизоляции, правда, это способствовало несильно.
— Ну что, тадайма , — пробормотал он. Когда-то «круг» почти два года прожил в Киото.
Он окинул взглядом стены.
Ничего не поменялось за то время, что его не было.
Ему нравилось собирать всякую ерунду: иногда он мастерил ее сам, иногда дополнял или переделывал сломанное, иногда, что случалось совсем уж нечасто, покупал по распродажам. Черт знает зачем. Вообще без цели. Старое, дефектное, со сколами… хлам, в общем. Все это богатство громоздилось по кривым полкам. Он отлично помнил каждую вещицу. Каждая была образом и мыслью.
И не то, чтобы у него когда-то было много свободного времени или много свободных денег. «Круг» собирал с них очень большую дань, на оплату которой частенько не хватало его ночных трюков. Удивительно, но за свою жизнь он сменил десятки, если не сотни лакейских работ: его тело было сильным, и должен же был быть от этого хоть какой-то толк. Но на хлам-то всегда находилось время и пара лишних долларов.
Еще из детства пошла нелепая привычка — он уже тогда, совсем-совсем мелкий, находил какие-то стекляшки. Нравилось, как они сверкали, пропуская сквозь себя солнце. Ну, если отмыть от грязи, конечно.
Он оскалился в пустоту и, не раздеваясь, завалился на узкий матрас.
Сломанное может сверкать, да?
Да, но вот только отмыть бы себя. От грязи. Как-нибудь. Когда-нибудь.
Значит, завтра в семь, завтра в семь…
«Даже если мы вырвем с корнем все надежды, Лисью Свадьбу предотвратить невозможно. Небо нарядилось в синий бархат, пропиталась алым мерзлая земля — произнес все обеты поскорее, поторопимся. Мироздание дрожит, трясется. Скорее, скорее…