***
— Все, что ли? — это ещё надо было умудриться задать короткий вопрос так, чтобы он прозвучал одновременно и настолько гаденько, и настолько нагнетающе-мрачно. Ветер глянул исподлобья. — А что ещё? — понизив голос, почти скатившись к шипению, уточнил он. Ведьмак, сидящий напротив, цокнул языком и демонстративно медленно перебрал пухленькую пачку. Ветер, не отрываясь, проследил, как под юркими пальцами мелькают бесконечные официантские подносы, проглоченные ради чаевых матюки и натянутые угодливые улыбки, листовки, парочка рекламных вывесок… много чего, в общем, но без «трюков». — Маловато будет, — в конце концов прозвучал насмешливый вердикт. — Маловато? — взвился он. — А ты часом не охренел ли?.. Это с каких пор у нас поднялась такса? Деньги в «круг» собирали дважды в месяц. Кто-то когда-то нарек эту процедуру «сбором дани», и все безрадостно подхватили. Было несколько постоянных лиц, выполняющих эту функцию: двое слабеньких магов и ведьмак. Они здесь не жили и вечно заходили к «всякой швали» с надменно-снисходительным видом: прямо так и упивались гнилым куском власти, которую им швырнул Нильс. Особенно вот этот конкретный. И костюмчик-то с иголочки, и даже, сука, портфель кожаный, как в дурацких фильмах, будто бы эта безвкусная дрянь не выдаёт яснее всяких слов уличное прошлое, а уж сколько издевательской, все нервы вытягивающей неспешности… Ведь если эта дрянь вдруг не досчитается от кого-то денег, то этого самого кого-то проучат как следует. И мало кому хочется как следует получать. Даже Ветру не слишком хочется, он и так не очень давно отлично отхватил. Но им-то, слизнякам, пофигу: они тешатся. Вот и сейчас. Ответом послужило лишь красноречивое пожатие плечами и разведённые руки. — Инфляция, — насмешливо провозгласил ведьмак. «Ну надо же! Слово умное выучил!..» — внутренне плюнул Ветер. Он окончательно вскипел и схватил его за одежду, чуть притягивая к себе. Всю эту хрень он знал как свои пять пальцев. — В карман себе положить хочешь, да, тварь?.. — едко уточнил он. Его издевательски похлопали по щеке. Опять же, снисходительно так. Ну почти как не ко времени растявкавшуюся собачонку. Ветер внутренне серьезно прикинул, стоят ли возможные неприятности удовольствия оторвать эту руку прямо сейчас. — Ну-ну, — а сборщик дани решил подкинуть ещё аргументов в пользу членовредительства. — Непросто привыкать к переменам, понимаю. Но приказ от Нильса, ко мне ровным счётом никакого отношения не имеет. Впрочем, — он сделал вид, что задумался. — Можно и решить, по старой дружбе. — Чего? — прищурился Ветер. Конечно, он и так отлично понимал, о чем речь. Его уже заранее воротило. Плясать с ним вокруг да около не стали — контингент не тот. — Можно и мне отдать. «Трюком». А я, так и быть, прикрою из своего кармана недосдачу. — Да пошёл ты нахер!.. — он выдохнул, заставив себя разжать пальцы, и мрачно спросил: — Сколько не хватает? Когда ему назвали сумму, он, мысленно кляня все, на чем свет стоит, вытащил из кармана ещё несколько бумажек и шлепнул их в чужую ладонь. — Все теперь? — сдерживаясь, злобно уточнил он. Пачку ещё раз очень медленно показательно пересчитали. Бумажечку к бумажечке. — Пойдет, — так же гаденько сообщили ему. А потом добавили, словно сделав одолжение: — Но ты в следующий раз не психуй вот так, а то ведь ещё больше такса вырастет, — и ему, осуждающе цокнув языком, подмигнули. Он это вытерпел, только потому что это было, ну, как-то логично и даже, пожалуй, вполне заслужено. Женщинам в этом плане было ещё похуже, особенно женщинам-людям, которые даже врезать не могли, в отличие от вампирш и оборотней. Логика тут всегда одна. Если уж продаешься — все, априори со всеми не против. И «нечего спросу удивляться, если есть предложение». Поэтому он просто промолчал, сморщившись и отведя взгляд. Только досадливо потёр щеку. У него ни кроны в кармане не осталось. Буквально. Впрочем, ему не так уж сильно была нужна человеческая еда, хрен бы с этим. А вот что сигарет половина пачки, не больше, это и впрямь печально. «Меньше надо было вчера выделываться», — ехидно напомнил он себе. Вампирша, сидящая за обшарпанным столом, глянула на него недовольно. Она недавно пережила похожую экзекуцию с показательно медленным пересчитыванием пачки, но только ей-то расплатиться трюком не предложили. Она-то уж точно предпочла бы лишний раз кувыркнуться, чем докладывать наличные. Поэтому, когда ведьмак ушёл с их деньгами, она фыркнула и достала из-под стола недопитую бутылку. Там была водка, едва-едва разведённая кровью. — Надо же, какие мы избирательные, — поморщилась она. — Нос воротим. Он угрюмо покосился на неё. Конечно, она выглядела лучше, чем мог бы выглядеть человек, ведя такой образ жизни. Ей было, вроде, лет шестьдесят, но по виду она тянула где-то на сорок. И все-таки она была уже не первой и даже не второй свежести: волосы дуром лезли, кости торчали, а самое главное, что на лице застыло какое-то дёрганное, глупое выражение. Ее звали Гвен, и она была ещё ничего лет семь или десять назад, когда они выживали в Чикаго. Даже пару раз ни с того, ни с сего бралась вдруг проверить у него уроки и даже высказать, что надо, обязательно надо учиться. А ее подружайка, тоже вампирша, Линда, вообще была чуть ли не самой человечной из всех, в круге бывавших. Она, эта Линда, даже иногда его чем-нибудь подкармливала. Любила приговаривать ещё, что это временно, да-да, все это временно. Бодрая такая. Он-то, конечно, уже понимал. Достаточно, чтобы представлять, что происходит. Но слишком мало для того, чтобы не верить во временно. Ну, ребёнок. Сколько ему там было, лет десять? Эта Линда, она убеждала себя весьма упорно. Убеждала, что это, оно как-нибудь простится, перешагнется, забудется. Будет ещё у неё другая жизнь, приличная работа, только чистенькая донорская кровь. А он… ну, он мог ей поддакнуть, даже вполне искренне поддакнуть. Ему-то тогда правда было важнее, что она его не бьет и даже изредка кормит; однозначно, гораздо важнее, чем ее вырез до колен, шея в не сходящихся засосах и мужики, с которыми она ныряла в тёмные углы. Тогда это все для него совсем не казалось чем-то непростительным. Впрочем, в отношении других даже до сих пор не кажется. Да, это все — то, что она, как многие, делала ради денег — не очень-то хорошо. Но ведь временно же. Это явно уж куда менее нехорошо, чем резать людям глотки и таскать бумажники, а в «кругу» и таких было предостаточно. Бедная девушка. Линда. Только он, не судящий строго хотя бы из-за возраста, да ее вечная подруженция Гвен, вот та, что сейчас напротив сидит и пялится, выслушивали этот наивный бред, под конец дрожащий уже на самой грани безысходности: «Я буду работать журналисткой в Массачусетсе. Ещё чуть-чуть подпокоплю, ещё совсем чуток, и все, все, и прочь из круга!». Это была та ещё ужасная комедия. Но зрителем он был непритязательным и на светлые сюжеты не избалованным: на него она даже подействовала. И сейчас Гвен, из-за постоянного невольного близкого соседства бывшая свидетельницей всех его выкрутасов, закатила полумёртвые глаза, колко уточнив: — Опять, значит, начинается, да?.. Опять начинается. «Я из этой дряни вылезу, ясно?!». «Я буду учиться!». И сколько раз все это бывало?.. Уже, наверное, десятки?.. И насколько на сей раз хватит?.. На неделю, на месяц, на пару месяцев? Он фыркнул и протянул руку. — Дай-ка мне глоток. Она не взялась спорить и передала бутылку, неприязненно проследив, как он отхлебывает из горла. Лет пять назад, после того, как ее подружку Линду развоплотили, Гвен окончательно подсела на дрянь. Вампирам, чтобы вштырило как следует, дозы нужны покруче человеческих, и обходилось новое увлечение ничего себе во сколько. Она быстро опустилась. Впрочем, и он тоже. И он справился даже без дряни. Короткий глоток обжег язык: гадость оказалась просто несусветная. О чем Ветер, собственно, и сообщил вслух исчерпывающим: — Хрень какая. Он вытер губы и вернул вампирше ее пойло. Та в ответ хмыкнула. — Ну да, чем богаты. Нильс-то небось свою принцесску потчует совсем другими харчами?.. — и расхохоталась. — «Джек Дэниелс», устрицы-херустрицы, все дела. Он глянул, видимо, как-то совсем уж бешено, потому что осеклась, захлебнувшись словами, даже она. Честно слово, он бы не удивился, если бы такое выдал тот блохастый волчара, с которым они каждую неделю стабильно колотили друг другу морды. Ну или мавка, которая тут недавно и впрямь искренне завидует, что аж сам Нильс до какой-то швали снисходит. Но вот она… она-то здесь давно. Она-то видела. — Да тебе бы такие харчи пожрать, — он и впрямь настолько ошалел, что это даже, кажется, не столько гневно, сколько охреневше прозвучало. — Какими Нильс меня угощает. Посмотрел бы я на тебя после этого. И это была злая циничная ложь, невесть ради чего выплеснутая. Ни черта он не «посмотрел бы» — он совсем ей этого не желал. Вампиры все-таки от людей поменьше отличаются, чем аманодзяку, там и крышей можно было бы поехать. Если остается, чему уезжать. Она отвела взгляд и замолчала. Кажется, смутно трепыхнулось нечто, похожее на совесть. Бессмысленные агональные конвульсии давно иссушенной человечности не приносили здесь ничего, кроме боли, никуда не вели, ничего не меняли. Больше он с ней сидеть не стал — поднялся, оглушительно проскрипев разваливающейся табуреткой. — Ничего, — нехорошо сказала она. Это тоже была бессмысленная злость ради злости, просто потому что злость тут маслянистой грязью текла по стенам, отравляла все ещё живое до самой сути, коптила сердца и крошилась на губах. — Какие мы гордые страдальцы. Ничего, через месяц на обычном углу встретимся. Никто из нас из этой дряни не вылезет. Уже поздно. Давно поздно. — Завались, — огрызнулся он. И, сам не понимая, говорит ли он, только чтобы не согласиться, добавил: — Никогда не поздно. По крайней мере сделать то, что сделать можно, не поздно никогда, ясно? Он сам-то в это верил хоть на грамм?.. Так или иначе, слова остались оглушительно висеть в густом спертом воздухе: надежда здесь не то чтобы умерла, она тут давно разложилась и отменно воняла. Помнится, когда он был мелким, он очень уж сильно достал кого-то из сожителей. Сейчас он плохо помнил, что именно сделал и кого именно столь знатно выбесил. Да и неважно. Короче, кто-то на него дико разозлился. Он отлично помнил покрытую ржавчиной ванну, растрескавшиеся плитки и свою кровь на полу. Холоднющую, холоднее мертвенного холода смерти, воду. И это невыносимое ощущение разрывающихся изнутри легких. «Воздуха!» — его слишком мало, чтобы жить. И воздуха, воздуха — его же, черт, слишком уж много, чтобы умереть. Когда кажется, что все, невозможно, вот-вот захлебнешься и все померкнет, тебя за шкирку достают и позволяют сделать желанный сладкий вздох, причиняющий лишь боль. Но не успеешь толком ни прокашляться, ни отплеваться, как все заканчивается — и снова, снова в эту гребаную воду! У небес нет головы. Ни у чего нет ни конца, ни начала. Все нити, оборвавшиеся или разорванные, в конце свиваются в петлю. Он захлопнул дверь. Он ведь уже почти задохнулся. Почти ведь уже ничего не осталось: все, все было растоптано. А тут воздух снова безудержно, пьяняще хлынул… потому что какой-то полумёртвый, неимоверно уставший человек на улице два месяца назад протянул ему пластиковый стакан: «Вам ведь, должно быть, холодно». «Боги, я с ним был таким идиотом, — досадливо подумал Ветер. — Сегодня с утра». Он не смог ему ни слова сказать. Нет, он понимал. Он прекрасно понимал, что нужно совсем не это, — понимал он с самого начала. Ни один ритуал не исцелит рану души, не поможет сбросить с нее груза, добровольно возложенного в знак покаяния. Во всяком случае недоучкам, вроде него, такие ритуалы уж точно известны не были. Что-то… нужно было. Что-то, вроде — ну хотя бы — элементарного человеческого участия. Для начала. Только вот Ветер этого не умел. Он не знал, что делать с опасностью, от которой нельзя закрыть собой, которой никак не врежешь. Джим даже снизошёл до того, чтобы с ним об этом говорить. В тот момент он выглядел глубоко несчастным. Хотелось просто себе голову об стенку разбить: с ним говорили, с ним делились, ему показали, а Ветер просто не знал, что делать с этим доверием. Его хватило только на: «Убью ублюдка». Джим вчера, перед тем, как они разошлись, решил отчебучить очередной фокус. Он выдал, чуть-чуть приподнимая уголки губ: «Ветер, подари мне что-нибудь», — будь это другой человек, пожалуй, можно было сказать, что это было чуть игриво. Он растерялся и не нашёл ничего умнее, чем поржать: «Цветочки тебе притащить, сладкий?». Джим не смутился. «Нет, это не надо, уж больно недолговечно. Что-нибудь твоё». — Мое, — с некоторым сомнением пробормотал он вслух, обведя неуверенным взглядом громоздящийся по полкам хлам. — Мое, значит… Естественно, ни одна ерунда не выглядела достойной того, чтобы подарить Джиму. Ему вообще казалась какой-то странной и глупой мысль что-то своё подарить, как будто он не имел права на подобное. Но Джим ведь попросил. Ветер брал в руки то одно, то другое, фыркал, цокал языком и ставил — парочку особенно нелепых вещей шлепал с тихим грохотом — обратно. Это и впрямь был мусор. Что-то внутри противно и ехидно спрашивало, когда начинать смеяться над всем этим фарсом. Мысли в голове гудели и душили.***
День рассыпался окончательно — снаружи наступила ночь. Он почувствовал, что его начинает в очередной раз мысленно перемалывать, и тихо выругался про себя. Это не было чем-то удивительным — это было даже закономерно. Просто за последний год, до встречи с Джимом, жизнь перед ним совсем уже померкла, стерлась, как в пелене. А сейчас опять началось: эта чертова внутренняя судорога. Темнота зубасто скалилась и кусалась. Темнота грызла и до онемения морозила кончики пальцев, или же их морозил глухой стук сердца. В темноте была смерть, совсем не похожая на божественное милосердие, — она болталась в петле, свесив набок разбухший черный язык, и смотрела выпученными глазами. Эти больные глаза, определенно, следили за ним, пока он метался туда-сюда, то принимаясь было за выцепленный на днях перевод, то бросая. Он никак не мог бы заболеть. Но он чувствовал себя заболевшим. Голова у него вся была как в огне, и неподвижно сидеть было невыносимо — он, не проведя за работой и пяти минут, вновь вскакивал. Ему вдруг сделалось очень тесно в этом каменном мешке — уже спустя минуту он выскользнул в холодную ночь, и воздух хлынул в лёгкие. «На дне. На самом дне. За пределами жизни». И все-таки его, Джима, рука была такая… такая другая. Нет, не мягкая, костлявая даже, грубоватая, сухая, но, боги, такая нетребовательная, ласковая. Касающаяся так бережно. Вот бы прижать ту руку к губам. Хотя бы просто в знак благодарности. «Ту руку ещё заслужить надо. Посмотри на себя». Кукла. «Кукла, которой играется ублюдок, и только». Нет, эти губы, определенно, слишком грязные. Эти губы не заслуживали даже кончиков тех пальцев, даже мимолётного прикосновения к ним. Он в который раз растер лицо и слепо уставился во мрак. Потянулся было закурить, но передумал, просто глубоко дышал. Голова чуть остыла. — Чего носишься? — прикрикнула на него вернувшаяся ведьма, когда он зашёл обратно. — Заколебал! Вампирша заржала: — Совесть зад печёт. Бывает, понимаешь, у чувствительных натур. — О! — проникновенно протянула ведьма, прежде чем тоже заржать. — А точно ли совесть?.. — Захлопнитесь обе! — ему было не до них. Да. Оно. Опять начинается. Да, с ним это бывало… иногда. Кажется, что вечность назад. Наскоками. Когда жалкое существование вдруг представало во всей мерзости как в первый раз, и откуда-то наскребалась решительность, всегда или почти всегда сопровождаемая и тёмной злостью, и отменной внутренней молотилкой. «Я со всем этим закончу». «Я из этой дряни непременно выгребу». И он даже правда бросал. Да, бегать от «круга» было бессмысленно, особенно именно ему, и этот урок был выучен надёжно. Нормальных документов у него по итогу так и не было, никакое его «буду учиться», разумеется, не сбылось, он и школы-то ни одной не закончил, но по крайней мере… По крайней мере являлось что-то хоть и лакейское, но более-менее приличное и более-менее постоянное. Иногда даже удавалось свалить от остальной швали. Случались и новые книги на полках, которые он глотал залпом, и какие-то там планы, и даже чуть-чуть копилось, несмотря на огромную дань, потому что работать на злости он мог много, изрядно побольше людей. И иногда даже почти удавалось сделать вид, что да, все это в прошлом. Потом гребаный Нильс сообщал ему, что завтра в семь в «Хилтон». И если один такой раз воздушный замок ещё мог выдержать, то на второй или третий все благополучно валилось к чертям собачьим. Хоть чуть-чуть поднявшись, шлёпаться обратно на дно всегда было неимоверно больнее. «Что же из себя возомнило это ничтожество?.. Все это нелепо. Обречено и жутко нелепо». Дело-то не в том, что ему невозможно обойтись без трюков. По крайней мере без тех, за которые решал он сам. Возможно. Получалось же иногда. Получилось же в этот раз — и раньше бывало. Просто… какая уж разница? Какая разница, если не в его силах не позволить другие, те, за которые он не решает. Чего уж там? Пусть. Пусть будет как можно больнее. «Перестань, — просил его Джим. — Перестань, зачем ты так над собой издеваешься?» Новая волна едкого отчаяния обрушилась на плечи — разодрала в клочья, смыла мясо и кости, оставив только одно оголенное сердце. «А что же мне ещё с собой делать, Джим?.. — и это прозвучало совершено жалко и беспомощно. Даже в его голове. — Мной пользуются, когда пожелают. И как пожелают. А я никак не могу этому помешать, ни черта не могу. И что, что мне ещё с собой делать, если не ненавидеть?..» Что ещё с собой делать, кроме как не…***
— Ты решил внести свой вклад в развитие романтических клише? — распахивая окно, со слабой улыбкой уточнил Джим. Улыбки у него, даже искренние, почти всегда выходили чуть вымученные и усталые. — Не «Красотка», так «Сумерки»? — Какой ты талантливый, зайка! — немедленно умилился Ветер. У него уже не выходило злобно скалиться рядом с Джимом Эвансом, только неловко усмехаться. — Стоило тебе один раз показать, как ты меня уже опережаешь с шутками. — Ну так. Гарвард, — насмешливо проинформировал он, показательно постучав себя по виску (это была не шутка?). И кивнул с совершенно явственным теплом. — Проходи скорее. А если камеры?.. — Обижаешь, Джим. Ничего, разительно превышающего человеческие возможности. Ромео лезет к Джульетте, подумаешь. Ветер перекинул ногу через подоконник и забрался в комнату. В противовес тому, где они ночевали вчера, этот номер был совсем уж дешевый и пах хлоркой. Ветер почувствовал себя виновато за вчерашнее. Ему вообще внутренне захотелось извиниться за то, что он липнет, как банный лист. Но просто он… короче говоря, он решил, что если уж Джим в Праге, то он на всякий случай побудет рядом с ним. Чтобы больше никакая гадина не посмела сунуться хотя бы здесь, хотя бы в этом городе. Это странное решение заставило его притащиться ночью к отелю, который Эванс назвал, прежде чем они расстались с утра. Внутреннее чутье легко подсказало окно — оно даже оказалось приоткрыто, и из него тускло струился голубоватый свет мерцающего монитора. Оказалось, Ветер ни один не спал в такой час. «Странно, — чуть досадливо подумал Ветер. — Людям-то сон нужнее». Джим, все ещё слабо улыбаясь, кивнул на место рядом с собой. Кроме подоконника, сесть здесь было негде, и Ветер подчинился его жесту. Хреновая старая кровать скрипнула под его весом. Ему правда было неловко. Он чувствовал себя здесь ужасно неуместно. — Твой подарок, — смешливо сказал он вслух, сунув Эвансу в руку коробку размером в половину ладони. — При мне не открывать. Не хочу видеть, как ты будешь ржать. Джим взял аккуратно и посмотрел почти обиженно. Он был уже без линз, но в очках. На стёклах играли отсветы, прячущие, как полупрозрачная завеса, «приметный яркий цвет». — Я не стал бы, — он вообще не склонен был не то что «ржать», а хотя бы просто смеяться. Короткие усмешки были его максимум. — Спасибо. Кто бы сомневался. Ветер сам не понял, почему выдал именно это. — И все равно не надо. — Как скажешь, — Джим вздохнул и с явным сожалением убрал коробку в рюкзак. Ненадолго повисло молчание. Ночь студила воздух — фатальность издевательски кривлялась. Джим снял очки и пару раз моргнул — как и у всех, в первые мгновения его взгляд, освобождённый от линз, был близоруким и немного беспомощным. «И что я собираюсь говорить? — язвительно поинтересовался Ветер у себя же. — Продолжать докапываться до прошлого, причиняющего ему боль?..» Он выдохнул и чуть неуверенно посмотрел на Джима — его лицо было в косых оранжево-желтых отсветах, струящихся с улицы. Это лицо все ещё выглядело довольно измождённым, но явно гораздо лучше, чем два месяца назад. — Как… ты себя чувствуешь? — правильный вопрос, который был самым важным, наконец-то нашёлся. — Поздновато, хорошие мальчики обычно спят. Джим покосился на него чуть-чуть удивлённо, а потом его слабая улыбка вернулась. — Не беспоко… то есть, я правда чувствую себя гораздо лучше, чем когда-либо за последние месяцы, — он осекся на пару мгновений. — Спасибо. За стеной заскрипело — слышимость тут была просто на десять баллов из пяти. Но мир снова сжался: так сжался, что в нем остался лишь один человек, сгорбленно сидящий напротив со скрещёнными на постели ногами. «Ты ведь у меня, — все мелькнуло в голове против воли, буквально само по себе. — Тоже совершенно необычный человек, да, Джим?..» — Я… я очень хочу что-нибудь для тебя сделать, Джим, — наконец произнес Ветер. Потом спохватился и усмехнулся почти невозмутимо, вальяжно откинувшись назад, как будто его ничуть не сковывало напряжение. — Подскажи мне сам, зайка. У меня арсенал фокусов под другой контингент. Джим внезапно смутился — Ветра это повеселило. Эванс чуть неловко дёрнул плечом, покосился на прикрытое окно, из которого веяло сквозняком, но тем не менее задумался. — На самом деле вполне достаточно того, что ты просто есть, — пробормотал Джим. — Что ты приходишь, я могу на тебя посмотреть и послушать. — Что за льстивая лиса! — Ветер засмеялся и цокнул языком. — Ничуть не сомневаюсь, что моя несравненная красота впечатляет. Любуйся, пожалуйста. Но тут знаешь… я тоже хочу тебе помочь. Но я не умею… нормально. Поэтому и прошу: подсказывай. Джим смутился ещё больше. Однако он действительно принялся размышлять и, чуть опустив голову, колебался несколько мгновений. — Я очень хочу положить голову тебе на колени, — наконец с едва уловимым сомнением пробормотал Эванс, поднимая взгляд. — Можно?.. — Боюсь, жестковато будет, сладкий, — ухмылка чуть дрогнула. — Да неважно, — и он посмотрел ему в глаза. Почти робко. А потом тихо повторил. — Ты разрешишь? — Разрешу, конечно, если ты правда хочешь такую ерунду, — только и сказал Ветер. Он правда ощущал себя гораздо более обнаженным, чем если бы разделся. Ему было стыдно. Он будто со стороны слышал голос, и он был такой… такой, что он поспешил добавить хоть немного насмешливости, демонстративно устраиваясь удобнее. — Пожалуйста, в полном твоём распоряжении. Он бы ему, наверное, все что угодно разрешил. Если бы он ещё раз так коснулся. Если бы он продолжал смотреть на него так. Джим кивнул и действительно положил голову ему на колени — осторожно и немного неловко. Ветер просто молча наблюдал, почти не ощущая веса. Кажется, им обоим было примерно одинаково странно. Джим тоже посмотрел на него снизу вверх. И снова — молчание. «Как-то неправильно с моей стороны вот так его держать, — вымученно, беспомощно и едко зашвырялось на дне сознания. — Все кажется, как будто пачкаю. Но он сам попросил об этом…». — Так удобно тебе? — скептически уточнил Ветер. — Более чем, — он вытянул руку и медленно, полувопросительно коснулся его щеки. Слабое тепло, исходящее от чужой ладони, лишь едва задевало кожу. Ветер замер, боясь даже дышать слишком громко. Джим улыбнулся чуть смущённо, но на удивление открыто. — У тебя такие… необыкновенные глаза, — просто сказал он, и его пальцы так же — очень осторожно — задели скулу. Медленно погладили. — Точнее даже… не сами глаза, хотя и они прекрасные. Искры. В них горит жизнь. Когда я смотрю на них, я и сам чувствую себя живым. — Ну все-все, зайка, я же и так в твоей постели буквально и у твоих ног ментально, — беспомощно отозвался Ветер. — Заканчивай. Честное слово, я в полной мере оценил твой прогресс в плане комплиментов с нашей прошлой встречи. Не надо меня так очаровывать. Эванс вздохнул, приподнялся, но руки не убрал. И глаз не отвел. Их лица были довольно близко — и все же достаточно далеко для того, чтобы взгляд не расплывался и чужие черты не смазывались. Ветер только и смог, что неуклюже заткнуться, пялясь в ответ. Сердце у него колотилось так, что по ощущениям это должно было быть слышно на всю улицу. — А у тебя есть какое-то настоящее имя? — вдруг тихо спросил Эванс. — Д-да, есть, — в горле упорно хрипело. Он натянул усмешку, которая с редким упорством так и норовила сползти. — Оно мне не нравится. Глупое. — Не скажешь мне?.. — голос Джима был тихим. На грани шепота. — Пожалуйста. — Винсент, — он даже сам не смог не фыркнуть. Это правда звучало ужасно претензионно, нелепо, неуклюже. Он даже не помнил, были ли когда-либо хоть какие-то бумажки на это имя. — Красиво же. — Ага. И тупо, — здесь уже насмешливость полилась без затруднений. — Черт скажет, кто придумал. Наверное, какая-нибудь клуша из наших, фанатеющая по британским сериалам или я не знаю что. Зови меня как звал, — он осекся и скептически уточнил. — А ты? Джим пожал плечами. — У меня не было настоящего. Я много раз менял документы. Был Ричард, был Эрик… Джим Эванс мне нравится больше всего. Сейчас оно ощущается самым моим. — Что ж, оно тебе идет. Джим Эванс положил и вторую руку на его щеку. — Ты мне так нравишься, — мягко сказал он. — Нравишься так сильно. Боги, он, что, не слышал?.. Хватит! Это же совершенно невыносимо наконец! Этому гарвардскому гению ещё очень повезло, что у всякой магической дряни не бывает инфарктов — иначе ему бы пришлось как-нибудь дальше жить с осознанием, что того, кто ему «так сильно нравится», он до этого самого инфаркта довел! «Сейчас я ещё и трястись начну, — мрачно поздравил он себя. — Будет совсем прекрасно. Отменно же все-таки меня кроет от него. Нет уж, Джим, это явно… слишком!» Ухмылка на губы вылезла еле-еле — для этого уже потребовалось почти немыслимое усилие. — Ну, не спорю, в некоторых аспектах у тебя и впрямь прекрасный вкус. Джим прищурился и ничего не ответил. Спасибо хоть на этом. — Можно мне обнять тебя?.. — попросил Эванс. — Обнимай, — это, наверное, довольно слабо прозвучало. Время дрогнуло и окончательно остановилось. А Ветер, вновь замерев неподвижно, окончательно потерявшись в обволакивающем тепле, не зная, что сделать с проклятым пряным пеплом, забившим ему горло, все-таки повторил про себя: «Я попытаюсь, Джим. Если это то, что заставляет тебя чувствовать себя живым, я буду стараться». Его руки дёрнулись, замерев в воздухе, будто бы столкнувшись с невидимой преградой: «Нельзя пачкать». Однако он стиснул зубы и все-таки несколько неловко ответил на объятие, мягко положив ладони на чужие выступающие лопатки. Сколько до рассвета?..