Пространство зыбкого сна колебалось.
Окно мерцало рассеянным светом: полупрозрачный квадрат растёкся на дощатом полу, почти соприкасаясь с босыми ногами.
Джим… впрочем, нет, ещё не Джим и не Ричард, просто ребёнок без имени смотрел на это окно снизу вверх. Он все ждал чего-то, чувствуя, что с каждой секундой холод все больше и больше заполняет его. Таинственные предметы в комнате ехидно скалились и беззвучно смеялись: «Ты — то же самое, что и мы. Ты — просто одна из множества вещей, забытых здесь. Никто никогда за тобой не вернётся».
Он молчал и смотрел на окно. Тишина наседала на него. Даже часы — и те остановились. Не было никого.
«Зачем я здесь? — думал он. Его мысли были так тяжелы. Так неуклюжи. Они едва-едва рождались и тут же падали куда-то, оседая мучительным грузом. — Почему меня бросили? Почему?»
Мертвая ручка коснулась его щеки.
— Тебя бросили, — обвиняюще сказала Джулия.
Он не повернул головы, чтобы посмотреть на неё.
— Да, меня бросили, — эхом повторил он.
И темная пелена кошмаров поглотила его.
…он дёрнулся, потому что голова потеряла опору, и проснулся. Ноутбук, послушно зависший в ждущем режиме, съехал с его колен.
Джим потряс головой, прогоняя остатки мрачных образов («Пожалуйста, хватит, я правда ничего не знаю!»), и ткнул клавишу. Показало два ночи.
Во рту было горячо и сухо, а глаза — жгло. Он глубоко втянул в себя воздух и принялся скользить взглядом по пространству. Он знал, что нужно найти несколько любых предметов и посчитать их — это должно было помочь.
Коричневые шторы — раз. Болотно-зелёное кресло перед низким столиком — два. Прожженный ковёр — три.
…последние дни мучительная бессонница его окончательно доканала. Часовые пояса скакали вместе с его сбитыми биоритмами, и, в конце концов, дошло до того, что он ненадолго отрубился прямо за работой. Это было неудивительно. Последний раз он спал адекватные восемь часов ещё в Праге, полторы недели назад.
«Ну вот и все, — уверенно сказал себе Джим. — Уже гораздо лучше».
Он допил остывший горьковатый кофе, оставленный на прикроватной тумбе, и покосился на тонкую папку, лежащую рядом. Его сердце ответило судорогой.
«Должен же быть способ».
Должен быть способ. У каждой задачи есть решение. Жаль только, что информации так мало. Но это можно исправить. Информация всегда продаётся и покупается, единственный вопрос — суммы. Он уже вышел на тех, кто не прочь подзаработать, рассказав побольше о таинственном мире иных и особенно о его организованной преступности. Главное — соблюдать осторожность и не жалеть средств.
Он полистал то, что ему отыскала Веста Норт, которой он отвалил немерено денег. Справедливости ради, когда он сам искал, у него не получилось найти буквально ничего, а он не то чтобы совсем не умел этого делать. А она все-таки дала ему… что-то. Хоть что-то.
И это «что-то» было ужасно. За всеми этими сухими словами тенью поднималась невыносимо печальная история птицы, которой из раза в раз обламывали крылья. Джим видел эту мрачную историю за чередой равнодушных списков школ, в каждой из которых значилось новое имя; за билетами в разные части света, тоже купленными на левые имена и левые документы; за какими-то обрывками о трудоустройстве и неизбежных увольнениях.
Он… Винсент, он действительно так сильно старался. Его результаты на экзаменах, вопреки всему, часто были очень хорошими. К сведениям о школе в Чикаго прилагалась даже запись про какой-то выигранный художественный конкурс.
Издевательство какое-то.
Винсент, надо понимать, с самого детства был с этим чертовым «кругом», который в сущности преступная организация. И он пытался это закончить. Не раз, не два и даже не десять. Он старался жить по-другому. Не десять раз, не двадцать. Но что-то всегда, словно поводок, дергало его назад. Каждый раз запись просто обрывалась, как будто очередной человек, взявшийся из неоткуда, исчезал в никуда, — в действительности же его наверняка снова выбрасывало за пределы жизни.
Как это должно было быть больно.
«Ненавижу, — только и подумал Джим. Мысль, как и ненависть, была оглушающе холодной. Пластиковый стаканчик, стиснутый слишком сильно, помялся у него в руке. — Ненавижу того, кто сделал с ним это. Мог бы — убил бы эту тварь».
Неудивительно, что в ту ночь, когда они встретились в Праге, Ветер был в такой пропасти. Немудрено дойти до отчаяния, бесконечно падая из раза в раз.
Ткнуть бы всех тех, кто косился на него так презрительно, носом в эту проклятую папку. Со всей силы ткнуть, а потом спросить, сколько решительности у них осталось бы, переживи они хоть сотую долю таких падений.
«И почему я только человек? — бессильно подумал Джим. Его глаза, не мигая, следили за углом подоконника, пока тот под влиянием недосыпа изгибался в самые невероятные формы. — Если бы я мог защитить его как следует. Если бы я мог сказать: «Больше никто не причинит тебе вреда» — и знать, что это правда. А я не могу. Но я и так… буду стараться, — он медленно опустил сухие веки. — Я все сделаю, чтобы помочь. Но первое, что нужно сделать сейчас, — поспать».
Джим ворочался ещё долго. То скидывал одеяло, то натягивал до ушей. Перед ним то и дело представал колеблющийся на деревянных досках светлый квадрат.
«Дитя, брошенное в полном одиночестве».
В какой-то момент его обуяла мучительная тревога. Ему без всяких причин стало казаться, что что-то плохое случилось. Прямо сейчас или совсем недавно. Какая-то беда. И поэтому… именно поэтому ему очень нужно хоть как-то поговорить с Ветром.
Идея о разговоре оказалась ну очень навязчивой.
Настолько, что он включил лампу и достал перевязанную прядь волос, испытывая почти непреодолимое желание опробовать волшебный способ связи. Его так и тянуло. Это мысль буквально билась об череп, и почему-то к ней примешивалось стойкое ощущение, что и Ветер хочет его услышать. Прямо в этот момент. Ощущение было столь навязчивым и бескомпромиссным, что Джим заподозрил и в этом какую-то магию.
«Ну а что? — мысленно фыркнул Эванс. — Магический дозвон за счёт абонента или вроде того, почему нет?».
Он сдался довольно быстро. Поднялся с постели, умылся и решился на эту глупость. Определенно не стоило так нерационально расходовать ограниченные сеансы связи. Глупо. Ведь в сущности Эванс делал это только ради внезапного каприза: никакого обоснования не находилось. А то, что ему «казалось»… да мало ли что может «казаться»?
— Ну ладно-ладно, — пробормотал Джим, отыскав в рюкзаке зажигалку.
Он просто убедится, что с Ветром все в порядке.
После некоторых событий Джим совершенно не ладил с раскалёнными предметами и особенно с огнём. Да и вообще, концепция выглядела… странной. Но, похоже, стоило уже просто смириться со странностями.
Колесико зажигалки трескуче чиркнуло — от волос, едва они начали тлеть, пошёл густой чёрный дым. Джим, не желая обжигаться, держал аккуратно, но осторожность оказалась излишней — почти тут же подожженная прядь рассыпалась, обратившись змейкой чернильно-бледного тумана.
Джим благополучно справился с тем, чтобы не открыть рот, и продолжил внимательно смотреть с почти научным интересом. Ему банально было любопытно, на что это окажется похоже.
«Так, ну что там дальше?.. позвать?» — он честно постарался не думать, что делает какую-то ерунду. Он заставил себя сосредоточиться и действительно мысленно позвал, вложив в это все свое желание увидеть его.
Туман не исчез, разросся, но быстро сделался почти прозрачным: таким, что и не поймёшь, то ли это в глазах темнеет, то ли правда в комнате что-то. Хотя то, что
что-то происходит, снова отлично ощущалось: потянуло холодком и воздух потяжелел, как перед грозой. Пронзительные мурашки забегали по спине, и даже безотчётный страх слабо пошевелился в животе.
Эта… дымка, которая, непонятно, была ли в его голове или и впрямь колыхалось над ковром, наполнилась чужим присутствием. Да, определенно. Здесь
появился кто-то другой.
«Тебя кто-то обидел?»
— Нет, — слегка растерялся Джим. Он не знал, нужно ли отвечать вслух или достаточно мысленно, да и начало разговора вышло каким-то необычным.
Это было так чудно. Голос был беззвучен. Чужая мысль вместе с сопровождающими ее эмоциями, минуя слух, минуя даже чёткую словесную формулировку, вспыхивала сразу же в голове, сразу же растекалась по нервам. Но это явно было
чужое.
И
кто-то другой ощущался не кожей даже, а сразу — чувствами. Тем самым, особым, что позволяло даже с закрытыми глазами и ушами сказать: рядом есть кто-то.
«Джим, ты в порядке?»
— В общем-то вполне, — растерянно отозвался Джим, пытаясь сориентироваться, как работает странная связь.
И, пока он пытался, что-то внутри него ответило совершенно иначе:
«Нет, я не думаю».
Дымка перед ним сплелась в силуэт. Тот был совсем размытым, в нем едва угадывались антропоморфные очертания. Эта темная фигура не то что не походила на Ветра — она явно была нечеловеческой, с длинными волосами, в тёмном балахоне… Прямо как любили рисовать злых духов. И веяло холодом, именно тем жутким холодом, который висел между древних каменных надгробий, который выплескивался из склепов, когда их открывали.
И тем не менее Джим смутно — совсем смутно — почувствовал ледяную руку, которая его коснулась. Погладила не его щеку, не его тело, а
его самого.
«Так ты разузнал про «круг». Я говорил, что не нужно в это лезть, мой дорогой рыцарь».
«Я никак не смогу не лезть, Ветер, — Джим сдался, поняв, что отвечает он быстрее, чем начинает говорить ртом. — Я не могу тебя бросить. Да, это правда, я заплатил иной, которая разузнала для меня кое-что. Мне очень стыдно. Я не хотел расстраивать тебя. И не хотел заставлять думать, что твои слова для меня ничего не значат. Прости. Правда, прости меня. Но мне хотелось понять, по крайней мере в чем дело, а ты не мог рассказать».
Джим ясно представил себе, как… обнимает его, крепко обнимает. Сосредоточился на этом порыве: вообразил так ясно, как только удавалось это сделать. Ведь Джим же ощутил это бесплотное касание — быть может, он тоже мог бы дотронуться?.. Каким-то образом? Он сообразил только это: воскресить образ, сделав его
эмоцией, раз уж были связаны именно их чувства.
Джим ясно уловил чужое удивление: больше саму потерянность, нежели какие-то слова.
«Что ты делаешь?..» — и это скорее был просто импульс недоумения, чем именно этот конкретный вопрос.
Ох, так оно правда работало?
«Мне просто невыносимо больно за тебя. Ты не заслуживаешь того, через что тебе приходится проходить».
Образ, созданный им, дрогнул и ожил. Ветер, которого он обнимал в своей голове, медленно и ужасно осторожно обнял его в ответ.
И он
ощутил это. Почти не осязаемое физически ответное объятие, окутавшее его, как вода или воздух. Ощущение было очень необычное, ведь в реальности не было рук, его обнимающих, но был потусторонний холод. Холод, покалывающий кожу сквозняком и откликающийся разгорающимся теплом под ней.
«Джим, пожалуйста, не нужно переживать из-за меня. Со мной ничего не будет. Я не умру так, как человек, а со всем остальным можно справиться, — и тут же, следом. —
Как хорошо, что ты меня позвал. Мне так хотелось немного побыть с тобой».
Джим ясно понял, что в таком разговоре ни у кого из них нет возможности как следует выбирать формулировки. Открытие оказалось с одной стороны не очень приятным, а с другой — интригующем. Ветер не мог привычно кривляться и гримасничать, а сам Эванс не мог промолчать, как он часто делал. Это было очень интимно. Границы, конечно, нарушало просто отменно, но это стоило того, чтобы узнать его на самом деле, без этих дурацких «заек» и «лапушек».
Эванс решил сосредоточиться на всем хорошем.
Ветер даже и не злился, несмотря на признание Джима. Он и впрямь был полон… не благодарности даже, а благоговения. И боли. Глухой, мучительной боли.
Джиму даже стало немного стыдно перед ним, потому что он чувствовал себя как человек, смотрящий на чужие слёзы и даже не имеющей возможности деликатно отвернуться. И теперь он невольно узнал, как сильно… все. Как сильно Ветер хотел, чтобы его обняли. Слишком обнаженные надрывные чувства были интимны уже до непристойности. Потом Ветер наверняка будет досадовать.
Но если ему так сильно нужна была хоть краткая минута тепла и безопасности, то Джим должен был дать ее сейчас.
Поэтому он просто обнимал его и думал о том, как гладил бы его по волосам, будь он здесь по-настоящему.
«Так странно, Джим. Ты ощущаешься совсем не как человек».
«В каком это смысле?» — он и впрямь удивился.
«То, через что происходит общение сейчас. Ментальная сущность. И твоя не ощущается человеческой. От неё идет такой… глубокий внутренний холод. И такая безграничная печаль. Я слышу, как внутри тебя что-то бесконечно повторяет: «Зачем я здесь? Почему меня бросили?». Это почти невыносимо».
«Ох, прости. Я не знал, что это так будет. Но, кстати, твоя… ментальная сущность?.. тоже человеческой совсем не ощущается. Она даже выглядела довольно необычно и слегка пугающе».
«Я и не человек. Не нужно извиняться, здесь ты практически ничего не можешь выбирать. Я хочу, чтобы это одиночество оставило тебя, — ко лбу будто бы прижался чужой лоб. —
Джим, «круг» сменит положение. Мы уезжаем из Праги. Пока не знаю куда».
«Я найду».
«Не рискуй. Я напишу, когда буду точно знать, куда мы на этот раз. Пожалуйста, будь осторожнее. Я понял, что ты хочешь мне помочь. Но мне за тебя очень страшно. Я никогда не прощу себе, если из-за меня ты будешь втянут ещё и в это и с тобой случится что-то плохое».
«Я буду осторожнее, — беспомощно пообещал Джим. Это был максимум, что он мог сказать. — Но не делать глупостей не пообещаю. Меня воротит от мысли, что какая-то отвратительная тварь пользуется тобой, как вещью. Он заслуживает смерти! — он спохватился и выдохнул. — Мы вместе что-нибудь с этим сделаем, Ветер. Обязательно. Я знаю, — его сердце снова защемило, и проклятая папка против воли всплыла в голове. — Я знаю, что ты сильный. Просто иногда в одиночку невозможно справиться».
Произошло нечто странное. Какая-то новая мысль вспыхнула, потянулось к нему, — и угасла, угасла, будто заглушенная чем-то извне. Джим смог уловить лишь сильнейшую досаду, и снова боль, напоминающую порез притупившейся бритвой, десяток таких порезов. Он слышал это, должно быть, точно так же, как Ветер слышал исходящее от самого Джима: «Меня бросили».
«Даже здесь и сейчас я не могу сказать того, что он запретил мне. Проклятый ублюдок».
«Ужасно, — потерянно подумал Джим, не успев себя остановить. Все-таки к тому, что один разум почти непосредственно соединен с другим, было невозможно привыкнуть за несколько минут. — Ужасно… Ветер, почему столько боли в ответ на то, что я хочу по крайней мере попытаться помочь тебе? Ты правда считаешь, что совершенно не заслуживаешь этого? Ну почему?.. Ты ведь спас меня тогда. Ты держал мою голову на своих коленях. Почему я не могу хотеть тебе помочь?»
«Бедный паучок оказался пойман в ловушку злой лисой-демоном и был обречен на неземные страдания, на бесконечную страшную агонию. Выдрали несчастному все лапки, долго потешались над тем, как он беспомощно корчится, заполняя гнилую нору надрывными криками, осквернили и искалечили все его тело, сделали сердце и душу черными от ненависти и боли, а в конце концов сожрали, ни разу не подавившись».
«Свою горькую судьбу паучок выбрал сам».
«Осквернено, осквернено, осквернено;
Осквернены и тело, и сердце, и душа;
Грязные губы, грязные надежды, грязные чувства!»
Это непростительно!
«Потому что я совсем не стою этого, Джим. Совсем не стою».
«Нет, Ветер, ты этого стоишь», — он надеялся, что и эта мысль была как следует проникнута тем, что он чувствовал.
Где-то неизмеримо далеко на улице заорала потревоженная сигнализация. В узком коридоре за запертой дверью пронеслись шаги и ругательства. Но Джим просто заставлял себя ровно дышать, не открывая глаз.
«Хорошо, — наконец донеслось до него. —
Хорошо, Джим. Каждому из нас нужно спасти себя. Давай поможем друг другу с этим. Только, пожалуйста, береги себя».
Если бы была возможность, Джим хотел бы сделать это объятие крепче: прижать ближе к себе или самому прижаться. Но, к сожалению, в реальности его обнимал лишь полупрозрачный силуэт — лишь зыбкая тень. Если бы Эванс открыл глаза, он вынужден был бы признать, что другого человека, с его сердцебиением и дыханием, здесь нет.
«Интересно, — мысль вспыхнула стихийно, почти против воли. — А на что… на что будет похож поцелуй сейчас? Это ведь совсем не то же самое, что обычное соприкосновение губ. Это, наверное, будет сродни тому, чтобы две души дотронулись друг до друга».
…грань между мыслью и намерением в этой странной связи оказалась слишком тонкой.
Это, определенно, не должно было произойти так глупо.
Но оно произошло.
…и чужие эмоции хлынули, словно цунами. На короткий миг грань между
мое и
чужое окончательно стерлась. Дыхание пропало, застряв на долгом выдохе.
Да, действительно. Одна израненная душа коснулась другой куда откровеннее, чем могли бы алчные пальцы, — и это короткое соприкосновение напоминало сжигающую вспышку.
Мир закружился. И если даже касания Ветра доселе оставляли под кожей тлеющее тепло, то теперь все разом замерцало.
Джим почти почувствовал — эти ледяные губы на своих чуть приоткрывшихся губах.
Дыхание.
Но все растаяло.
Джим открыл глаза, понимая, что он совершенно один в пустой комнате. Было похоже на то, что он во второй раз за ночь резко проснулся от сна. Сердце стучало как сумасшедшее, а потусторонний холод явно уронил температуру на несколько градусов.
«Ох, черт, — только и подумал Эванс, прикрыв руками лицо. Он не умел краснеть. — Как глупо получилось. Даже не спросил у него… Да и сам… я не собирался сделать это так. Черт, как же кроет!.. — и, опять же, не в тон с общей мыслью, что-то внутри восторженно-горько шептало: — Какой же он другой… по-настоящему, без всей этой мишуры и озлобленности: насколько он другой!.. — и обратно, по кругу: — Как нелепо!»
Так вышло, что до этого Джим никогда не целовал никого в губы. Он попросту не очень стремился к подобным вещам.
Можно ли произошедшее странное нечто действительно считать «первым поцелуем»?
