Несколько месяцев назад Джим дал себе эту твердую установку: бросить курить.
Когда начались проблемы с легкими, он яснее ясного осознал, что все, надо завязывать, иначе точно ничего не успеет. И вроде как завязал даже, хотя это и было чертовски тяжело. Не то чтобы Эванс горел яростным желанием жить и быть здоровым, но в его принципах достаточно четко обозначалась грань между усталостью и откровенным безволием. Разрешить себе бездарно умереть, совершенно не озадачиваясь собственным спасением, например, — это было совсем по-свински.
Сигареты его убивали. Это давно стало понятно. Чирканье зажигалки в его случае мало чем отличалось от скрипа петли, затянутой собственной рукой.
…в практически полную пепельницу отправился очередной бычок.
Джим, не отрывая застывшего взгляда от экрана, потянулся за следующей.
Он искренне ненавидел такое свое состояние, когда мозг, погруженный в ветвистые расчеты и хитрые алгоритмы, практически переставал отличаться от компьютера.
Выполнить задачу.
Найти решение.
Ничего больше.
Лишь цифры, только цифры, цифры… Вся посторонняя информация, поступающая извне, — лишняя. Поджигая сигарету, Джим неуклюже обжегся — и не почувствовал ничего.
Джулия боялась его в такие моменты — говорила, что глаза пустые. Хуже, чем у зомби из ужастиков.
Невозможно.
Просто невозможно.
Ошибка.
И ещё одна.
И снова ошибка.
Заданная задача не имеет решения.
…и приходящая спустя пару секунд после очередной провальной попытки беспомощная, бессильная, насквозь пропитанная отчаянием злость, в высшем проявлении напоминающая детскую обиду на несправедливый омерзительный мир. Она на вкус кисловато-горькая, едкая, противная такая обида.
Ну почему же все именно так? Почему?..
Джим откинулся назад, уставившись на подрагивающую пустоту под потолком. И на губах коротко вздрогнула холодная больная улыбка.
«Ну вот, — только и подумал он, прикрывая зудящие воспалённые веки. — Я снова совершаю грех. Джу, ты меня простишь?»
Скорее всего то, что он делал (ну, безуспешно старался делать), было неправильно. Может, после смерти, которую он сам же приближает, снова отравляя легкие, он попадет в Ад. Или куда там попадают католики? Вроде бы, в Ад. Интересно, включают ли там русскую попсу.
Ему ведь уже случалось попадаться на подобное — о да, Джим успел поработать на негодяев. Однако сердце и разум переплетены между собой болтающимися в пустоте шипами. Человеческие эмоции делали Эванса вместе с этим мощнейшим компьютером в его черепной коробке заложниками привязанностей и симпатий.
«Допишите эту программу для меня, мистер Эванс, и получите свое сокровище», — весьма доступное для понимания условие. Проще только дважды два.
Джим приблизительно представлял себе, что такое «хорошо» и что такое «плохо». Так вот, в мире, которым правит информация, давать универсальный ключ к любым данным ублюдку-садисту, вроде этого Нильса, — это, как пить дать, плохо. Это, более того, почти наверняка непростительный грех — если не перед лицом мифической субстанции аки Бога, так перед собственной совестью — точно. Сколько судеб сломается? Сколько людей пострадает?.. Ах уж эти логичные доводы и убедительные аргументы — и все, решительно все, бледнеют, стираются и теряют вес, стоит только вспомнить, что лежит на другой чаше весов.
О да.
Джим Эванс эгоистичный сукин ублюдок.
Что с этим сделать теперь?..
Вы, пожалуй, и не поймете. Откуда же вам знать, что значит чувствовать себя лишенной содержания оболочкой, механически выполняющей действия машиной? Что значить не иметь в жизни совершенно ничего, кроме вымученных принципов и боли в разваливающемся теле?.. Искры, что Джим увидел в чужих глазах, заставили его наконец почувствовать себя живым, заставили воскреснуть ту серую пыль, что составляла его внутренний мир. Ускользающий мираж, даже среди грязи и безнадежности, даже в повиновении чужой воле, распространяющий сияние, был не просто чем-то особенным. Больше. Несравнимо больше, чем всего лишь «чем-то особенным». И каково же этой свободной стихии чувствовать себя куклой, закованной в цепи?..
Каждый миг, что Эванс медлил, прерывая работу или колеблясь касательно правильности решения, воображение рисовало ему множество отвратительных картин. «Какой толк получать то, что отдаётся добровольно?..» — да это же, блять, было намеренное выделение садистских наклонностей.
«В тот момент, когда Винсент перехватил занесённую руку. Я видел, что на его ногтях был пластырь. Зачем, ко всем чертям, я это видел?.. Зачем помню, что он там часто бывал и раньше?»
Как пить дать, его Ветра совсем не погладят по голове. Ни за самовольное колдунство, ни за внезапный обреченный бунт в тот день.
Джима мутило, когда он думал об этом. Собственные ногти Эванса — тоже выдранные в свое время — отзывались пульсирующей фантомной болью. Поверьте, это чертовски неприятно — когда палец расстаётся с ногтевой пластиной.
Может, если бы он не помнил это так остро, ему было бы чуть легче оставаться «благородным». Уважать если не трижды не ладные принципы, так хотя бы желания самого Ветра. Джим, увы, мало сомневался в том, что для Винсента самым невыносимым вариантом была бы эта проклятая сделка с Нильсом. Ветер точно не хотел бы, чтобы за него заплатили такую цену. Мягко говоря, не хотел бы.
Не то чтобы Джим не пытался воззвать к себе. Не то чтобы он не сомневался в собственных действиях. Но правда в том, что он совсем… совсем не благородный. Его надменной эгоистичной душе до благородных идеалов как до космоса.
Джим Эванс, кажется, был лишь чуток получше последней мрази. И то, просто потому что звание самой последней принадлежало Нильсу.
«Я не могу, — только и понял Джим. Его жутко морозило. — Не могу выбирать правильно. Этот проклятый ублюдок не просто заставляет его колдовать в своих интересах. Он над ним издевается… возможно, прямо сейчас».
Хуже всего было то, что Эванс все прекрасно понимал. Да, издевается. Да, Джиму дали это осознать специально — специально, чтобы он он не смог оставить это просто так и взвесить все объективно. Да, Джим осознавал, что с ним ведут грязную игру, но все равно продолжал идти на поводу.
Джим не спал уже третьи сутки. Вообще-то не специально, у него просто не получалось заставить себя уснуть, ровно как и не получалось съесть или выпить что-то, кроме таблеток и кофе.
Все сахарные грезы царапались до крови и глухого воя, переходящего в хрип.
Ничего не получалось.
Невозможно решить то, у чего нет решения.
Отбрасывая агональные дерганья морали, Джим действительно
просто не мог сделать того, чего от него хотел Нильс в обмен на Ветра, как бы он ни мучил свой мозг. Это было слишком даже для него.
Ошибка.
И снова ошибка.
Из раза в раз.
Неизбежно — ошибка.
Джим выбросил очередной бычок и снова уставился в экран неподвижно. Надолго. Руки, скрюченные, как у трупа, замерли.
Мир, медленно-медленно чернея, качнулся и поплыл навстречу голове.
***
Как на зло, зарядил отнюдь не необычный для этого красивого города дождь. Прямо вперемешку со снегом, чтобы все превратилось в ледяную кашу. Блядство, а не погода.
Уже спустя три минуты Ветер, этого почти не ощущая, был весь, до самой последней нитки, мокрый. Он очень торопился, и его потряхивало. Он малодушно понадеялся, что это хотя бы от холода, а не от нервов. Ужасно бесило, что он так омерзительно трясётся, но перестать не удавалось.
Во рту остался солоноватый вкус крови, и по ощущениям болело вообще все, что способно было болеть. Мелочи, проклятие, вся эта дрянь — на самом деле мелочи. Оно все равно пройдёт. Соль в том, что ему, впервые за черт знает сколько времени, было действительно страшно. По-настоящему.
Уже не заморачиваясь над тем, что его могут увидеть, и тем самым нарушая все мыслимые и немыслимые табу иных, Ветер прыгнул, зацепившись за карниз, и легко прошел по нему, ища нужное окно. Босые ноги ощущали трещины в холодном камне — ну прелестно, блять, он даже обуться забыл. Слишком уж спешил.
К счастью, створки оказались распахнуты, несмотря на погоду. Неудивительно: в комнате висел такой тяжелый табачный смог, что без открытого окна человек бы здесь задохнулся. Аманодзяку проскользнул внутрь помещения — его зеленые глаза полыхали в темноте, отражая странным образом одновременно и загнанный параноидальный страх, и злость, и судорожную решительность.
Джим Эванс спал — спал сидя, с ноутбуком на коленях, с неуклюжей усталостью уронив голову набок. Кажется, сну он сопротивлялся долго — груда чашек и пластиковых стаканчиков с кофейными разводами, полная пепельница, все как полагается.
Зубы, которые у Ветра с последней встречи изрядно поредели, никак не переставали прыгать: и они жалобно клацнули друг о друга, когда он снова его увидел.
Ветер, совершенно определенно, очень сильно спешил, пока добирался сюда, — нельзя было терять крохи драгоценного времени и сейчас. Но это было сильнее — воющая боль в груди, между ребер, привольно заволакивала все мысли и устремления, когда он, жалкая пародия на ветер, смотрел на чужое лицо — сухие потрескавшиеся губы, резкие скулы, болезненно-уставшие черты, синяки под глазами.
«Мой… мой милый добрый Джим».
Больно, как же больно!
Ветер влепил себе сильнейшую мысленную затрещину и беззвучно подошел поближе, оставляя мокрые следы. С него текло ручьем. Он сам едва дышал.
Глупо было лгать, что не хотелось дотронуться до спящего человека, — глупо предположить, что он позволил бы себе сейчас это короткое счастье. По крайней мере, Ветер его точно запачкает кровищей — и совсем не метафорически.
Хрупко мелькающие мечты о живом тепле, об этой мягкой нетребовательной руке на плече, об неловких объятиях пришлось прогнать из головы.
«Сейчас же, немедленно, — оскал, прямо такой же, как всегда, а лучше ещё позлее. И обязательно встать против льющегося с улицы света фонарей».
…Винсент и так разрешил себе почти минуту — много. Долго.
— Проснись и спой, солнышко.
Воспаленные глаза распахнулись — без линз они, какая ирония, тоже были зелеными. Джим дернулся, едва не уронив все еще работающий ноутбук, несколько ошалело моргнул и втянул в себя воздух.
Винс, чуть наклонившись и прикрыв рукой в конец изуродованную вчера правую половину лица (в очередной раз довыделывался), невозмутимо скалился, пока внутри все продолжало надрывно выть.
Блять. Только не трястись.
Только бы, мать твою, не трястись и не стучать зубами.
— А теперь послушай-ка сюда. Очень внимательно послушай. Полагаю, ты уже успел навоображать себе невесть что. Усвой хорошенько, что я тебе никакая не принцесса, которую требуется спасать из рук чудовища, лады?..
— Я…
— Не надо, — отчетливо повторил Винсет, уже явственно ощущая трещину на своей ехидной наглой маске. Это прозвучало более болезненно и приглушенно, чем должно было. — Не смей, — внутренний ужас от мысли о том, что ему будет за этот визит и эти слова, придушенно захрипел на дне сознания. — Не делай ничего для Нильса. Ты не знаешь, какой он двуличный ублюдок. Не лезь в эту дрянь, Джим. Пожалуйста.
Дышать. Еще важно не забывать дышать.
Эванс слабо встряхнулся, видимо, определяя для себя грань между сном и реальностью — его уставший измученный взгляд окончательно стал осознанным. Он сел по-другому, свесив ноги с кровати и поставив свой вечный рабочий инструмент в сторону, и вполне серьезно коротко спросил:
— А что мне тогда делать? Как же ты?
— Да забудь ты про меня, привидение благородное. Или не забывай, как хочешь, не суть. Речь здесь о том, что для тебя будет… непростительным. Я-то однажды сам справлюсь, а вот тебя он просто… — язык, как деревянный, прилип к небу. Гребаная магия подчинения. Проклятие, надо сказать!.. Сказать, ну всего пару слов!.. Бесполезно. В итоге пришлось лишь повторить просьбу: — Не делай ничего для Нильса, Джим. Даже не вздумай.
У него была хорошая скорость реакции — достаточно хорошая, чтобы успеть сделать шаг назад. Но Ветер этот гребаный шаг таки не сделал. Просто не сумел. С другой важной задачей — не трястись — он тоже не справился. Дыхание застряло и оборвалось, и дрожь пробежала до самых кончиков откликнувшейся болью пальцев.
Он не смог не позволить обнять себя. Шершавая горечь взорвалась внутри — и, боже, как же невыносимо хорошо…
— Хватит, перестань, — сдавленно выдавил из себя Ветер. Наверное, лицо у него было очень жалкое. Оборотни бы точно поржали. — Не марайся.
Обнять его, мокрого, трясущегося, наверняка воняющего кровью и ощущающего себя последней дрянью на земле, это был удар ниже пояса. Ну так ведь просто нельзя.
Все эмоции вырвались из-под контроля и сошли с ума, боясь прервать сладкий миг блаженства, потерять это ощущение бережного тепла и лживой безопасности. Свободная рука вместо того, чтобы послушать команды адекватной части рассудка и отстранить благородного идиота, судорожно вцепилась в чужое плечо.
Проклятие.
— Я не смогу, — хрипловато признался Эванс. — Ты же мой Ветер. Прости, но я правда… никак не смогу оставить тебя так.
Прекрати. Хватит. Хватит. Хватит. Пожалуйста, перестань, это же невыносимо!.. Ну нельзя быть, мать твою, таким добрым, таким замечательным, таким теплым — нельзя говорить такие щедрые слова. Будто бы без этого было легко прийти и попросить о подобном!..
Ветер стиснул зубы так, что только чудом не стер их, и зажмурился со всей возможной силой.
Боже, да. Пожалуйста, просто обними покрепче.
Он никогда не объяснил бы, чего ему стоило это короткое рваное движение, — оттолкнуть. Ветер отступил назад, прекрасно осознавая, что, если задержится вот так еще хоть на несколько секунд, то точно умрет в миг, когда придется отстраняться. Натянутые нервы дико перепутались, сплетая слепой ужас, невыносимую боль, всеобъемлющую благодарность и полупрозрачную каплю надежды. Полупридушенные слова едва вылезли из обвитого колючками горла:
— Не смей ничего делать для Нильса.
— Ты запрещаешь? — пробормотал Эванс, потерев лицо. — Я, веришь ли, знал, что это будет так.
— Ну вот, видишь, какой я на самом деле предсказуемый? — он хрипло хмыкнул. Оставалось надеяться, что это хотя бы не прозвучало истерически. — Мы вдвоём попытались, Джим. Вышло плохо. Вышло худшим образом. Это было возможно, с самого начала было, но мы предпочли понадеяться на лучшее.
— Наверное, это тоже было наше право? — эхом отозвался Эванс.
— Может. Но суть в том, что это, увы, не проканало. Так что сейчас просто постарайся… перешагнуть. Ты сумеешь сбежать, Джим. Думай обо мне или не думай, как хочешь. Просто не совершай того, чего нельзя.
— Я же сказал, Ветер, — теперь совсем болезненно зазвучал тихий голос Джима. — Я не смогу оставить тебя так.
— Ты уж постарайся. Будь умненьким и взрослым. Ты же столько затирал про осознанность, зайка.
К счастью, окно никто не успел закрыть. Иначе, копаясь еще и с этим, чувствуя затылком усталый взгляд, Винс точно либо свихнулся бы, либо сдох, либо грохнулся бы на колени перед этим добросердечным идиотом.
Болело все.
Вообще все, что может болеть.
А знаете, что самое хреновое?.. Самое хреновое — понимать, что Нильс вообще-то отлично знает. Знает, что Винс уходил, и знает, где именно тот был и ради чего. И черта бы с два «ветру» позволили бы сейчас поговорить с Джимом, если бы на решение Эванса возможно было хоть как-то повлиять.
Этот визит наверняка был допущен, лишь чтобы сделать больнее.
Сырое эхо с очередной порцией снега и дождя принесло чужую фразу, которая едва не заставила вцепиться себе в волосы и выдрать оттуда парочку клоков:
— Пожалуйста, позволь мне увидеть тебя еще!..
***
Ветер не вернулся, разумеется, — да и Джим, если честно, не слишком рассчитывал на это. У него, представьте, есть два глаза — не очень хорошо видящих без линз или очков, но все же вполне способных оценить чужое состояние. Эванса чувствительно ранило то, что он увидел и услышал в ту ночь. Почему? Почему все так?..
Все, чего ему хотелось в горький тяжелый миг встречи, — помочь. Согреть. Защитить. И не смог — не смог дать даже такой малости, как утешение. Как больно.
Работа над программой, которая должна была стать «абсолютным ключом», продвигалась медленно и крайне неохотно. Вроде бы, у Джима появился теоритический замысел, но вот как это будет на практике — совершенно другой вопрос. Эванс не вылезал за пределы четырех стен, и весь его мир сосредоточился на бледно мерцающем прямоугольнике экрана.
Ото дня ко дню, все ближе к бездне.
Когда голова готова была разойтись по швам от перенапряжения, он зашёл на страницу Элли Крайвер, не испытывая, как ни странно, никакого сожаления при взгляде на милое счастливое лицо на новом выложенном фото. Девушка целовала свою сестру в щеку. Кажется, у неё все хорошо. Что ж, замечательно: хоть у кого-то все хорошо.
Джим, просидев неподвижно пару десятков секунд, вдруг поймал себя на неожиданной странной мысли: та фотография, которую он сделал в Праге. Куда она делась?.. Он перерыл все, но она действительно исчезла, что вогнало Эванса в недоумение. Опять колдунство какое-то? Не могла же его подвести даже самая надежная на свете система резервного копирования. Но факт оставался фактом. В итоге, у него не было ни одного фото Ветра.
Хоть одно бы изображение, хоть нечеткое, хоть смазанное. Нет, Эванс нисколько не опасался забыть, как выглядит его мираж, ни в коем случае, он отлично запомнил его черты и, наверное, каждый отблеск в необыкновенных глазах. Просто фотографии всегда давали ему слабую иллюзию присутствия человека рядом: он слышал смех сестры и чувствовал запах ванильного печенья от Элли, глядя на своеобразный отпечаток реальности.
Один раз Джим все-таки не выдержал и, надев маску, попробовал поискать встречи с Ветром. Это получилось, но наполовину: получилось, потому что Эванс увидел его, и нет, потому что они не поговорили.
Ветер, сильно сгорбившись, курил, сидя на набережной канала, почти у самого края замёрзшей воды. Почувствовав взгляд, аманодзяку вскинул голову — и, дернувшись, как от удара, практически моментально растаял в толпе. Как туман сквозь пальцы.
Спустя два дня, когда Джим уже серьёзно задумался о том, чтобы поджечь ещё один чёрный локон, оставшийся у него в качестве экстренного средства магической связи, Джим нашел на подоконнике крепко запечатанный конверт из плотной упаковочной бумаги. Внутри оказалось несколько листов, исписанных, наверное, самым скверным почерком из существующих. Было видно, что кто-то очень старался придать прыгающим линиям разборчивость, но вышло это более чем посредственно. Особенно если учесть, что текст просто кишил ошибками, при этом являясь дикой смесью американского английского, чешского и ещё как минимум двух языков.
Начинался он так, словно начало ненароком оказалось потеряно (возможно, так и было):
«…бежала сквозь темные заросли, не чувствуя боли в израненных ногах. Черные тени кривлялись и хохотали, мертвыми пальцами цепляясь за лицо. Но Ева все равно бежала, видя, как впереди ярко сверкает огненная бабочка. Хотя, по правде сказать, Ева знала, что теплое счастье это ей не принадлежит и принадлежать не может никогда. Но всем сердцем возжелала она для себя этого света, столь прекрасного и столь пленительного. Ах, Всевышний Бог, несчастная понимала, что прямо сейчас совершает непростительный грех, но в голове стучало лишь: «Останавлюсь — погибну в этой страшной тьме». Не видела Ева, что сама она — вся соткана из мрака и порока…».
Прочтя эти рваные строчки, Джим довольно долго сидел неподвижно, потому что во рту было сухо и горячо.
Он аккуратно провел пальцам по кривой вязи букв и, поколебавшись, прикрыл глаза, глубоко вдохнув ускользающий запах. Сигареты, сладковатые духи и — совсем смутно, полутоном — солоноватая кровь. Все осело глухой болью в легких.
На оборотной стороне последнего листа было уже совершенно неразборчиво, явно крайне поспешно накорябано: «Пожалуйста, не ищи меня. Беги подальше и спрячься как следует. Вместе со мной это невозможно. Для Нильса ничего не делай. И ты действительно был самым лучшим из того, что когда-либо случалось со мной, Джим».
