Глухая Методика Надежды

      Все кругом было в сплошном чернильном мраке, как будто опрокинули гигантскую чернильницу или банку с гуталином, — лишь где-то вдалеке рваными всполохами колебался полупрозрачный отсвет. Манил к себе, этот призрак смутной надежды.       Может, это был мираж. В конце концов, человек неспособен быть там, где света нет вообще, — восприятие обманет, выкрутится и выдумает, но не позволит не видеть вообще ничего светлого.       Если ничего нет, то, пожалуй, стоит воскресить воспоминание.       Да, Эванс отлично знал этот слабый бледно-желтый блик — ребёнком (в той части, где он себя уже твёрдо помнил) Джим подолгу смотрел на него, лёжа под колючим одеялом на приютской кровати. Он смотрел, потому что уже тогда он не мог спать: перед ним вертелись бесконечные багровые цифры, и именно такой обманчивый блик колыхался на щербатых досках, покрытых дешёвым лаком. Невероятное дразнилось издевательской досягаемостью. Ну и где же Чудо?       Тогда-то свет уж точно был вполне реальным — он всего лишь струился от лампы в конце коридора, где под приглушённые звуки не слишком благочестивых мыльных опер в продавленном кресле дремала старая дежурная, днём любящая пичкать их историями о «благочестии» (вот ведь словечко из прошлого века, так и пахло от него нафталином).       Лампу оставляли по распоряжению миссис Маркл, главенствующей над кучкой потерянных душ, оказавшихся не нужными ни родителям, ни богу, ни дьяволу. Так было положено. «Оставлять свет», потому что совсем без него нельзя. Так велели правила — безопасность или что-то, вроде этого. Чтобы коридоры просматривались, никто не прошмыгнул не замеченным или хрен ещё знает для чего.       Свет был, но выйти к нему было нельзя — он только означал, что где-то есть Жизнь, есть какие-то Другие, и эти самые Другие живут таинственную Жизнь, и в общем-то ни того, ни того никогда нельзя было коснуться по-настоящему.       Но во мраке было так одиноко и страшно, что ему отчаянно хотелось хоть кого-нибудь встретить и хоть кого-нибудь найти.       И он шарахался туда-сюда. Шарахался бестолково и бесцельно, до тех пор, пока не увидел, как перед ним постепенно выступают очертания комнаты с тикающими часами. Чем больше шагов он делал, тем отчетливее он слышал мерный звук.       Свет оказался мертвым — это была бесстрастная луна, заглядывающая в окошко.       Джим, видимо, вернулся туда, откуда все началось — намного раньше дома в Кембридже, раньше Петербурга, раньше Праги и даже раньше приюта в Огайо, велась запись о его жизни.       Он пришёл прямо в свою колыбель.       И здесь все ещё была только трупно ледяная луна. Ни ласковых рук матери, ни голоса отца, ни улыбки сестры.       «Неужели здесь совсем никого нет?» — подумал Эванс.       И тут же неожиданно почти нос к носу столкнулся с Ветром — во всяком случае с кем-то, чертовски на него похожим, но лишенным всего самого человеческого в нем. Хотя, в общем, он не напоминал тёмную фигуру, которую звал своей истинной сущностью, хотя он даже выглядел почти как человек, в нем было что-то странно отталкивающе и жуткое.       Когда нет совсем никого, можно кого-нибудь выдумать, верно?       Ветер или похожий на него мираж сделал шаг назад. Джим растеряно шагнул за ним. — Ты бы не мог не бросать меня? — тихо попросил Джим.       Но Ветер снова шагнул назад. И ещё. И еще. — Знаешь, — насмешливо сказал он. — Люди и духи друг для друга просто не предназначены. В конце Русалочка превратилась в морскую пену.       И Джим окончательно потерял его среди темноты.       Теперь здесь совершенно точно не было вообще никого.       А потом все попросту вспыхнуло — кроваво-багровое пламя взвилось до самых небес. Куда ни брось взгляд, все безжалостно, страшно горело. Огонь надрывно ревел, словно сказочное чудовище, — нестерпимый жар душил, разрывая кожу, стискивая кости до трещин, не давая дышать.       Его сознание лихорадочно заметалось в поисках выхода — отыскать выход было невозможно.       Пламя все проглотило, не подавившись. И комнату, и часы, и луну. И начало, и завершение. Больше ничего не было.       И Джим Эванс свалился в безбрежный мрак.       На этот раз — окончательно и бесповоротно.       …Джим растерянно заморгал, закрутив головой, — перед ним все слегка плыло. Пришлось осторожно потереть ноющие глаза. Учитывая, что он снова был в линзах, это было рискованное предприятие. Рядом раздавалось ровное глухое гудение.       Взъерошив волосы, чтобы скорее прийти в себя, Эванс кое-как сообразил, что, видимо, он попросту отрубился в самолёте, летящем в Амстердам. Перед ним была спинка кресла с откинутым столиком. Торчащий из кармана цветной буклет, доступно рассказывающий о безопасности в полёте, напоминал, что есть аварийный выход, и каждому пассажиру надо выяснить, где он.       Очень хорошее сочетание слов — «аварийный выход».       Джим долго выдохнул.       Несмотря на сон о всепоглощающем жутком пламени, он практически замёрз — вплоть до того, что хотелось растереть руки. Он незаметно постучал ступней по полу.       «Ну чудесно», — досадливо подумал Эванс, слабо похлопав себя по центру груди, где швырялась болезненно ноющая, противная, стылая тревога. Этого только не хватало — пугаться снов.       Тем не менее было достаточно мерзотно. Как грязью на улице окатило.       И с каких это пор, интересно, его вот так противно рубит вне дома?.. Здесь не находилось никакого другого выхода, кроме того, что это из-за новых таблеток.       Ах да. Новые таблетки.       Это к слову об «аварийном выходе».       Видите ли, Джима недавно — прежде, чем он успел смотать удочки в Европу — приперли к стеночке. Не бесцеремонно, нет. Наверное, даже относительно деликатно, насколько это вообще уместно в ситуации приперания к стеночке.       «Ты мне что сказал, Джим? Что ты пойдёшь к врачу, когда мы «вернёмся» в Штаты. Мы вернулись. Ты был у врача?»       Джим принялся отбрехиваться.       У них сейчас нет времени на это. Он не хочет отрываться от работы. Это потребует сил, которые нужны для другого. В конце концов, ситуация вовсе не критичная. Джим чувствует себя гораздо лучше, чем когда-либо за последние годы. Он не курит, вовремя ест, даже спит. Ничего такого, что нельзя было бы отложить до лучших времён.       Это, увы, не помогло.       «Конечно, тебе сейчас лучше, — исчерпывающе подтвердил Ветер. — Я же помогаю тебе магией. Это временный эффект, не решающий проблемы».       Джим смирился.       Если уж он заговорил серьезно и без кривляний, используя словечки, вроде «временный эффект», надо было хоть попытаться изобразить разговор двух адекватных взрослых.       «Я не хочу», — наконец неохотно признался Эванс. Это звучало жутко инфантильно. Конечно, это было неприятно сказать. И вдвойне неприятно признать, что в общем-то все упирается в это.       «С этого и надо было начинать», — коротко последовало в ответ. Джим искренне порадовался, что, вроде, обошлось без осуждения.       У них было много странных разговоров. Они обсуждали всякую магию, противостояние злым корпорациям, магические артефакты, магические модели — все это точно могло звучать как форменный бред. Но именно тот разговор был самым странным, хотя как раз именно тогда они не обсуждали ничего из ряда вон выходящего.       Они сидели на ковре в гостиной. Была глубокая ночь — совсем темно, что едва друг друга видно. И это явно было к лучшему.       И ему тогда реально выложили целую речь. Джим прямо почти физически чувствовал, как с ним стараются обращаться поосторожнее и выбирают слова. Очень необычно было.       «На самом-то деле вопрос не в том, что ты сейчас не хочешь, Джим, — он даже говорил едва слышно. — Ты просто вообще не хочешь. Ты отрываешься от работы, чтобы встретиться и поболтать с Элли. Чтобы со мной поговорить или не только поговорить — тоже. Поход к врачу не займёт больше времени, чем мы потратили на секс».       Джим молчал, щедро предоставляя Ветру на сей раз отдуваться за двоих. Не то чтобы только из одной вредности. Он просто действительно не находил, что говорить.       Его волшебной фауне тоже говорилось очень тяжко. И все же он продолжил, понизив голос ещё больше:       «Прости меня, Джим. Я не хочу тебя задевать, — он ещё и взгляд отпустил. Правда, на сей раз ничего не ковырял и не дёргал, сидел очень спокойно. — Ты мне помогаешь. Делаешь все, чтобы мне помочь. Спасибо. Но для тебя должен быть важнее ты, — здесь он все-таки на него покосился. — Я совсем не хочу, чтобы ты думал, что сделанное тобой остаётся без… благодарности. Я ценю. Правда. И я даже понимаю, что «помогать» или «спасать» даёт отличный стимул, чтобы помочь себе. Выстраивает… опору. Но ведь штука не в том, чтобы ты заменил одно другим».       Джим молчал дальше.       Здесь он уже как бы понимал, что надо бы начать что-то внятное отвечать, но он вместо этого рассматривал свои колени, которые давно не беспокоили его противной болью.       Это, наверное, было в первый раз, когда единственный возникающий ответ был: «Да иди ты к чёрту», — и, конечно, он бы себе такого не позволил. Ничего несправедливого ему не сказали.       Элли и многие другие люди считали, что раз у него вечно рожа кирпичом, то он не эмоциональный, сдержанный и рассудительный человек.       Как знать.       Возможно, Джим в этом попросту не разбирался. Во всей этой эмоциональной сфере. Не разбирался на уровне чувств, а не умных тезисов из всяких статей, которыми он не брезговал.       Возможно, если копать глубже и глубже, то можно было отыскать что-то, что в итоге так и не выросло по-настоящему. Что-то по-детски капризное и настырное.       Ветер вздохнул. Джим хотел полюбопытствовать, писал ли он черновик своей речи заранее.       «Я понимаю, что это может быть страшно и непросто, — подумав, добавил он. — Это даже очень тяжело. Но все-таки не надо завязывать всю свою надежду на будущее на кампании по спасению мифологической фауны. Пожалуйста. У нас всё ещё может ничего не получиться. То есть, ну, — он тоже обнял свои колени. — Я не развожу безнадегу. Получиться тоже может, я на это надеюсь, как и ты. Но ведь может и не получиться. И что тогда?».       Да Джим, в общем-то, понимал.       И после этих слов, наконец сказанных прямо, ему и впрямь пришлось взглянуть в лицо своей собственной проблеме, вообще никак не связанной ни с Нильсом и «Ракшассой», ни с его влюблённостью.       Он попросту никогда не рассматривал «Может и не получиться» с полной серьёзностью. То есть, в принципе. Головой ещё плюс-минус: он, разумеется, отлично знал, что все косячат, не исключая гениев. А вот эмоционально — он никогда не сомневался, что если уж он взялся, то значит дело будет решено.       «Нильс сказал, что в лучшие времена я мало чем отличался от Бога, — наконец ответил Джим. — Я думаю, это было не только с точки зрения невероятных возможностей. Понимаешь, Винс, когда ты слишком легко получаешь, что хочешь, когда ты думаешь намного быстрее и масштабнее большинства, другие люди становятся… очень маленькими. И ты ими управляешь, в общем-то. Ты быстро привыкаешь к власти над судьбой».       Понять неправильно было очень легко.       До той ночи Джим никогда не говорил этого открыто даже самому себе. Это было из разряда как игнорировать кашель: это не так серьезно, это вообще мелочь, все можно исправить попозже, если вообще потребуется исправлять.       «Признать что-то такое уже само по себе довольно героически, — заметил Ветер. — Но «подчинить себе судьбу» — это просто красивое выражение для героического фэнтези. Ты не бог, Джим. Ты человек. Люди не всегда получают то, что им хочется. Людям правда нужно признавать, что вариантов всегда больше, чем один».       И вот здесь он все-таки его обнял, слегка притянув его к себе. Джим почувствовал, что в горле у него стоит ком — он вцепился в обнявшую его руку очень сильно. Впервые, наверное, настолько сильно, что это могло оставить синяки.       Ему продолжили шептать на ухо: «Джим, ты мне просто помогаешь. Не делай из этого смысл своей жизни. Пожалуйста. Займись собой. Меня ведь может… не быть».       В итоге Джим, под чужим контролем и не слабеющим давлением наконец записался ко врачу. К неврологу — это было проще всего, потому что проблема с тем, что он не спит или очень плохо спит, была наиболее телесной, понятной, а значит и наименее тяжелой в решении. Короче, с чего-то он начал.       «Ты пойдёшь со мной, — на этот раз он заявил это не как вопрос. Если он уж прицепился к нему с этим, то пусть помогает. — Сам сказал, это тяжело. Я могу и не дойти до кабинета».       Ветер согласился. Он вообще вел себя как терпеливая (правда, курящая каждые семь минут) монахиня после того разговора.       В общем, они правда были в одной из лучших частных клиник. Одной из тех, где перед зданием парковка, внутри живые растения, лифты поднимаются быстро и беззвучно, а очередей не существует как явления. Сначала Джим зажал столько денег на себя, но ему снова нежно дали по заднице, и он решил не жмотиться.       И это все равно было неприятно.       Его нервировали люди, даже безумно вежливые люди. Он не любил подпускать к себе никого. К Винсу он все это время так лип, что тот как-то не имел шанса узнать, что Джим вообще-то ни хрена не тактильный: он ненавидел, когда его трогали чужие. Удивительно, что у него, как у настоящей ветоши, не закружилась голова, когда у него взяли кровь, — такое частенько случалось.       Конечно, он не устраивал глупых сцен на пустом месте. Он молчал, если не спрашивали, а если спрашивали, то не выделывался и старался отвечать хоть и односложно, но информативно. Оставался вежливым и послушным пациентом. С таким-то баблищем, так вообще, кажется, просто мечта.       Но ему хотелось уйти примерно с того момента, как он переступил порог. Он чувствовал себя, словно с него сдирали сначала одежду, а потом и кожу. Если бы не почётное сопровождение, то он бы и впрямь оттуда быстро смылся.       Теперь где-то записана информация, что именно с ним не так, какие у него слабости и проблемы. Славно же будет, если кто-то из его врагов докопается до этого.       В общем, в итоге ему ожидаемо назначили кучу анализов, выписали таблетки (пока только те, что для поспать) и торжественно направили к психиатру. Не неожиданно, но все равно немного обидно. Он честно думал, что умеет казаться нормальным. — Надеюсь, ты счастлив, — проворчал Джим на выходе, поправляя воротник. — И не могу не заметить, что это заняло гораздо больше времени, чем секс. Полдня угрохали. Я мог сделать что-то полезное за это время.       К нему вновь проявили христианское терпение. — И все-таки это было правильно, — сообщили ему. — Ты молодец.       Джим покосился недовольно, но — снова, да — промолчал. Если бы он говорил, он бы точно ничего приятного не сказал.       Даже если это было «правильно», он не сделал этого сам. Его чуть ли не насильно допинали. И насколько это соответствует посылу «займись собой»? «Займись собой, чтобы у тебя все не посыпалось, если вдруг курящей няньки и спасаемой от дракона прекрасной принцессы по итогу не окажется в системе координат»?..       Оставалось только надеяться, что дело в том, что это самый сложный первый шаг.       …рядом медленно прошла стюардесса, предлагающая напитки. Джим ее остановил. Ноздри щекотал запах кофе, которое взял себе пассажир за его спиной. Парочка на соседнем ряду торжественно чокнулась фужерами с пузырящимся шампанским. — Можно воды, пожалуйста? — вежливо попросил Эванс. У него было сухо во рту.       Самолёт чуть-чуть дёрнулся, наверное, угодив в воздушную яму. Вода радостно запрыгала на столике. Двигатель взревел будто чуть натужнее.       Джим покосился в иллюминатор, за которым виднелась только проносящаяся мимо вышина. Ничего особенного.       Сейчас, когда они с Ветром вновь оказались отдельно, Джим как-то против воли вынужденно задумался — особенно после этого дурацкого сна, — что он и впрямь слишком уж большую роль отдал своей влюблённости и своему намерению «освободить».       Если они двое и впрямь начали — а они ведь реально только-только начали — выстраивать какую-то более серьёзную связь, то было бы славно дать ей адекватный фундамент. Независимо от того, что получится ли в итоге. Получится ли вообще хоть что-то?..       Ну да. А хрен ли ему ещё в свои… сколько ему там по-настоящему? лет девятнадцать?.. в свои молодые годы делать, вознамерившись вести интриги чуть ли не мирового масштаба? Конечно, думать об отношеньках.       Давайте думать. Чего бы и нет, когда да.       Вообще-то Джим понимал, что влюбился он очень быстро. Да и эта сука Нильс ухитрился вкинуть, мол, вы от одиночества так в аманодзяку вцепились, мистер Эванс?.. Может, даже не без оснований. Да и Веста Норт его предупреждала, что многие тёмные иные притягательны и легко вызывают в людях соответствующий отклик.       Очарование очарованием, но он почти повторил ошибку, допущенную с Джулией. Она стала тем, что он не хотел терять, и за своим желанием «оставить себе», он очень плохо слышал саму Джулию.       Здесь то же самое.       Нет, конечно, Джим вел себя хорошо, если смотреть на сотни мелочей: он старался быть очень уважительным, спрашивал чуть ли не за каждое прикосновение, покупал его любимые вафли и все такое. Если бы однажды у них и впрямь все было замечательно, а Ветер вдруг решил отшить его, то Джим не стал бы настаивать, — он никогда не настаивал, когда это произошло с Элли.       И все-таки «спасение» было заявлением на власть над чужой судьбой.       Он просто хотел «оставить себе» то, что его очаровывало. То, что заново вдыхало в него любовь к жизни.       Он попросту очень плохо умел дышать сам.       Там, где боги живут, кислорода нет.       В конце концов, с дорогой сердцу вещицей ведь тоже можно обращаться крайне бережно. Поставить на полку, смахивать пыль, влюблённо любоваться. Ну совсем как он без конца любовался «прекрасными бликами в его необыкновенных глазах». Только вот вещицей все равно владеют.       За игрушки отчаяннее всего цепляются не только избалованные, но и одинокие дети. У них попросту нет чего-то важного.       Признать это было, мягко говоря, очень неприятно.       Джим откинулся в кресле, быстрыми жадными глотками допив воду. Пластик затрещал под пальцами.       Конечно, все внутри него отчаянно орало, что все совсем не так — все просто не может быть так.       Он ведь так сильно любил Джулию.       Он ведь так сильно восхищался людьми и нелюдьми, которые ему нравились. Что Элли, что Винсентом.       Но не потому ли ему было проще разрушить себя, чем простить за мерзкую историю смерти сестры?.. Не потому ли, что боги не ошибаются? Не потому ли, что он просто не умел признать, что не всегда можно оставить себе все, что хочется?..       Лучше мёртвый бог, чем не существующий. Лучше убитый бог, чем никогда не существовавший.       Зажглось табло, требующее застегнуть ремни. Самолёт заходил на посадку.       «Да ну нахрен, — наконец окончательно разозлился Джим, щёлкнув пряжкой ремня. Глаза противно, сухо жгло. — Нахрен! Лучше займусь делами нормально. Это точно будет полезнее, чем страдать этой херней».