Цивилизованные люди

Воспитателям в детском лагере положена униформа. Вот такая, блёкло-зелёная, под цвет растительности северного лета, а на куртке с левой стороны предписано носить особый значок. Эта блестящая штуковина — отличная мишень, повязанный под воротник вырвиглазный двухцветный галстук — тем более. Надо же, придумали — скрутить вместе едко-салатный и кричаще-синий. Хотя с двух шагов всё равно невозможно промазать. Соломенные вихры, на костлявой спине выпирают лопатки — видно прекрасно, когда воспитатель притворяет дверь сначала ногой, потом налегает ещё и плечом, чтобы закрыть плотнее. Совсем щуплый юнец — набирают же таких приглядывать за чадами добропорядочных граждан. Руки заняты спортивным инвентарём — зачем, интересно, таскать с собой по жилым домикам здоровенную сетку, забитую мячами — красными, зелёными, оранжевыми, чёрно-белыми? Не тяжело, скорее громоздко и неудобно — юнец фыркает, пытаясь закинуть ношу на узкое плечо. Та не поддаётся, при развороте норовит перекатиться обратно вперёд, выкручивая по-девчоночьи тонкие пальцы. Воспитатель ворчит, наверное, ругает тихо собственные патлы, без конца падающие на глаза, но терпеливо стаскивает сетку с крыльца на дорожку. И застывает. Как не застыть, когда в грудь уставлен ружейный ствол, а ветер всё бросает соломенные волосы в лицо, сплошь покрытое крупными конопушками. Какой глупый розыгрыш, иначе откуда в лагере взяться постороннему? Территория ведь закрыта, проходы к корпусам теряются в лабиринтах живой изгороди, парадные ворота под охраной. Сразу за территорией, конечно, начинается лес — хоженный вдоль и поперёк, прибранный и безопасный, пронизанный солнцем и хвойным ароматом. Вон, над приметным забором из красного шифера возвышаются сосны, стройные, как корабельные мачты, ветер заигрался мохнатыми лапами в их кронах, запутался в листьях подлеска. И шумит так ласково, несерьёзно — игра всё, конечно игра, а человек этот с ружьём — просто ряженый в своей рыбацкой куртке с капюшоном, стянутым вокруг лица. Зачем вообще тут прорезиненная куртка? До реки далеко, в разгар летнего дня совсем не сыро, а солнце сегодня такое тёплое, ласковое. Парень силится что-то сказать, но только слабо шевелит бледными губами. В ответ ружьё в руках прорезиненного незнакомца плюётся огнём. Слишком близко — заряд, не успев рассеяться, тучей металлической мошкары врезается воспитателю в живот… Так говорили в новостях. Сухо констатировали: первым при нападении безумца на летний лагерь погиб помощник воспитателя — совсем молодой парень. Говорили, он до последнего заслонял собой вход в домик. Называли героем, а убийца просто всадил в него два заряда дроби — эту подробность муссировали особо — переступил через тело и пошёл расстреливать детей. На этом слова заканчивались. Камера безучастно скользила по лагерю, выхватывая то сосны за алым забором, то деревянные панели и двери домиков, когда-то аккуратные, а сейчас изгрызенные дробью и осколками ручных гранат, которыми, оказывается, сумасшедший тоже запасся. Под ноги представителям СМИ среди щепок и битого стекла попадались ошмётки спортивного инвентаря — разорванные в хлам мячи, перемазанные бурым. Не все, конечно. Другие так и остались собраны в сетку, и кто-то знает, чьи дети играют ими теперь вместо погибших. Кто-то, наверное, знает. Только не отец, которого после развода решением суда отлучили от сына. Алвин ловил информацию по крохам, хоть от каждого слова нутро вымерзало, точно потрошили его закалённым в леднике ножом. Погибшего воспитателя видел, конечно, только на фото с экрана телевизора — конопатого и сероглазого, с белобрысыми коровьими ресницами. Жалости не было. Злости, впрочем, тоже — на идиота, который даже криком не успел никого предупредить. Никого, по сути, не спасал, собой не закрывал — сам мальчишка, такому простительно. Наверное. Смерть в любом случае уравняла всех убитых, вспоминать какого-то вожатого отдельно было ни к чему. Но у тех, кто где-то, может быть, в том самом лиловом Ничто ведал кошмарами, было другое мнение. Юнец — последний барьер между убийцей и детьми. Как порог, разделивший «до» и «после», потому что именно в домике, из которого вышел с сеткой мячей этот юнец, Йохан Лунд навсегда остался в возрасте десяти лет. Нет, всего знать Алвин не мог — недостающие детали дорисовывались сами, злую шутку играли воображение и опыт. Сколько увечий видено было до острова, а уж здесь подавно покажут на каждом шагу. Так, чтобы дробью в голое брюхо, и пальцами зажимать огромную рваную дыру, где раненый сам, если очень постарается, сможет рассмотреть склизкий фарш из собственных кишок. Таких часто добивали, чтобы не возиться с бесполезной почти медпомощью. Во сне в мальчишку-воспитателя тоже стреляли ещё раз, в скрюченное, живое ещё тело. Только цевьё помповика, как в замедленной съёмке, откатывалось назад, гильза оранжевым мельком выскакивала из окошка затвора, а перекошенная конопатая физиономия в мелких красных брызгах взрывалась ошмётками. Маньяк в своей нелепой рыбацкой куртке с плотно затянутым вокруг лица капюшоном перешагивал через тело того, кому пресса посмертно дала звание героя. Потом, оставляя на светлом камне дорожки кровавые отпечатки подошв, направлялся к домику с детьми. Каждую ночь одно и то же, будто запись заело. Конопатый пацан-воспитатель не виноват — безоружный и слабый, он никого не мог по-настоящему защитить. Беречь ребёнка — отцовское дело, плевать на решение суда видеться раз в неделю по выходным. Отец должен был. Должен, должен всё что угодно, кроме как сидеть сиднем перед экраном, с которого говорят о смерти сына. Всё что угодно, только не деревенеть от бессилия, потому что ничего уже не исправить, не пялиться тупо на свои руки — крупные, сильные, ловкие и умелые, но бесполезные. Отец должен. — Должен, должен был предусмотреть… — Мэл каждый раз полностью просыпалась под это упорное бормотание прямо в голове. Остальное смотрела вполне осознанно, корчилась от напряжения под оглушительный стрёкот цикад, перекрывающий ночной гомон крепости и острова. Воздух не шевелился, прилипал к телу, но каждый его глоток казался холодным и острым, как комок колючего льда. Напротив с натугой и хрипом дышал Алвин. Будто бежал куда-то долго и изнурительно, но нет, не бежал — снова, борясь с приступами слабости, карабкался с винтовкой на обледеневшую крышу. Там, в его сне, напротив этой крыши за окнами зала суда опять маячил тот самый тип, что с помповым ружьём и в прорезиненной куртке пробрался в летний лагерь убивать детей. Стараясь не скрипеть кроватной сеткой, Мэл переводила дыхание. Светлые волосы и голый торс Алвина мертвенно белели в полутьме. Снайпер опять метался — как только хлипкая с виду раскладушка выдерживала. Свешивая под стол длинные руки, неразборчиво бормотал — впрочем, Мэл ловила каждое слово. Накануне вечером он обещал: завтра будет полегче. Не уточнил, правда, кому именно, да и будет ли вообще, потому что за этой ночью наступит следующая. Потом ещё и ещё, десятки одинаковых душных ночей и грызущей вины, с которой он сам ничего не мог поделать. Мэл вот могла. Закрыться полностью, обернуть себя коконом бесчувствия, не пустить в сознание ни единую чужую мысль — но где там. Боль тянулась через всю комнату, без звука напрягала голосовые связки, сама вливалась в вены и артерии, будто настаивала, чтобы её разделили на двоих. С физической такое иногда получалось. Остальное приходилось терпеть без звука, отвлекаясь посторонними мыслями. Высматривать, к примеру, что имелось в виду под «выездом», выудить даже направление с картинкой — холмистый юго-восточный берег, район аванпоста под загадочным местным названием «Док в Брейк Пойнте». Алвин, кажется, умудрился убедить Хойта не плавить без конца мозг телепата проверкой чужих голов, а попробовать Мэл в связке с группой снайперов. «Дегенератов гарантирую поменьше», — это, наверное, должно было обнадёжить, но знакомство с группой предстояло только утром. А к утру неплохо бы как-то доплыть сквозь кошмары снайперского командира и назойливые ночные шорохи. О, эти шорохи. С темнотой из каждой поры и трещины в бетоне выползали мелкие твари. Шуршали множеством крошечных ног, пощёлкивали жвалами, охотясь на ещё меньших летучих созданий, что любили зудеть над ухом. По углам, в сетях сплетённой за считанные часы паутины, трепыхались бабочки, попавшие в комнату ещё при свете. Сначала сильно, дёргаясь и вырываясь, потом всё слабее, реже, тише. Пока не являлся хозяин тенёт, чудище о восьми лапах, и не всаживал страшные острые челюсти, чтобы высосать из замершего бессильно тельца все соки. Каждое утро приходилось неизменно, уже автоматически струшивать с подушки сухие крохкие тельца, вынимать их из волос. Потом — тоже автоматически — при помощи скрученной в трубочку древней газеты, таская за собой стул, убирать по углам липкую паутину. Разрываясь, та тягуче шелестела, но хозяева при свете дня показывались редко. Зато ночью комната переходила в их полное владение. Иногда по биению маленького сердца удавалось учуять змею прямо за бетонным забором, в высокой траве чудом получалось обходить мелких рептилий, но пауки прятались от Мэл в темноте — видно, мельче уже некуда, и на них ведьмино восприятие буксовало. Алвин сказал: восьмилапые все ядовиты. Вон, по полу у двери, пересекая воткнувшийся в щель луч света, как раз деловито семенит один. Кажется, среднего размера, мохнатый — яд такого причинит взрослому человеку много неприятных минут, но вряд ли убьёт. Где-то тут могла ещё притаится чёрная мелочь с красным пятном на спинке. Твари нравилось забираться в снятую обувь и жалить, совсем как жалил «дар» Мэл — до паралича и гибели, только совсем без жалости, во много раз мучительней. Впрочем, этого Алвин уже не рассказывал. Очередная смерть сама нашлась в его памяти кадрами островного кино, где кто-то корчился в конвульсиях и, пуская слюни, умирал в лихорадке. А ещё самки этих тварей без зазрения совести пожирали самцов после спаривания — Мэл только кривилась, вспоминая почему-то Рича. Да разве его одного. Высматривать в темноте снующую по стенам живность было непросто, в кошмарах на раскладушке напротив иногда наступало затишье. Позже или раньше, но усталость всё равно возвращалась, затекала в мозг, сплошной маской прилипала к лицу, вынуждая опустить веки. Сетка койки, казалось, раскачивалась, без звука вторя ритмичному треску цикад, всё больше тягучему, нечёткому, как белый шум в эфире. В такие мгновения Мэл будто чувствовала взгляд, но сил проверить уже не находилось. Оставалось провалиться в сон хотя бы на пару часов до рассвета. Именно с рассветом поднимался Алвин. Сквозь опущенные ресницы Мэл наблюдала, как он одевается и приводит себя в порядок. Механически точно подтягивает ремень в форменных штанах, беззвучно проверяет крепления пистолетной кобуры и ножен, расправляет складки на чёрной рубашке. Ах да, ещё он брился, — всё это так тихо, что, поднимаясь наконец, Мэл приходилось делать вид: она только-только проснулась. Вскинулась от хриплой ругани наёмников за окном, грохота посуды в импровизированной кухне за стеной, визга автомобильного сигнала за воротами. Алвин хмурился: ещё одна попытка — именно попытка, как её скроешь от телепата? — выкроить для подопечной лишние полчаса сна пошла насмарку. В ответ приходилось отчаянно играть в бодрость, лишь бы убрать с лица своего телохранителя гримасу боли. Ни в какие игры Алвин, конечно, ни хрена не верил, но Мэл повторила фокус с пробуждением «секунду назад» и в это утро. Благо, предлог выдался подходящий: за забором опять гоняли стаю одичавших собак. Хлёсткое эхо человеческих выкриков перемежалось лаем и рычанием на пределе той злости, которую может испытывать только угодившее в ловушку существо. Автоматные очереди трещали сухо и методично, пока очередная псина не захлёбывалась визгом и кровью, — Мэл на расстоянии чуяла медно-мясной привкус и спешно прикрывалась от коротких вспышек животной агонии. Охота с утра пораньше началась с прокушенной руки одного из сменившихся с КПП — благо времени уловить подробности тоже было достаточно. Того понесло на пост у реки за чем-то вроде карточного долга, собак же к забору притягивал вечный запах пищи. Каши или свиных потрохов — неважно, тощие псы с торчащими рёбрами бросались ни с того ни с сего, будто помнили, что на голодную дикость их вынудили вчерашние хозяева — люди. Порванное предплечье вояке уже обработали, и он сквозь дёргающую боль рычал не хуже пса, раздумывая о бешенстве и прочей заразе. «Ебанутые здесь даже звери». «Интересно, мертвечину просто бросят или сожгут у забора?..» — с этим вопросом, застрявшим в голове, Мэл без энтузиазма ковыряла в котелке кашу. Со вчерашнего вечера осталась рисовая, будто кто-то из поваров вспомнил наконец, что в Азии этого добра навалом. Рис, конечно, слипся в один плотный комок, но всё равно походил на червей. Белые личинки мух, что будут копошиться в собачьем мясе, если трупы останутся там, где животных догнали пули. Плотные слепые катышки, ни дать ни взять разбухшая крупа, станут жрать распадающуюся гниль, остальное впитают корни остролистой травы, которая здесь, кажется, тоже плотоядна. «А вот и хозяин сетки», — Мэл скосила глаза в угол. Паутина сегодня останется на весь день, и восьмилапые, не таясь, примутся за пойманных ночью насекомых. Снять бы её, только без толку — вечером всё равно придётся перетрушивать всю постель, да и времени в обрез. Нужно управиться до полуденной жары — так сказал Алвин. Сомнительно, чтобы он так уж жалел свою группу, скорее подозревал — на солнцепёке расклеится «драгоценный миноискатель». В странном оцепенении Мэл вдруг поняла, что злится. Тупо и бесполезно, то ли на наёмников, то ли на Хойта с Ваасом, то ли на местную фауну, как на подбор зубастую и ядовитую. А может, на эту дурацкую алюминиевую ложку, что гнётся как хочет, когда черпаешь ею переваренную кашу. Дурацкую кашу, похожую на личинки и резину одновременно. — С этими синяками ты вылитая панда. — Мэл могла бы поклясться: тишину в комнате Алвин нарушил впервые за утро. Стукнул ложкой о край котелка, скривился, добившись ответного взгляда, наверное, до крайности недоумённого. — Вот кого не видел на острове, того не видел. Бамбук есть, а панды для этих мест слишком безобидны. Хотя здесь и они бы взбесились. — Не… — Мэл хотела брякнуть «не нравится — не смотри», но заткнула себя сама, больно прикусив кончик языка. Алвин уж точно последний человек на чёртовом архипелаге, которому ей хотелось бы грубить. Не до грубости — не пускают то ли общие кошмары, то ли одна на двоих дрянная еда. А может, причина в странном желании уберечь от новой боли или, по крайней мере, не причинять её самой. — Имею все шансы стать первой… бешеной пандой, — откашляв внезапный спазм в горле, Мэл усмехнулась. В ответ скептически хмыкнули, тряхнули головой, заставив, как нарочно, заворожённо уставиться на солнечный отблеск в белых прядях. «Как на снегу», — Мэл усилием заставила себя уставиться в пол. Невпопад спохватилась, что надо бы, наконец, обуться, потянулась к стоящим у койки берцам, которые тоже, к слову, выбирал Алвин. От того доносились почему-то досада пополам с горечью, сосредоточиться на причине не удавалось — почти бессонная ночь брала своё. — Переоденься, панда. — На матрас хлопнулся свёрток. Надо же, появление запасного комплекта одежды Мэл как-то прозевала, в то время как должна была сообразить — Алвин и это предусмотрел. На деньги Хойта, конечно, ту самую пачку бумажек, сунутых в уплату за убийство. Форма оказалась совсем новой, в фабричной упаковке. Грубая ткань пахла краской и шелестела, как рвущаяся паутина, когда Мэл встряхнула рубаху. Надо же, длинные плотные рукава, видать, от мелкой ядовитой шушары. А искусственный душок явно не понравится хищникам покрупнее, в отличие от неистребимого в зной живого пота, дразнящего нюх. — Отвернёшься? — и зачем только спросила. Понятно же: что-то задумал, вон, ухмыляется, но глаза блестят серьёзно и хмуро. Головой качает: нет, мол, переодевайся как есть. Мэл ухмыльнулась, принимая правила игры, очевидно, той самой, в которую они оба играли уже вторую неделю. Демонстративно повернулась спиной, потянула вверх майку на спине. Нет, он не пялился бесстыдно. Поглядывал через раз, с грустным и болезненным интересом — будто боялся вызвать отвращение или напугать, хоть на секунду сделаться похожим на «свору дегенератов». Надо же, нашёл пугливую. И подозревает ведь — следят за ним, считывают настроение до самой крохотной, обрывистой мысли. Раньше и подглядывать тщательно избегал, сейчас-то что изменилось? — Это месть? — Мэл, наконец, нащупала идею — под сердцем точно иглой кольнуло понимание. — Ты робот? — вопросом на вопрос, без тени насмешки ответили из-за спины. Чуть ниже линии роста волос на затылке, как раз там, куда флотские медики вживили мудрёное устройство для восстановления спинного мозга, было щекотно от чужого взгляда. Нейроакселератор… Обычно штуковину называли просто катетером, вливали в неё всякую дрянь, от которой позвоночный столб, казалось, раскалялся, как железный прут на открытом огне. Когда всё это было — чёрт знает. Может быть, почти полтора года назад. А может, столетия тому вперёд, кто их разберёт, эти порталы и скачки во времени. В любом случае, о существовании у себя на затылке чудно́й по здешним понятиям металлической бляшки Мэл успела забыть. А крохотную, с родинку, гарнитуру в правом ухе вспоминала в последний раз и вовсе ещё на северном острове. К чему вспоминать — прошло больше месяца, со станции никто не придёт. Кто бы сомневался, в общем. Мэл застегнула штаны не глядя — пальцы, похоже, привыкли, будто сроду управлялись с местной одеждой. Плотная ткань хлопнула, как парус, когда рубашка расправилась на спине. Тут с пуговицами пришлось повозиться — новые петли оказались не разработаны, и это тоже раздражало. — Нет, не робот. Роботу проще! — созрев, наконец, для ответа, Мэл развернулась слишком резко. Наглухо запахнув воротник, уставилась цепко в несносные синие глаза, в которых насмешка теперь искрилась явственно. Осталось обуться. Где там эти берцы, найти их ощупью — только не приседать, чтобы не заподозрили в слабости. Поясницу, конечно, тут же прошибло. Не подавать виду Мэл вроде бы давно научилась, но перед глазами на мгновение сделалось очень темно. В довершение ботинок вдруг исчез, вернее, его настойчиво выдернули из пальцев, зато накатило ощущение: забылось что-то очень важное. «Важное» выпало, когда Алвин перевернул обувь кверху подошвой и поколотил для верности о железную раму койки. Чёрный глянцевый комочек стукнулся о пол, выпростал четыре пары тонких лапок и попытался принять угрожающую позу, блестя тревожным алым пятном вдоль спинки. Паука размазали по бетону тут же — мелкую ядовитую тварь, укус которой способен был задушить взрослого человека в параличе. Второй ботинок был проверен тем же способом, всё с той же молчаливой ухмылкой, приклеенной к тонким губам. Впрочем, ухмылка эта ничего не значила. С ней Алвин стоял перед Хойтом, с ней же впечатывал того скота из душевой зубами в раковину. С нею же, наверное, ловил в перекрестье прицела чью-то голову и нажимал на спуск. Давняя гримаска, очень давняя, вон, даже сеточка из морщинок вокруг рта проступила. — Оп — и я снова спас твою жизнь, — промелькнуло в голове язвительное. Ухмылка обратилась в саркастическую улыбочку — Мэл ничего не оставалось, кроме как скривиться в ответ, наверное, довольно кисло. Высматривать мелкое создание половину ночи и прозевать утром — глупее не придумаешь. Зато теперь можно завалить саму себя упрёками — трупам такая роскошь недоступна, Алвин же опять всё поймёт по глазам. Но не удовлетворится, придвинется, как сейчас, вплотную. Он и вправду придвинулся, навис без угрозы, будто обнять намеревался, не касаясь при этом. — Насчёт мести… да, это была месть. Пойми наконец: ночами лучше спать, а не шарить в головах. К тому же мои сны, — он склонился ещё ниже, и, переместившись, горячим воздухом защекотал висок с другой стороны, — далеко не так приятны, как то, на что сейчас смотрел я. Сосредоточиться — такую команду дала себе Мэл по пути к воротам. Не тереть рассеянно взмокшую шею, не поводить плечами, когда между лопаток скользит странный озноб. Скорее приятный, чем нет, но прогнать его, прогнать. От застывшего на висках жаркого, чуть влажного касания избавиться тоже. Не время для такого, лучше за несколько минут привести мысли в чёткий порядок и спокойно пересечь территорию городка от казармы до восточных ворот, за которыми уже ждала группа. Сосредоточиться. Даже неуместную обиду затолкать поглубже: Алвин решил, что в его голове копались нарочно, пускай пока так и думает. Сейчас от «миноискателя» требовалась ясность мысли, а помех и так слишком много. Вот хотя бы солнце — раскалиться добела ещё не успело, но очертания кривых внутренних заборов и низенькие молодые пальмы уже расплылись в мареве испарений. Какие упрямые пальмы. Их, наверное, тщательно корчевали и вытаптывали, чтобы расчистить место для городка-крепости, а они проросли всё равно, вытянули резные листья к знойному небу, чтобы служить укрытием для ядовитой ползучей мелочи, опасной для двуногих захватчиков. Дорога у самых ворот провоняла топливом и пылью, но тяжёлые створки здесь распахивались реже, чем у главного въезда. Смазка в вечную жару быстро вытекала — Мэл слышала, как ругалась об этом охрана, а петли гремели и скрежетали так, что за забором всполошённо поднимались птицы. За воротами редко ошивались без дела. Даже транспорт не оставляли надолго, но сейчас там действительно ждали люди — биение их сердец Мэл слышала едва ли не отчётливей, чем неспешный разговор. Серьёзный, без выкриков и мата, что само по себе уже было удивительно. Шаг, другой — уловился слабый запах обычного табака, но рядом с машиной, крашенным в оттенок хаки открытым внедорожником без наёмничьей эмблемы в виде черепа, никто не курил. При виде Алвина люди отлепились от капота, где угадывалась развёрнутая бумажная карта. Под ледяным синим взглядом быстро, хоть и не по росту, образовался строй — командира знали, хоть и не слишком хорошо. Оценивающе поглядывали на высоченную фигуру, на винтовку почти в человеческий рост и вовсе кто-то присвистнул — экзотика. Один только замешкался, присел у правого переднего крыла, бурча вполголоса с заметным шипящим акцентом, как вдруг выпалил с досадой: — Ку́рва дра́т! — И хлопнул ладонью в беспалой перчатке по смятому в гармошку железу. Тут же, почуяв неладное, вскочил. Уставился почему-то сразу на Мэл, огорошенно расширив светлые серо-зелёные глаза. — Марек опять ругается на тарабарском, — выдали из строя. Мэл даже не обернулась — изумлённо ловила нешуточное смущение, эмоцию почти невероятную на островах, где не знали ни стыда, ни такта. Вспомнились вдруг пиратская свора, плотный круг из сальных взглядов и рук, что так и норовили понаставить на коже грязных отпечатков, хриплый ор Вааса. Алвин тем временем внушал личному составу правила субординации, чеканил холодно каждое слово, ни на миг не повысив голос: — …ко мне обращаться «сэр». Можно «герр», если кому привычнее. — Не паном же его называть… — вклинилось мысленное со стороны Марека, уже не слишком-то и смущённого. Вон как глаза заблестели, и руку тянет не поспешно — почти игриво: — Прошу пани простить меня, я не на вас ругался. — Я в курсе, — усмехнулась, пожимая свободные от перчатки перепачканные кончики пальцев. Марек спохватился, выудил из кармана разгрузки клочок ветоши, принялся оттирать жирную чёрную грязь. Задранные брови уже болели — дико хотелось почесать лоб, но долго изумляться не позволил Алвин. — Вот это наш специалист по нестандартному обнаружению. — Без особых церемоний, но аккуратно он выставил Мэл перед строем, да так и замер, сжимая легонько плечи, будто оберегая от настороженных взглядов. — Обращаться «мэм», и никак иначе. Вопросы? Вопросов, конечно, нашлось море, и Мэл поняла, что не зря прогоняла эмоции, заставляя себя мыслить чётко и трезво. Впрочем, тут никто не позволял себе недоверчиво фыркать. Совсем разные внешне, эти парни удивительно походили друг на друга какой-то внутренней дисциплиной, выдержкой и отсутствием лишних телодвижений. Кое-кому вот на правом фланге построения до жути приспичило сплюнуть густую от табака слюну, но боец только сглотнул и в чуть небрежном приветствии коснулся края форменного берета. — С какого расстояния мэм способна обнаружить вражеского снайпера? — На пару километров, думаю, достану, — глядя в прищуренные в ожидании светлые глаза, пожала плечами Мэл. Потом, повинуясь внезапной идее, ответила к тому же на незаданный ещё вопрос: — Именно на таком расстоянии я способна уловить враждебные мысли. И особенности местности, которые сама цель видит, слышит, нюхает и трогает… я не слишком усложняю, мистер Пауль? Сбоку хохотнули и коротко присвистнули. Названный стрелок бросил взгляд через плечо, будто там, на мутном зеленоватом глянце реки, кто-то крупными буквами написал его имя. — Не слишком, мэм. — Он снова тронул свой берет. Мэл очень постаралась в ответ не скалиться — нормально улыбнуться, потому что в наличие на этом острове «не-дегенератов», оказывается, даже в теории не верила до последних минут. Ошиблась, надо же, но, наверное, других людей педантичный швед и не мог выбрать под своё начало. — Грузимся! Четверо крупных мужчин размещались в кузове без единого лишнего звука, слаженными парами — снайпер плюс автоматчик. Марек уже чистыми пальцами поправлял на плече ремень пистолета-пулемёта, устраиваясь на месте водителя. Потом потянулся через сидение и щёлкнул замком дверцы с пассажирской стороны: — Пани не откажется?.. — Называть «мэм» и никак иначе. — Рядом возник Алвин, только что методично раздававший распоряжения. Холодом от него веяло каким-то особенным; Мэл зыркнула через плечо — телохранитель сверкал глазами едва ли не ярче, чем давеча на насильника, и прямо в зрачки на мгновение впился взглядом. Потом тряхнул головой и бросил: — Садись уже. Внедорожник закачался на амортизаторах, пока Алвин устраивал свою драгоценную винтовку точно позади Мэл. Все как-то притихли, только Марек украдкой улыбался под мягкий рокот только что запущенного движка. — «Пани» мне привычнее, мэм. Я из Чехии. Немного стрелок, но больше водитель. — Пилот, значит. Я тоже… немного стрелок, артиллерист. Но больше ведьма. За спиной скрипнула, потом излишне громко хлопнула задняя дверца кузова — совсем как ложка о котелок за завтраком. — Трогай, — велели прямо над ухом. В глазах Марека с весёлым блеском отплясывали бесенята, но внедорожник тронулся с места без единого рывка, слушаясь каждого плавного движения водителя. Разминуться с встречным пикапом, на кузове которого стволом в горизонт пялился пулемёт, довольный чех сумел так же плавно. Настолько, что у Мэл получилось разглядеть яркую жёлтую полоску на правом плече у сидящего за рулём человека и отблеск солнца на лишённой волос голове. Ещё были татуировки, много татуировок на руках — это вспышкой удалось коснуться сознания наёмника, что вот так запросто разъезжает в одиночку. Тот подрулил к огороженным мешками с песком центральным воротам и заглушил двигатель. Мимоходом заглянул в зеркало заднего вида, даже не подозревая о чужом присутствии в своей голове. Это лицо, кажется, грубыми ударами высекали из камня, особенно старались над нависшими бровями. Потом на левой скуле размашисто нарисовали чёрного паука, кажется, из самых ядовитых — растопырили тонкие лапки к самому уголку блестящего сталью глаза. Внедорожник снайперов покачивался на ухабах, метр за метром оставляя за спиной периметр крепости и машину незнакомца. Впрочем, звали незнакомца Сэм. И Мэл почти нащупала причину, по которой так настойчиво цепляется за ментальную связь с его разумом. Клетка. Ржавчина на клёпанных полосках железа, голые доски пола. Пленник рядом сидит прямо на изрытой земле, из которой торчат черепа, а девчонку берегут, чтобы продать подороже. Девчонке, видно, и так здорово досталось — сбилась в комок, плотно обняла колени и спряталась больше за путанной рыжей гривой, чем за рваньём, в котором её схватили пираты Вааса. Улучить момент, узнать имя, фамилию, дату рождения. Внести в списки пропавших, иначе продадут без вести, без шанса на возвращение. — Чёрт… — Мэл помотала головой, вырывая себя из темноты чужой памяти. Человеку с татуировкой паука уже открыли ворота. Сэм… кому и куда он в обход босса передаёт имена пленников? Мало, слишком мало информации, контакт разорвался окончательно, и только рыжая девчонка всё ещё стояла перед глазами. Её ведь давно продали — или нет?.. Русалку, сестру которой якобы съели акулы. — Там, куда мы едем, водятся драконы. Жрут падаль, могут ненароком перепутать с её вонью запашок ваших потных носков, — под взрыв смеха донеслось из кузова. Только Алвин, конечно, не смеялся. Марек то и дело отвлекался от дороги, скользящей пока вдоль реки, бросал на свою пассажирку виновато-дурашливые взгляды поверх солнечных очков. Потом перехватил покрепче баранку левой рукой, чтобы правой забраться в бардачок и выудить оттуда ещё одни очки, запасные. — Вот, должны подойти. Можно не возвращать — солнце тут сумасшедшее. Наверное, тихое рычание за спиной Мэл почудилось. Не мог же, в самом деле, рычать «герр Алвин», образец выдержки и холодной рассудительности.