Цивилизованные люди

«Я это уже проходила». Чёрт знает, к чему внутренний голос заладил эту нелепую фразу. На первый взгляд сейчас всё было по-другому. В прошлом никогда рядом не появлялся кто-то вроде Алвина. Не смотрел пронзительно-синим взглядом прямо в лицо, не выискивал признаков слабости, стоило только запнуться или застыть ненароком. Не усаживал, как маленькую, рядом с собой на скамью в кузове. Не подсовывал под ноющую спину руку, чтобы в позвоночник не упиралось больно что-то твёрдое. Никто не придерживал мягко, но сильно, — Мэл подобного и не помнила, разве что смутно — очень давно и почти неправда, из тех времён, когда жив был старший брат. К тому же Алвин на Лэнса ни капли не походил, ни единой чертой или жестом. Ни черта, ни черта не похоже. Никто никогда раньше с таким остервенением не скрёб при Мэл кожу под бородой, как делал это Джош. Шотландца мучил зуд, короткие пальцы елозили ногтями под жёсткими рыжими волосками, липкими от пота у корней. Зуд тянулся сквозь спинку сидения, которое совсем недавно занимала сама Мэл, взвинчивал, непрерывно дёргал онемевшие нервы. В носки берцев то и дело упирался большой брезентовый свёрток. На ухабах и поворотах, когда внедорожник кренился, как попавшая в шторм лодка, свёрток возило во все стороны. Наверное, железный настил кузова при этом нещадно грохотал, но Мэл не слышала грохота. В голове назойливый голос под одну невероятно растянутую высокую ноту повторял одно и то же: «Я это уже проходила». В очередной раз свёрток грузно перекатился, сместился на пару дюймов, оставляя после себя на металле размазанный бурый след. Кровь и дерьмо. Дерьмо и кровь — всё, что оставил после себя Марек, если не считать солнечных очков, растоптанных в пластмассово-стеклянные осколки. Где-то там, у холма. Там же, у зелёного подножия, вмяли в траву изображение мальчика Зденека, который очень далеко отсюда, в стране под названием «Чехия», тыкал оранжевой морковкой в пятнистое хрюкающее рыло. Пятна на свином пятачке точь-в-точь как пятна на гнущейся под ногами жести. Такие же бурые, они застыли и на рыжем брезенте, больше не меняя свою уродливую неровную форму. У мёртвых кровь заведомо течь не способна, но казалось — её просто больше нет, не осталось ни капли, всё всосала жадная до поживы островная почва. То, что осталось, способно только высыхать. Браться коркой, липкой, остро пахнущей и прохладной до непроизвольной гадливой дрожи. Такая корка застывала на руках по самые локти. К такой корке, грязной кляксе на брезенте, пристал полузнакомый квадратик картона. «Нашёлся», — Мэл не шелохнулась, чтобы подобрать фото. Оно каким-то чудом всё ещё белело, не хотелось оставлять на нём грязные отпечатки, пачкать в кровь круглую детскую физиономию. К тому же Алвин бы не пустил, не позволил согнуться. Алвин считал, что она сейчас упадёт, всё так же цепко при случае всматривался в лицо и плотнее обхватывал за плечи. Кобура с пистолетом у него на бедре при этом вдавливалась Мэл в ногу. Чёрная рукоятка, нарочно под крупную мужскую руку массивная, притягивала взгляд. Раз за разом, как магнитом: этот краешек удобной пластиковой накладки, этот выступ там, куда вставлен магазин. Быстрая смерть. Гораздо быстрее того, что выпало на долю Мареку. Какое-то мгновение. О, с этой штуковиной Мэл управилась бы, не зря подростком торчала в отцовском тире, дырявила сделанные на старинный манер мишени из очередного коллекционного ствола, что стоил баснословных денег. Деньги. Именно за деньгами сюда приехал Марек, именно с их помощью надеялся спасти родных. Суммы, которую Мейсон Харт тратил на действующий экспонат своей коллекции один раз, чешской семье хватило бы с головой, чтобы покрыть долг. Нет, Мэл всё ещё из рук вон плохо разбиралась в местных деньгах, но чувства подсказывали — она права, конечно, права. Эта правота прожигала мозг снова и снова, разливалась тяжестью бессилия по всему телу, так же бессильно примораживала взгляд к оружию. Сколько ещё их здесь будет? Таких, как Марек, которых не получится спасти, будь ты хоть трижды, хоть сто раз ведьмой? А сколько встретится таких, кого прикажут мучить и убить, как раз потому что ты и есть ведьма? Не человек — «миноискатель», или оружие в руках одного владельца. Универсальное устройство. К чёрту бы всё это. В пистолете Алвина магазин увеличенной ёмкости, но Мэл хватило бы одного патрона. Одной пули, чтобы уничтожить чудовище. Ведьму, не способную ни на что, кроме как убивать или безучастно смотреть на смерть. Пуля — единственное, чего не жалко для самой себя. Только чтобы не видеть. Эти пятна. Этот брезент, уродливым мешком обёрнутый вокруг человеческого тела. Мешок всё так же перекатывался у ног, задевал их, будто напоминая о себе. Наверное, этому было разумное объяснение. Например, крен дороги в сторону речного берега теперь приходился на правый борт, у которого Алвин и усадил Мэл, а высшие силы, конечно же, ни при чём. Не вселенная же оберегала от соседства с трупом дружков-братцев аризонцев, мирно дремлющих напротив. Всё правильно. В том, что произошло с Мареком, нет вины Мика или Хейла. У них есть право дремать, так же, как Джошу никто не запретит флегматично чесаться, а Паулю думать о чём угодно, кроме погибшего товарища. Ни одного из них не наделили бесполезной силой, добавив в довесок способность причинять смерть, не то что не прикасаясь, — едва улыбнувшись. Действенное средство: пара улыбок, несколько простых и тёплых слов. Человек ожидал совсем не этого, он почти привык, что свободных женщин здесь нет — есть товар в клетках и расхлябанные шлюхи в борделях. Человек удивлён, ошарашен, рассеянно чешет затылок и бредёт прочь от джипа, медленно закуривая обычную сигарету. Видит перед собой только странную «пани», улыбается, выпускает из ноздрей облачка дыма и совсем не смотрит под ноги. Человеку мерещится что-то ласковое, почти домашнее, а совсем не шипящий, угрожающе массивный реликтовый дракон. Она ведь знала, что водитель группы расслабился. Размечтался, растворился в солнечном свете вместо того, чтобы собрать внимание в кулак. Чуяла ведь. Варанов тоже чуяла, самым краем сознания цепляла ящеровы тупые мозги, обманчиво медленный ток энергии в нервах, и запах. Эту сладковатую вонь гнилого мяса, от которой было не отвязаться, но Мэл всё-таки отмахнулась. Сама во всём виновата. Не слушалась ощущений, давила в себе тревогу — паршивую пиявку-липучку. Тоже размякла, поддалась эмоциям, не предупредила, не… На кой чёрт, спрашивается, улыбалась? Морду ящиком — так здесь, кажется, говорят? Именно ящиком, и ухмылку как можно гаже, и каждым словом чтобы, как ножом, резать любое тепло и понимание. Не место здесь ни первому, ни второму. Только дело, без чувств, слаженное и чёткое — тогда шансов больше. Бизнес есть бизнес, как говорил кто-то — Хойт, отец, или они оба. Не то. Совсем не то, при чём тут вообще бизнес? Бизнес — дело его величества босса, сам босс сейчас в своей конторе. Контора в двух шагах от душевой — когда Мэл успела здесь оказаться? Куда подевался из памяти последний отрезок дороги? Когда скрежетали, распахиваясь, ворота, куда тут же после высадки улетучились бойцы снайперской группы? Ни черта нет, провал. Только солнце нажарило в прикрытые рубахой плечи, кожа теперь так и пышет, в макушку под кепкой будто втыкаются иглы. Сотни, тысячи мелких иголок. Солнце. Без атмосферного слоя с его эффектом рассеивания оно не жёлтое — пронзительно-белое, с острыми клинками лучей, во все стороны прокалывающими черноту. Кто знает, кому из флотских шишек пришло в голову обустроить космический мемориал на поверхности естественного спутника. Вгрызться в лунный грунт, прилепить к нему секции из термостойких сплавов — гроздья серебряных капель, слитых меж собой галереями прозрачной брони. Издали похоже на жемчужные нити, блестящие перламутром в белом свете. Красиво, даже очень, если забыть, что смотришь на могильник. Космическое кладбище. Гигантский, растянутый вдоль границы солнечной и тёмной сторон склеп, где в тысячах ячеек будет упокоен прах, до тех времён, пока существует спутник. Может быть, сотни, тысячи, миллионы лет в тишине, почти абсолютной, если не слушать едва зудящий магнитный фон. «Ж-ж-ж», — еле слышно жужжит генератор, благодаря которому гравитация луны в шесть раз слабее земной выравнивается до привычной человеку нормы. Со скидкой на лёгкий скафандр с дыхательной системой, которая всё-таки весит ощутимо. Да, скафандр тоже полагается, хоть ради живых посетителей в галереи искусственно нагнетается воздух. Здесь слишком холодно. Слишком дико, слишком мертвенно, к тому же уровень кислорода снижен, судя по табло на гладких стенах. Зеленоватым светом, ровным и непреклонным, цифры напоминают о том, что живым здесь не место. Это обиталище тысяч погибших в стычках, рейдах, коротких военных кампаниях или вполне штатных дежурствах. Место упокоения героев и тех, кто мог бы жить, если бы не чья-то ошибка. Одна-единственная ошибка. Всплеск эмоций, ненужный, неуместный — гнев на отца. О, старик опять провинился: гоняет грузовики без сопровождения, а флоту отдувайся, отбивай претензии космического отребья. «Папа-папа, плевать тебе на людей, всегда было и всегда будет», — горечь и злость тогда застилали глаза, и тренированная реакция стрелка дала сбой. Даже не на секунду — её мелкий осколок, а потом всё затопило огнём. Рыжим, не то что это белое солнце. У матери Рича тоже рыжие волосы, яркие даже сквозь адаптивное стекло шлема, а отец совсем седой, серебряный, как лунный грунт за преградой брони. Родители пилота застыли в безмолвии, полном, если бы Мэл не ловила биение их сердец, гулкое, будто кто-то совсем рядом развлекался, один за другим бросая крупные камни в полупустой колодец. Казалось, эти двое, стоящие спиной, обязательно услышат посторонний пульс, который с каждой секундой всё сильнее оглушал, но они не оборачивались. А ещё, как назло, за руки держались так тесно, точно скафандровых перчаток не существовало — только контакт кожа к коже. Зависть самое паршивое из всех людских чувств. Кажется, Мэл сжимала кулаки, неплотно — мешали те же перчатки. Накатывала волнами жгучая, гадкая обида: у Рича есть родители, оба с ним, оба его любят. До сих пор, даже мёртвым. Дальше — это уже запомнилось чётко — стало совсем плохо. Грудную клетку сначала сдавило, потом наоборот, принялось распирать, глотка сомкнулась, пропуская воздух через раз мелкими, почти случайными глотками. Слёз не было, по крайней мере, своих, ни один всхлип не тревожил разреженную атмосферу, не проникал в наушники шлемофона. Мать Рича давилась рыданиями. Мэл не слышала ни звука. На дисплее, прикреплённом к правому запястью, с сумасшедшей скоростью мелькали цифры биотелеметрии — компьютер скафандра поднял тревогу, когда датчики уловили выход физиологических данных за пределы нормы. Через сколько-то попыток дышать ровнее Мэл нашла себя за поворотом — там, где за блестящими рядами ячеек с останками, похожих на огромные чешуйки, её нельзя было увидеть. Она и молилась: лишь бы не заметили, не зажали у плавного изгиба галереи, не заставили смотреть в глаза. Сквозь броню шлема глаза всегда блестят по-особому, кажется, они, как инженерный резак, пробуравят тебя насквозь, медленно прижгут сосуды, останавливая кровь. Продлят агонию или, может, спасут, вытащат с того света. Рича никто не спас. Он всё кашлял и кашлял, пока были силы выталкивать через горло кровь из разорванных внутренностей. Потом её стало слишком много, да и сил не осталось, — намертво запомнилось, как друг затих, криво разинув чёрный-чёрный от сгустков рот. Рич будто звал её, Мэл — однокурсницу, сослуживца, закадычную подругу и даже — всего раз — любовницу. Артиллериста, допустившего ошибку. Мать пилота Рейда тихо плакала с сухими глазами, но странно — никого не обвиняла. Больше того — знала, что напарницу сына буквально собрали по частям, вылечили и поставили на ноги, в то время как Рича не поднимет уже никто, но — не проклинала. От этого делалось совсем тошно, душно, муторно будто эмоции раскачивались на взбесившихся экстремальных качелях. Эти люди должны были оглянуться. Найти Мэл в её укрытии, поймать, вытрясти хоть слово. Ткнуть носом в ошибки. Обвинить. Осыпать проклятиями. Она ведь для этого брела следом, бесшумно, как местное привидение — прощения хотела просить, но так и не решилась. Струсила. Сейчас бы тоже не решилась. И в глаза не смогла бы глянуть никому из родных Марека, больше того — от своей же рожи тошнило. В какой-то из дней после нападения в душевой над раковиной прилепили кусок зеркала, кривой и грязный, с отбитыми углами. Впечатать бы кулак точно в центр отражения, так, чтобы рассыпалось вдребезги, но это совсем глупо и скорее по части Вааса. Она — ведьма и «миноискатель», поэтому меньше эмоций. Меньше, чёрт возьми, знания о том, что далёкой чешской семье теперь нечем откупиться от банды. Немолодую женщину с мальчиком пяти лет выкинут из дома преступники под тонким прикрытием легального бизнеса, с которыми спутался старший сын. У Мэл же сейчас единственное важное дело — отмыть с рук кровь среднего сына, эту мерзкую липкую плёнку. Кто-то оставил на краю раковины местное грубое мыло в замызганной мыльнице. От жары кусок быстро высох и потрескался так глубоко, что рассыпался в пальцах, но кровь, казалось, не отмоется никогда. Она сходила пластами, сплеталась на белом тёмными прожилками, нехотя растворялась у самого слива, но всё не заканчивалась. Заскорузлые рукава намокли по краям и царапали запястья не иначе как прямо по нервам, но Мэл продолжала тереть ладони. С остервенением, сцепив зубы, пока не вздрогнула — дверной проём закрыла высокая тёмная фигура. Спокойно, это же Алвин, он всё время был здесь, за стеной. Он больше не собирался оставлять Мэл одну, но понадобилось несколько долгих мгновений, чтобы отдышаться и принять факт: перед ней не враг. — На пару слов тебя можно? — вопрос точно звучал уже не в первый раз, настойчивый, тревожный настолько, что в воздухе оставался чёткий след, раскалённый до дрожи. Беспокойство? Да ладно, было бы о ком волноваться. В первый раз, что ли, кто-то умирал или мучился, когда она ошибалась, а может, и всё это вместе? После Рича ведь как-то выжила. Пережила и Лэнса, будто и правда проклята, а тех, что когда-то убивала по приказу, вообще никогда не считала. Ведьма. Не иначе как поганый «дар» постоянно требовал подпитки чужими жизнями. — Послушай… — Алвин шагнул навстречу, его голос почти потерялся в шуме воды, а потемневший взгляд ощущался кожей. Таким взглядом ловят в чьей-то внешности малейшую тень близкой катастрофы. «Ну что ты, какая катастрофа. Всё хорошо, правда, ничего нового, всё как обычно… всё это я уже проходила», — только чёртов вентиль скользил в мокрых пальцах, не желая закручиваться. Вода бурлила, бурлила. — Мэл, послушай. — Ржавое железо взвизгнуло так, что заныли зубы. Бурление смолкло, вместо него из-за спины Алвина резко бросили: — …вы, какого хуя возитесь?! Хойт требует к себе, срочно! К Хойту. Сквозь надоевший солнечный свет — полосы жгучих лучей, видимых, будто кто-то перечёркивал пространство крепости жёлтыми нитями. Мимо пальм-недоростков, пробивших вытоптанный грунт, мимо людей с лицами в масках. С Алвином, лицо которого само по себе опять превратилось в маску. Кривая ухмылка и блеск испарины на висках, какой-то слишком уж холодный. Чересчур зябкие струйки под чёрной рубашкой, прямо по спине между лопатками, — как предвестники чего-то не очень хорошего. Нет, он в порядке. Вон, глаза блестят льдинками, а на губах застыла такая пренебрежительная гримаса, что встречные вояки расступаются — ледокол прёт. Ледокол, небоскрёб, каланча, великан — разве может такой дать слабину? Остальное — паранойя самой Мэл, ничего больше, беспокойная ненависть, не находящая выхода: Хойт. Эти картинные жесты, слишком светлые, почти мёртвые глаза и дряблая, морщинистая шея, которую так хотелось сдавить не то что петлёй из импульсов — голыми руками и золотой цепью, блестящей у босса на впалой груди. В конторе сегодня было как-то слишком многолюдно. Чёртова толпа наёмников отиралась уже на первом этаже, штабеля с «товаром» явно разрослись в объёмах, как зараза в больном организме. Духота пульсировала, жила своей жизнью, люди собственными телами гоняли по ней запахи пота, химических испарений, чего-то ещё, совсем одуряющего и тошного. Кто-то сильно перебрал. Кого-то поили прямо из горла прозрачной и жгучей жидкостью, потом совали в пальцы кривую, приторно пахнущую самокрутку. Потом заставили стянуть одежду и давлением уложили на длинный стол, сдвинув в сторону горстку круглых таблеток и несколько белых пакетов. Дальше сделалось просто больно, без капли желания, зато с тупыми уколами страха при каждом толчке, сухом и слишком агрессивном. К чёрту. Эти уроды притащили сюда девицу. Развлекались с ней в одной из комнат под боком у босса, потом соизволили накормить — бросили, как собаке, железную миску с жирной поганой кашей. Вон она, девчонка — на полу за одной из стоек. Подпирает стену, всё равно маятником качается из стороны в сторону, иногда стискивает голову ладонями, борется с тошнотой, но не хочет трезветь. Хочет забыть всё, даже кашу — без неё мучил голод, теперь мучает желание умереть, потому что нет ничего хуже, чем быть использованной и выброшенной. «Умереть… Я могла бы тебе помочь, девочка. Это я умею лучше всего», — Мэл оскалилась, неожиданно прямо в знакомое лицо — у лестницы-колодца их с Алвином ждал Пауль. — Ну наконец-то, — бросил австриец сухо. Его нежелание подниматься на второй этаж читалось без телепатии по сомкнутым в одну линию губам и глубокой складке меж бровями, но приказы нарушению не подлежали. Его величество босс терял терпение, прямо сейчас отстукивал тощими пальцами на крышке стола какой-то ритм, даже напевал что-то. Знакомая мелодия. Папочка тоже обожал земную классику как дополнение к престижным коллекциям оружия тысячелетней давности, только петь не умел совершенно. У Хойта получалось неплохо, наверное, он даже наслаждался бы, если бы не сочился ядом. — Выйди, — пальцы в табачных пятнах замерли над столом, прежде чем их хозяин соизволил, почти не раскрывая губ, обронить единственное слово приказа. Мэл потупилась прежде, чем Хойт уставился ей в глаза, вместо этого поймала взгляд Алвина. — Глупостей только не делай. Пожалуйста. — В ответ на уже привычное молчаливое предостережение Мэл скорчила улыбку. Дёрнула плечами, когда за спиной возобновился стук по столу, закрыла дверь, отрезая себя от давящего взгляда. Но не от мыслей. Хойт, похоже, всерьёз решил, что она не осмелится подслушивать. Не проникнет сквозь старый ноздреватый бетон, обшитые деревом панели, толстые двери. Побоится, или силёнок не хватит. Чёрта с два, мистер, хватит, всего хватит. И ничем потом не докажешь, что кто-то просочился в твой узкий череп, который ты считаешь аристократическим. Делаешь всё, чтобы холуи твои, противники и союзники так считали. Жаль, нет времени лезть глубоко, вытащить наружу то, чем дышишь. А дышишь, кстати, не очень — увлекаться сигарами нужно меньше, но ты не боишься — любишь пугать других. Тех, кто не имеет права тебе ответить, если не хочет огромных проблем. — …хвалёный снайпер из Швеции, без напарника таскает свою крупнокалиберную дуру. В Швеции принято проваливать задания и бездарно терять людей? Лажать принято? Надо же, какое у вас, мистер, эхо в мыслях. Будто сотни змей извиваются и шипят, готовят атаку, копят отраву для плевка. И кровь ваша холодная, остыла уже давно настолько, что приходится подогревать извне, подобно тому, как это делают ящерицы и змеи, лежащие на солнцепёке. Вам солнца мало. Вам подавай жар огня и чужого страха, правда? — Так как там в Швеции, а?.. Шипите, мистер, шипите. Кого-то вы мне напоминаете. Вам ведь плевать на Марека, правда? Ну сожрало местное зверьё какого-то сосунка — вам-то что? На его место придёт десяток других, которым вы станете платить грязными от крови бумажками. А вот длинный швед, что застыл столбом напротив, раздражает вас буквально всем. Слишком неподвижен. Слишком невозмутимо стянул перед входом в кабинет пропитанную потом бандану, открыв белобрысые патлы на одну сторону. Слишком выпучил глазищи — колкие ледышки, но выражения в них никакого, точно ни одно слово не достигает цели. — Сэр, разрешите? — в паузу между ядовитыми уколами вклинивается кто-то ещё. «Сэр» узнаёт Пауля на уровне 'кажется, австриец', «сэру» нравятся те, кто по праву рождения или долгой практики знает немецкий язык. Милостивый кивок — о, мистер, даже сокращение ваших мышц можно ощутить сквозь стены. — На самом деле, тренировку можно считать успешной, сэр. Телепат точно знала, где случилось ЧП, хоть на месте была впервые. Направление выбрала безошибочно… — Тренировку можно считать успешной… — глухо прорычала Мэл и, тряхнув головой, выпала из контакта. Живот совсем свело холодом, будто туда запихнули снежный ком, взгляд, наверное, тоже был соответствующий, — вон как шарахнулся в сторону наёмник, патрулирующий второй этаж в хождениях туда-сюда. Впрочем Хойт, кажется, под страхом ужасной кары велел своим псам даже не приближаться к «ведьме», пока та торчит в коридоре. — Ну спасибо… «папочка»… — яд переполнял теперь саму Мэл. Мешал сосредоточиться, коснуться мыслей Хойта снова… без того, чтобы не придушить его самого. Босс тем временем покачивал головой: в самом деле, какой-то водила — невелика потеря, есть и другие пешки. Пауль прикрывал самого себя, как заместителя командира. Командир не двигался. Упрёков для его вины, по сути, не придумывалось, кроме того бешенства, что вызывала сама по себе эта ледяная маска — лицо, на котором ни единый мускул так и не дёрнулся. Об остальном Хойт даже не подозревал. — Ещё одна смерть, на которую всем плевать — и людям, и небу, — Алвин, казалось, очень устал. Обжигающе холодный пот всё так же приклеивал к его спине чёрную рубашку. В довершенье Хойт клацнул выключателем, и нелепые лопасти на потолке пришли в движение, принявшись бесполезно пластать душный воздух. Шелест, похожий на трепет крыльев гигантской бабочки, донимал сквозь стену, соревнуясь в этом с электрической трубкой, что щёлкала и зудела прямо над головой. «Без напарника таскает свою крупнокалиберную дуру…»  — всплыло вдруг в памяти, и озноб прошиб уже Мэл. Сколько весит винтовка Алвина? Как он гнался с таким весом в руках за сумасшедшей ведьмой, когда та, не разбирая дороги, неслась по склону холма? — …надеюсь, дальше вы будете только радовать меня своим чутьём. Потерял чутьё — пожалуй в утиль, как ржавое корыто, — долетело от Хойта. Какое славное умение, босс, какая точка в беседе, браво. Вы всегда подмечаете момент, когда собеседники совсем успокоились, уверенные, что буря миновала. Наслаждаетесь реакцией, подавленными жестами, дикими, затравленными взглядами. Правда, сейчас вас лишили львиной доли удовольствия, не выказав испуга. Совсем паршиво, кажется, сделалось одной только Мэл. «Тебя выбросили на свалку», — может быть, очень давно, а может, чуть больше месяца назад сказал Ваас. Она тогда позволила себе сорваться, проявить всё те же ненужные, вредные эмоции. С Алвином подобная шутка не срослась. Правда ведь, всё в порядке, а холод под сердцем и колотьё в затылке — просто секундный наплыв усталости? — Идём… — не глядя, сухо бросил Алвин, поравнявшись с Мэл. Она повиновалась молча — оскал на лице её телохранителя сделался совсем уж натянутым. Слишком вымокли серебристые волосы, на висках совсем потемнели, как талый снег, а поджарая сухощавая фигура выглядела чересчур уж прямой. В остальном — всё вроде бы по-прежнему нормально. Обычная дрожь нервов после всплеска адреналина и физической нагрузки, обычная заторможенность вспышек-импульсов. Винтовка, конечно, тяжко оттянула руки — сколько, сколько же она весит?! — но Алвин ведь справится, как справлялся всегда. Без единого слова они добрели до комнаты, их общей — давно ли эта мысль так прочно укоренилась в мозгу? Дверь здесь всё так же гремела, как бы осторожно её ни притворяли. Над прилаженной Алвином занавеской расплавленным золотом вливался в окно свет, без жалости очерчивал щербины на стенах. За две недели Мэл изучила здесь каждую трещинку, каждый изъян в бетоне, но сейчас всё казалось незнакомым. Пыльным и душным — во сто крат сильнее, чем раньше, будто снаружи царило не земное солнце, а распухший, иссушающий всё гигант. От него спрятаться бы в тени, вон в том укромном уголке за койкой. — Мечтаешь о пуле? — проговорили прямо над головой. Мэл оказалась вдруг в вожделенном углу, когда на неё надвинулись, оттеснили, умудрившись ни разу не прикоснуться. Глаза-ледышки уставились прямо в лицо, но взгляд упрямо соскальзывал с них на складки вокруг губ. Целая сеточка складок и провал рта, похожий на кособокую бескровную рану. — Мечтаешь о пуле? — повторил Алвин, скривился ещё сильней, убедившись, что Мэл, наконец, не пытается отвернуться. Гримаса у него получалась странной, казалось — на этот раз лицо застыло против воли хозяина. Мышцы дрожали и мелко сокращались в напряжении, похожем на судороги. Рубашка вымокла полностью, набухла от пота, мерзко прилипнув к коже. У самой Мэл? Духота ведь неимоверная, ухватила за горло и не отпускает, и почему-то тесно, невероятно тесно. Или это Алвин, его тело, с которым на самом деле что-то творится? — Думаешь, Марек хотел бы тебе такой смерти? Ему не повезло. Хотя ещё как сказать… — Не понимаю, о чём ты. — Она покосилась на стену, точно углядела что-то интересное. Как раз у плеча бетон раскололся, трещину заволокло густой паутиной, укрыло от дневного света. Под плотными белыми пасмами мерещилось копошение. Пауков Мэл всё так же не чувствовала, а может, там вообще никого не было, просто мерцающие пятна затеяли перед глазами свой беспорядочный танец. — Думаешь, так лучше? — продолжал Алвин, заставляя следить за каждым движением своих губ, уже не бледных — почти синих, с едва розоватыми вертикальными прожилками. — Так проще! Конечно, проще. Давай, сломайся под натиском мироздания, оно только этого и ждет. А я не сломался, знаешь ли. Я тоже смотрел однажды на пистолет, это же проще всего! Проще… только раз нажать. Патрона с лихвой достаточно одного, а их пятнадцать — полный магазин. Ничего не заклинит, а если вдруг, по насмешке этих, «верхних» или каких там ещё, — справимся, не в первый раз. Дело пары минут. Напоследок заглянуть внутрь ствола — там угадываются витки нарезов — то ли причудливая спираль, то ли рисунок смертельного цветка. Очень просто, легче лёгкого. Только пустота в комнате смыкается вокруг, давит на плечи, валится на голову, а с белой стены мигает дохлым глазом огромный телеэкран. Ну же, одно нажатие. Лучше, чем валяться в каком-нибудь хосписе и медленно разваливаться, превращаться в бесполезный шмат гнилого мяса, место которому в помойном ведре. Ну же, жми. Пускай хоть сын, Йохан, запомнит не беспомощным — сильным, умелым, примером для подражания. Йохан — ему ведь никто не скажет, как на самом деле умер отец. Что застрелился — утаят, придумают геройскую сказку, соврут, не станут травмировать. Никто ведь не хочет потом таскать парня по психологам, верно? Чёртова болезнь. Чёртова медленная смерть, тихая, но неизбежная, лучше ускорить всё, решить одним махом. Мэл моргнула. Видение не собиралось уходить так просто, с силой придавливало к стене, окутывало ледяным коконом в пропитанном зноем воздухе. Оно пялилось в глаза провалом ствола, в котором угадывался витой цветок нарезов. Оно пахло сгоревшим порохом, кисловато и дымно, чуть химически, с неожиданной мятной примесью. Стоп, этого не может быть. Алвин же стрелял сегодня, по варанам, к тому же запахам давно пора было выветриться. Любым, кроме мяты, пота и пустоты. Всего через пару дней после смертельного диагноза — лаконичного медицинского бланка с именем "Алвин Лунд", с того же экрана на белой стене сообщат, что в детский лагерь ворвался псих с помповым ружьём и гранатами. Тогда пустота навалится по-настоящему — сына больше нет, не за что цепляться, не на что надеяться. В момент из видения Алвин остановился. Но только затем, чтобы после начать войну с небом, убивая не себя — других, потому что там, на небе, на одного самоубийцу и не посмотрят. А вот на гибель многих и многих — в теории — кто знает? — Мареку совершенно точно не понравились бы твои мозги, размазанные по стенке. — «Миноискатель» Хойта обновился до нового уровня. Теперь мне достаточно просто пару раз улыбнуться, чтобы получить труп, — забормотала Мэл в угол, похоже, тому, кто шевелился под слоями паутины. Губы деревенели с каждым словом. Рядом молчали, как-то натянуто и странно, только дышали в ухо, как вдруг дыхание прервалось. Это напоминало электрический разряд изнутри, длинный и мучительный. Это походило на огонь, который сжёг бы, если бы тело Мэл не умело защищаться, реагировать само по себе, принимать удары, справляться с шоком от чужой боли. Алвину приходилось в сотни раз хуже — с окаменевшим лицом он сползал по стене, нелепыми жестами хватаясь за воздух, будто так можно было замедлить падение. Впрочем, ему удавалось. Он как-то держался, умудрялся не рухнуть, пока Мэл не стряхнула оцепенение, не подпёрла плечом фигуру, что всё равно с каждым мгновением грозила сложиться и удариться об пол. Мэл держала, кажется, бесконечно долго, до слабости в ногах и блестящей свистопляски перед глазами, бормоча одно и то же: — Сейчас, сейчас. Держись, осторожней… Аккуратней…