Цивилизованные люди

Где ты? Где-то здесь, я знаю. Кругом? Нигде? Слева или справа? Над головой ли? Под ногами? Впереди, за спиной? Я тебя чувствую. Ощущаю присутствие каждым сантиметром кожи, всем своим существом, но не вижу. Сказал бы, что не вижу совсем ничего, но это не так. Вокруг, в абсолютной, почти космической черноте — черноте неба, куда забыли отсыпать звёзд — то и дело вспыхивают крохотные огоньки. Я бы и принял их за звёзды, а себя возомнил не иначе как летящей сквозь пустоту галактикой, если бы, приближаясь, они не превращались в живых существ. Разных. Прозрачные лоскутки слизи извиваются, светятся изнутри, ни на йоту, впрочем, не рассеивая мрак. Медузы, похожие на заплутавшие в вечной ночи рождественские лампочки, топорщат мерцающие волоски и выворачиваются наизнанку, отталкиваясь от мнимой пустоты. Иные огоньки болтаются перед мордами рыб, страшными, — заманивают добычу в ещё более жуткие пасти с зубами, похожими на подсвеченные изнутри иглы. Такими же иглами протыкает голову боль, заторможенная, странно тупая, но жуткая — как вон тот удильщик[1]. Странное, будто неземное существо без грудных плавников, кажется, состоит из пасти целиком. Если пофантазировать, можно представить эту рыбу левиафаном, что глотает целиком звёзды, но она проглатывает у меня на глазах только мелкую, но такую же зубастую рыбёшку, приплывшую на свет «удочки». В момент, когда одна тварь съедает другую, темнота съёживается лёгкой рябью. Становится видно: это уж точно никакой не космос. Мозг окончательно смиряется с тем, что я под водой. На глубине, куда не достигает свет, под давлением не меньше чем в сто атмосфер[2]. Для тебя тут пока ещё мелковато — если только в твою исполинскую голову не пришла блажь осмотреться. Вот сейчас, сейчас я могу натолкнуться взглядом на гигантское змеиное око, зрачок в котором сам по себе похож на провал в Бездну. Эта мысль медленно сверлит висок вместе с удивительно терпимой, будто сонной болью. Здешние диковинные твари, наверное, кусают своими полупрозрачными зубами куда больнее. Твари то и дело попадаются на пути, подсвечивая мрак органами собственных тел, но совсем его не разгоняя. Где ты? Почему всегда молчишь? Я впервые так глубоко — это ведь ты делаешь так, чтобы даже в полной темноте я видел спуск океанского дна? Оно похоже на каменистый грунт чуждой, пустынной планеты — серый, ноздреватый, изрезанный, в выпуклостях и кавернах, в оспинах метеоритных кратеров. Нагромождение голых скал, на которые в вечном кружении оседает «снег» — частички всего, что умерло гораздо выше. Умерло… Над головой, под ногами, вокруг — вечно кто-то умирает. Я слышу, как в непроглядной толще воды, под гнётом в сотню атмосфер вопит кашалот, звуковой волной пытаясь оглушить извечного своего врага — гигантского кальмара. Слышу, как усыпанные хитиновыми крючьями щупальца скребут толстую кашалотью шкуру, впиваются, вырывая ошмётки жира и куски мяса, оставляя поверх старых новые рубцы. Кальмар велик и силён. Почти что легендарный кракен — так может показаться, но левиафан всё же сшибает головоногое чудище, закусывает челюстью с коническими зубами, мнёт холодную, скользкую плоть. Мясо архитеутиса отдаёт аммиаком — непременно должно отдавать, это мы вычитали в энциклопедии вдвоём с сыном. Помню интерес, который светился у Йохана в глазах, любопытство пополам с благоговейной жутью — это чувство кого угодно заставит непоседливо ёрзать на диване. «2 250 метров. На этой глубине кашалоты охотятся на гигантских кальмаров». Слова из той же энциклопедии. Ведь ты, Мировой Змей, Великанский посох, не можешь говорить словами из человеческой книжки, правда?  — А ты когда-нибудь нырял, па?  — Было дело, герр Йохан. Правда, не так глубоко, я ведь не кашалот… — Ворошу пальцами мягкие детские волосы цвета бледного льна. Это воспоминание — тоже не твоя работа, Змей Йормунганд. Оно въелось под череп намертво вместе с болью, застряло крюком из щупальца кальмара, сдавливая мозг, раздирая сосуды. Я знаю, как его зовут — мой личный монстр, личный кошмар. Ничего общего с чудовищным давлением на глубине и тем, как реагирует на него внутренне ухо ныряльщика — эту проблему, наверное, ты всё-таки решил, пустив меня в своё царство. Решил — вместе с мертвящим холодом, который я чувствую едва-едва, отголоском. Здесь уже вполне могут похрустывать стёкла, трещать под гнётом многих и многих тонн стенки подводных аппаратов. Я же чувствую себя вполне терпимо — даже усмехаюсь. Твоя работа? Решил довести меня до места, которую учёные в честь бога мёртвых Гадеса назвали «зоной хадаль"[3], и не раздавить по дороге? Не смейся, про зоны, всякие там пелагиали и абиссали[4] я тоже вычитал в энциклопедии. Но какая же, всё-таки, ирония. Я ведь ещё жив, правда? Не мог же, в самом деле, сдохнуть, едва заполучил в объятия это чудо? Жар её тела чувствуется даже сейчас, посреди темноты, а пальцы сводит не от холода — желания вывернуться из самой неловкой позы и пригладить волосы, что щекочут мне ладонь. Труп не может хотеть такого, а ещё много чего ещё, уже не настолько невинного. Может, она и вправду колдунья? Маленькая и белокурая, как сказочная фея из тех, что живут в цветах. Жар. Тот, с которым она выпалила вчера, что любит, которым напитала меня самого. Растопила чёртов Айсберг. Теперь жара во мне так много, что хочется поделиться в ответ, окутать её защитным коконом. Там у них, в этом её будущем наверняка уже изобрели силовые поля — я бы прикрыл её чем-то подобным, непроницаемым, чтобы ни один мудила из своры мистера Хойта не… Даже пялиться не смел, в общем. Да, я жадный, оказывается. А ты, как обычно, молчишь. Хоть раз бы подал голос или шелохнулся, но вокруг всё так же тихо и очень темно. Только в неясных бликах, которые излучает живая подсветка приплывших из энциклопедии рыб, моллюсков и беспозвоночных, падает и падает в черноту мёртвый снег. Намекаешь, я сам превращусь во что-то подобное, недолго осталось? Может быть. Я думал, что давно свыкся и с этой мыслью и с яростью, которую она вызывает, хотел только утащить с собой побольше душ. Самопровозглашённый Ангел Смерти на пороге царства мёртвых, в окружении чудовищ, глотающих друг друга живьём. Это почти смешно. Нет, вопрос не в том, что мне теперь делать, тут как раз всё понятно. Любить. Беречь, прикрывать, защищать, fan[5], да пылинки сдувать, как с фарфоровой статуэтки, на которую она и похожа. Раз уж привязал к себе — хранить, пока есть силы. Jävlar![6]. Как давно, оказывается, я не ругался на родном языке, всё больше на местный манер, но ты ведь не против, а, Змей? Ты должен быть только за. Не зря ведь я тут болтаюсь, будто в чернилах, нос к носу тычусь в голодных тварей, рыщущих, чего бы урвать. Ты не против. Так за какие заслуги, говоришь, дана мне она, такая светлая, строгая? После всего, что я натворил. При том, что времени мне наверняка отмерены совсем крохи. Да-да, для тебя это, может, и не важные вопросы, ты ведь один обвиваешь Землю целиком и ударом хвоста можешь сбросить планету в хаос. Тебе одному хором и поодиночке поют все киты Океана. Ты слышишь, как китов рвут гарпунами, тянут прочь из волн, ещё на живую пластают ярко-красное мясо, заливая бурлящую воду сотнями литров крови. Так делали мои предки, делают по сей день, несмотря на запреты. Ты слушаешь, даже, наверное, отвечаешь на эти и многие другие действия — землетрясения и вулканы ведь твоя работа? Неужели такая проблема ответить мне? Хотя бы намёком дать понять: за что, почему, как действовать дальше, чего от меня хотят? Ждать ли сил, о которых молил? Или целиком и полностью полагаться на себя, как бы страшно ни было надеяться на тело, которое совсем скоро превратится в рухлядь. Полагаться на себя… Оно-то не привыкать, конечно, но ведь не для себя просил и прошу. Рыбок-чудовищ стало совсем мало. Подсветка причудливых организмов, биолюминесцентные звёздочки не прокалывают больше темноту, не тревожат уставшее зрение. Пахнет почему-то малиной. Ах да, это ведь мыло, которым Мэл накануне старательно вымывала волосы. Само оно выполоскалось из рук вон плохо, и короткие прядки теперь жёстко топорщатся в разные стороны. Память подсказывает, что запах ненастоящий, химический и резкий, но рот заполняется слюной, как если бы под нос мне сунули пригоршню ягод. Это всё она, Мэл, маленькая, податливая, горячая. Кажется, чересчур — до боязни сломать — хрупкая с её выпирающими позвонками, рёбрами, лопатками и ключицами. Чуть неловкая, но покажите мне того идиота, который прозвал её ледышкой. Куда там — жар её кожи проступает сквозь холод и кромешный мрак. А может, у неё снова температура? Пора отсюда выныривать. Опыт из прошлой жизни бормочет что-то о кесонной болезни и декомпрессии[7], невнятно, но настойчиво. Плевать. Нет, даже не так. Я полностью осознал, что всё не по-настоящему. Скоростной подъём мне не навредит, не вырубит, не убьёт — наоборот, вырвет из чёрного, бредового Нигде, выпустит, позволит прийти на помощь. Исчезают последние частички света. Нигде густеет, как нефтяное пятно, в котором где-то на поверхности Океана снова задыхаются, гибнут твари морские и птицы. — Отпусти! — требую я, но сам себя не слышу, только без звука разеваю рот. Не удушье — злость и тревога ломают изнутри грудную клетку. Всё тот же опыт в своих неуместных причудах подсказывает, что под водой с губ и ноздрей должны срываться пузырьки воздуха, застилать глаза, бешено щекотать в темноте лицо. Какой, к чёрту, воздух? Какие глубины, если всё — иллюзия, морок, навеянный тобой, Йормунганд! Ты с самого начала так развлекался, как бы громко я ни звал, и не ответил бы, даже если бы я сам себе вырвал гортань. Когда я поливал джунгли чужой кровью, удобрял чужими мозгами — ты дрых себе на дне, почти мирно. Только и вестей от тебя было — одни глюки да кошмары. Ладно. Можешь отмалчиваться дальше, я сделал выводы и понял, как действовать. Отпусти меня к ней, отпусти сейчас же! — Отпусти, Змей! Мелькают зубастые морды — рыбы из энциклопедии приплыли прощаться, чтобы через миг растаять без следа. Крик вырывается наружу — ну наконец-то! Выедающая глаза темнота блекнет, дёготь теряет густоту, истончается до серой завесы. Взвесь не взвесь, не мёртвые останки в водной толще — пылинки танцуют внутри бледных лучей. Пылинки, откуда они? Дышится с трудом, тело колышется на волнах, не прохладных ни капли — тёплых, душных. Волны перекатываются поверх лица, застилают глаза колючими, едкими брызгами. Вырвался или нет? Моргаю как можно чаще, избавляюсь от прилипчивой влаги. Какое странное надо мной небо. Ни облаков, ни звёзд, ни Луны. Одни косые прямоугольники света. Низкое. Внутри прямоугольников — будто твёрдая поверхность чужого, чуждого мира — ноздреватая, в рытвинах, кавернах и трещинах. Знакомая, чёрт возьми, картина. — Алвин… Алвин, проснись… — А вот это на шёпот моря уже совсем не похоже. И небо не небо. Вполне себе бетонный потолок, низкий, серый, щербатый. — Мэл… Сердце, кажется, прокладывало себе путь наружу, неважно какой — сквозь грудину или горлом. Мэл кусала губы, чтобы не завопить. Старалась не тормошить слишком сильно и не вгонять в мужские плечи отросшие ногти — не причинять ещё больший вред. От страха всё равно спирало дыхание. Страх поднимал дыбом волосы, выламывал ключицы, до потемнения в глазах сдавливал виски. Кроватная сетка стенала на все лады, далеко не по той приятной причине, что накануне. Мэл не могла разбудить Алвина. Безуспешно тормошила. Растирала плечи, грудь, кололась о заросшие щёки, в конце концов, будто дозу адреналина в сердечную мышцу, вогнала в нервы судорожно вытянутого рядом долговязого тела возбуждающий импульс. Замерла, обратившись в живой то ли локатор, то ли медицинский сканер. Алвин барахтался, словно пытался всплыть, шевелил пересохшими губами, но не просыпался. Только грезил, поневоле утягивая прижавшуюся к нему Мэл — так глубоко, как никогда раньше. Ни один из прошлых кошмаров не мог сравниться с этим — с падением в логово Йормунганда. Мэл не помнила за собой подобных погружений. Чтобы прочь собственное тело, и собственную личность тоже прочь, как шелуху. «Где ты? Где-то здесь, я знаю!» — звала она сама, вглядываясь в кромешный мрак. Изворачивалась и корчилась, пытаясь не пропустить в вечно шевелящейся черноте появление Чудовища из чудовищ. Она сама, срываясь внутрь открывшейся на месте солнечного сплетения дыры, листала вдвоём с белокурым ребёнком страницы энциклопедии, с которых в белый день пялились монстры из преддверия царства мёртвых. У самой в ранках на губах запеклась соль — то ли от морской воды, то ли от слёз. Потом Алвин сам отделил её от кошмара, вытолкнул на поверхность, помог не захлебнуться. Как именно, Мэл сама не поняла, просто, кажется, никогда раньше ведьму никто не брал под настолько плотную защиту. А огрубевшей девицей-солдафоном, грёбаной принцессой никто не восхищался так, будто прекраснее её никого не было. Нежность, как страховочный трос, и выдернула Мэл наружу. Алвину требовалась помощь. Он совсем окоченел, и, казалось, держался только за её голые плечи, как за последний кусочек реальности. — Алвин… — Не глядя, Мэл в панической спешке зашарила по столу. Ничего не нашла, обернулась — ах да, они ведь накануне использовали стол не по прямому назначению и всё, что на нём стояло, как попало распихали по сторонам. Искомое обнаружилось под рамой. В складках занавески, в серой полутьме фляга едва угадывалась по силуэту. Слава Богу, не пустая. Мэл кое-как уселась на отчаянно штормящей койке, открутила крышку и смочила Алвину сначала губы. Набрав тёплой воды в пригоршню, отёрла лоб и щёки. Сетка колыхалась и поскрипывала, словно утлый плот на океанской зыби. Капли блестели в бровях и щетине. Потом — ну наконец-то! — приоткрылись веки. — Алвин… — сдавленно выдохнула Мэл, следя то за ошалелым, совершенно потерянным блеском, то за судорожными рывками, с которыми поднималась широкая, но худая грудь. Мэл сглотнула комок. Хотела приложить горлышко фляги к беззвучно шевелящимся губам, но спохватилась: как бы не захлебнулся. Разбавленный сочащимся из окна кислотно-едким светом фонарей, полумрак резал глаза и мешал сосредоточиться. Мэл зажмурилась. Никогда раньше не возникало надобности прибегать для воздействия к помощи рук, но ладонь почти против воли скользила по потному мужскому торсу. Сейчас-сейчас, только установить соединение, будто ты и впрямь чёртово устройство. Да плевать, как это называется. Пускай новые силы вольются в измученный организм. Пускай кошмар растает, чёрное Нигде отпустит. А ведьма справится, ерунда, что руки по самые плечи трясутся от напряжения. — Х-хватит… — мазнул по ушам громкий сухой шёпот. Ладонь перехватили, сдавили неожиданно горячими пальцами, почти больно, но Мэл по-детски обрадовалась, когда Алвин задышал ровнее. Очнулся, очнулся! Хватка ослабла, давление обернулось поглаживаниями, от чего вверх по рукам, до самой шеи, будто пламя по дорожке из пороха рванули мурашки. Шевельнулись на затылке волосы. Чувство вины, то ли своё, то ли чужое, обожгло ещё сильнее. Мэл собралась с духом и вгляделась в полумрак. Алвин не слишком удобно откинулся на краешек этой мерзкой подушки-доски и отдыхал, будто и впрямь только что совершил длительный заплыв с погружением. — Вынырнул, — с неслыханным облегчением выдохнул он в сторону потолка. В горле заскребло — это явственно ощущалось вместе с продирающим привкусом соли, — Алвин прокашлялся и тревожно заблестел глазами, уставившись на Мэл. — Вынырнул… — повторил виновато, ласково, радостно. — Ты сам не знаешь, как меня напугал… — то ли всхлипнула, то ли хихикнула она. В секундном помутнении упала ничком Алвину на грудь, ткнулась губами между ключиц, в кадык, в подбородок. Укололась. Спохватилась: вот же, навалилась, дура, на человека, который едва отдышался. Попыталась осторожно сползти под бок, туда, где провела, кажется, половину ночи, но не тут-то было. Держал Алвин крепко. Его пальцы, впрочем, будто сами по себе обрисовывали на затылке Мэл кругляшок нейроакселератора, вверх и вниз скользили вдоль позвоночника, плотно сжимались на талии. — Постараюсь больше так не делать… — пророкотал он, извернувшись и щекоча дыханием мокрый висок. Мэл замерла. Ослышалась она или нет, но мгновением назад Алвин отчётливо, хоть и молча послал своего давешнего, до чёрта длинного и огромного собеседника очень далеко и куда глубже, чем тот обычно отдыхал. «Катись ты, Йорми». Не слишком замысловато, и так же прямолинейно, как большие ладони остановились у Мэл на ягодицах. Невпопад она вспомнила, что совсем недавно в кругу Ваасовой кодлы обещала отсушить руки любому, кто позволит себе подобный собственнический жест. Фыркнула, беспорядочно выцеловывая Алвину кожу в ямке между ключицами и под ней, и тут же притихла, на волне виноватой нежности уловив потаённое: — Чудо ты моё. Чёртов мертвец ещё больше привязал тебя к себе. Зарёкся же подпускать кого-то, проклят — всех теряю… Перестав дышать, Мэл тёрлась щекой там, где гулко, сбивчиво колотилось сердце, а грудные мышцы подрагивали от напряжения. Большие ладони тоже тряслись, мелко-мелко. — А тут… разве я мог сопротивляться?.. — Отчётливым усилием Алвин подавил дрожь, и через миг объятья сделались менее бесстыжими, зато окрепли. Он держал Мэл так, как будто она намеревалась сию секунду если не обидеться и сбежать, то по крайней мере сверзиться с койки. Ей же всего-то понадобилось куда-то деть локоть, чтобы не воткнуть его бессовестному в живот, и при этом заглянуть в белеющее во мгле лицо. Изловчившись, Мэл всё-таки приподнялась. Уселась, для равновесия сжав бока Алвина коленками. Приосанилась было, но голова закружилась — промеж бёдер делалось невыносимо горячо, казалось, влажные тела сейчас сплавятся между собой кожа к коже. Алвин смотрел во все глаза, — Мэл это чувствовала, и сама смотрела в ответ, ловя в серо-чёрных тенях завораживающий отблеск. Небо за окном, будто живое, так и пульсировало чернильной густотой. Едким жёлтым светом мигали от перепадов напряжения фонари и прожектора, отодвигая на задний план обманчивую темень. Грёбаное утро. Скоро рассвет, поняла Мэл, а вместе с солнцем поднимется и его величество мистер Хойт, ранняя пташка, хренов птерозавр. «Пташка» споёт пленным китайцам такую песенку, что те предпочтут оглохнуть, а «миноискателю» придётся подпевать, если не исполнять заглавную партию. От этой мысли внутренности сами собой заворачивались в узел, приподнимались, больно теснили друг друга. — Как вообще можно строить из себя айсберг… с ней?.. — Алвин, похоже, тоже это почувствовал. Уловил тягостную заминку, а может, ухватился за случайно перекинутую мысль. Решил отвлечь, в прямом смысле взять дело в свои руки, накрыв горячими пальцами груди Мэл. Подействовало, надо же. Озноб, мурашки, вмиг затвердевшие соски. Мгновенная сушь в горле, которую, впрочем, легко замаскировать ироничным смешком. — Герр командир хочет сказать, что его злодейским образом соблазнили? А хотя… да… — Мэл потянуло вниз, к изогнутым в усмешке губам, колючим щетинкам. Капелькам пота, которые так и требовали, чтобы их сию секунду слизали. — Так точно, так всё и было, герр командир абсолютно прав… — Надо в срочном порядке наказать «злодейку», — прямо в ухо прошелестел громкий шёпот. Мэл ощутила, как на неё перекидывается боевой задор, стряхивает сонливость и кошмары. Раз — ягодицы обожгло шлепком, несильным, но разгоняющим кровь, — Алвин явно делал это не впервые. Приятно. Мэл прыснула; ничего такого в прежней жизни с ней, кажется, не делали. Впрочем, что она могла помнить, да и кто бы осмелился. Видавшей виды койке тоже приходилось привыкать. Под бешеный скрежет сетка брыкалась, словно необъезженный скакун — голова шла кругом. Спасал от падения Алвин: обнимал всё крепче, прихватывал мочку уха, прикусывал, до боли прикладывался губами к шее. Мэл разбирало ненормальное веселье, от которого ещё сильнее вскипала кровь. Проснулся голод, заворочался в чёрт знает как долго пустом желудке, но утонул в бесящихся гормонах, будто в океане во время шторма. Кажется, они оба оглохли и едва понимали, что хохочут, как ненормальные. Позабыв о разнице в росте и прочих габаритах, боролись, тёрлись пахом о пах, даже кусались. Мысли о Хойте провалились в тартарары. Чтобы тут же вернуться — в момент, когда желание перехлёстывало все пределы, налившись в низу живота безумной, болезненной тяжестью. Да что ж такое, а? Мэл сначала решила — это колотится их с Алвином пульс, гулко, будто древние колокола. Потом подумала: в одном из здешних ангаров-мастерских-гаражей врубили до рассвета какой-нибудь пресс. Чёрта с два. Барабанили в дверь. Настойчиво, кулаками и не иначе как подошвами. Матерились, устраивали себе передышку, снова принимались за дело. — Эй, вы! — доносилось сквозь дребезжание железа. Казалось, так шуметь способна только толпа, но чутьё не обманывало — наёмник за дверью один. Грохот метался по черепу и до привкуса крови заставлял сцеплять зубы. Брань сливалась с оглушительным лязгом, смысл с трудом улавливался: — Вам это… пакет, подарочек… Хорош сношаться! Алвин отчётливо зарычал и в одно движение спрыгнул на пол, вынудив Мэл для равновесия вогнать пальцы в края сетки. Одеваться он не собирался — лязгнул щеколдой и под протяжный стон петель возник в проёме белой, абсолютно голой фигурой. — Какие-то проблемы? — осведомился с холодной свирепостью, сверху вниз смерив посыльного взглядом. Да, Мэл, конечно же, не удержалась. Скатилась по простыни прочь от светового пятна и устроилась в сразу почерневшей тени, а сама заострила восприятие. Точнее, скользнула прямиком гостю в сознание — соблазн видеть лицо Алвина оказался слишком велик. — Хорош… — посыльный не совладал с голосом. Без нахальства здесь вообще не выживали, у этого типа с ним был полный порядок, но уж больно сильно пришлось задрать голову, чтобы зыркнуть в стылые, брезгливо сощуренные глаза. — Хорош… говорю! Босс передал пакет… для неё, — наёмник мотнул головой в темень комнатушки, куда не мог заглянуть, даже сгорая от пошловатого любопытства. Упрятав нос между коленок, Мэл хихикнула. «Охуевший Небоскрёб» — так, не осмелившись открыть рот, про себя обругал Алвина посыльный — нарочно тянул время. Со стороны это выглядело и вправду забавно. Наёмник осознал, насколько «шведская каланча» зол и чувствовал себя до крайности неуютно, припомнив к тому же специальность оппонента. С высококлассным снайпером ссориться не хотелось, не комильфо это — напрашиваться на пулю от своего же. Как бы ты отнёсся к тому, что сейчас у тебя в башке засела баба, подумала Мэл. И не просто засела — затаив дыхание от восторга, облизывается на того, с кем только что провела бурную ночь. Отличный, между прочим, ракурс. Глазищи-льдинки, презрительная ухмылка, нижняя челюсть, выдвинутая вперёд. Точёный бледный торс. Длинные руки, которым ничего не стоит расквасить нос, так и норовящий сунуться во мрак проёма. Вид сзади тоже хорош, усмехнулась Мэл, возвращаясь «в себя». Какой силуэт, какая задница — спасибо тебе, мужик, что предоставил возможность лишний раз всё это рассмотреть. А вот сам ты ни черта не увидел. Ну, кроме того, чем богат «герр Айсберг» — но такое, кажется, не по твоей части, ты даже самую малость шокирован. Мэл сообразила, что трясётся от хохота — почти без звука, но до потемнения в глазах. На миг и правда потемнело — это Алвин прикрыл дверь, удивительно тихо и бережно для того, кто разбил бы ею лоб наглецу — открывайся она наружу. Выключатель щёлкнул так же аккуратно, но этот щелчок и белые трубки, что вспыхивали одна за другой, будто укорачивали ночь ударами мачете. Мэл зажмурилась. Хохот замерзал на лице оскалом. — Какой облом. Этот тип так надеялся рассмотреть, растут ли у ведьм хвосты. А ты… вот так… — фыркнула напоследок, прощаясь с неуместным весельем. — Ему повезло, что я не врезал ему, — без звука переместившись от стены к койке, прямо над головой произнёс Алвин. Мэл потянулась к нему ощупью, безошибочно — не чутьём, а каким-то другим, непостижимым инстинктом — как кошка, поднырнула макушкой под ладонь. Он пригладил ей волосы. Цепко обхватил за плечи, чтобы, чего доброго, таки не упала с кровати. Грёбаное утро. Сумерек здесь почти нет, раз — и взойдёт солнце, сожмёт острова в жарких, удушливых объятьях. Совсем как огонь в Хойтовой клетке обнимал беззащитное тело, а сам Хойт, будто невообразимых размеров кальмар, щупальцами контроля сдавливал всех и вся, из кого мог выжать хоть сколько-то выгоды, и даже больше. Вааса вон уже выдавил, и не почти, а, кажется, подчистую. Хойт со всеми это делал. С Алвином наверняка… попытается. А ведьма — что ведьма, она здесь даже не человек, так, устройство, миноискатель. Чёрт. Мысли напрочь спутались, сбились колтунами, как нечёсаные патлы. Только патлы расчесать легко и просто, хоть и совсем не хотелось. Не смывать бы никогда влагу и запахи этой ночи, не приводить себя в порядок и не переться к Хойту в контору вскоре после того, как рассвет зальёт небо меж горными пиками на востоке. Не отрываться бы от Алвина, так и стоять на коленях, тыкаться губами в низ его живота, тереться щекой о колкий пушок, не открывая глаз. — Не хочешь посмотреть, что для тебя принесли? — Длинные пальцы замерли в волосах между затылком и теменем, надавили, ещё теснее прижимая Мэл к распаренной коже, под которой подёргивались мышцы. Мэл не отвечала, Алвин не торопил — ему тоже хотелось растянуть остаток ночи до бесконечности. Нет, не выйдет. Разве что жизнь из них двоих выйдет без остатка, а так ни черта не получится. — Какая разница, чего я хочу?.. — простонала Мэл. Слизнула с Алвинова живота пот, который сама же и вызвала, отлепила щёку — больно, приклеилась. Алвин выдохнул тяжко и долго, взял за подбородок. Будто нарочно для того, чтобы она по давно укоренившемуся обыкновению оказалась не в силах оторвать взгляд от этих глазищ. Голод, как назло, напомнил о себе злым урчанием и болючим спазмом. Алвин нахмурился. Чтобы тут же ласково улыбнуться, обозначив на лице каждую морщинку и складочку: — Надеюсь, умереть с голоду ты всё-таки не хочешь и не планируешь. Срочно завтракать. Ещё немного — и миледи превратится в скелет, который пауки заплетут в паутине! Срочно так срочно. Сначала набить желудок, и основательно — организм вспомнил про ускоренный обмен веществ и превратился жадного хищника вроде глубоководного живоглота. Впрочем, живьём никого глотать не пришлось. Алвин отправился в местное подобие кухни, велев Мэл закрыться в комнате и оборвав все препирательства. — Я сам. — Но… — В другой раз. Подозреваю, день у тебя будет непростой. Вернулся он через десяток минут с пышущей жаром сковородой. Чтобы не пялиться впустую на оставленные ей часы и не накручивать себя, Мэл успела прибраться на столе и разложила всякую дребедень вроде ложек с вилками и заменяющими хлеб галетами в прозрачной упаковке. Дело было даже не в том, чтобы приносить пользу — хоть и в этом тоже. Пользу, как бы смешно это ни звучало, ведьма приносила и Хойту, а с Алвином просто хотелось разделить пополам любую ношу. В сковородке исходила жаром разболтанная с вяленым мясом яичница. Желудок мгновенно отозвался алчными завываниями, но Мэл решила, что пора собраться, подавила порыв наброситься на еду и чинно отодвинула табурет. Честно говоря, казарменный холодильник не внушал ни капли доверия. Его внешний вид, как и внутренности заставляли подозревать, что даже по меркам нынешнего времени он должен не пыхтеть и дребезжать за стеной, а догнивать на какой-нибудь свалке. — Не волнуйся, всё съедобно. Я проверял, — улыбнулся Алвин. Алвину Мэл, при всех сомнениях насчёт холодильника, верила даже больше, чем самой себе. Поэтому взялась за вилку, едва сдерживая голодный рык. — Приступай, — Алвин улыбнулся ещё шире, прищурился с плутоватой нежностью. — Ну, истинная леди. Леди… и свора бродяг. Он замолк, собрав у переносицы светлые брови. Перед его внутренним взором вставали картинки, настолько странные, что Мэл еле прожевала и протолкнула в горло кусок. Яркие, живые рисунки мельтешили на экране, уже знакомом по ненормально жутким новостям с расстрелом детей в летнем лагере. Здесь же живой и здоровый, в отца беловолосый мальчишка по имени Йохан с ногами забрался в кресло и смотрел по телевизору то, что когда-то называли мультфильмом. «Леди и Бродяга». Породистая, холёная, залюбленная собачка и безродный пёс сумели преодолеть все препятствия, чтобы остаться вместе. Забавная сказка — из тех, от которых на сердце становится тепло и немного грустно. Если только теплоту и грусть не припечатает сверху невыносимый груз потери. Мэл сглотнула с трудом, даже горло заболело. Эмоции Алвина раздирали сердце, когтили пространство над диафрагмой, похоже, мелкими стальными крючьями. Только не подавать виду, что подсмотрела — станет только хуже. Прикинуться продолжением стола и стула, изучать вилку: какая невиданно интересная штуковина. — По-твоему, я леди? — С деланным лукавством осведомиться после того, как свистопляска тьмы и тошноты немного уляжется. — А я подхожу на роль бродяги? — вопросом на вопрос ответил Алвин. Мэл чертыхнулась: объект обо всём догадался. Но манёвр, отвлекающий от дурных мыслей, кажется, работал, и это слегка воодушевляло. — Не особо. Ты для этого слишком… породистый… — Мэл запоздало испугалась, что сболтнула лишнее. Причинила новую боль. — Породистый? — Алвин и не думал оскорбляться, только ещё больше погрустнел. — Ну, может быть. А в остальном — типичный бродяга, который бродил и бродил по миру… Отомстил убийце сына. Сам стал убийцей, может быть, куда худшим. Лишь бы только не гнить в хосписе — бежал, чтобы поймать пулю. Сколько раз сам спускал курок — не считал, слишком ненавидел. Всех, кому повезло больше, у кого остались здоровье, семьи. Шёл, шёл, — трупы под ногами, трупы следом. Бродяга. Такой вот… бродяга. — …и не мог найти себе место, пока не встретил свою Леди. — Алвин тряхнул головой, то ли убирая с глаз длинные пряди, то ли надеясь оборвать невольную исповедь. Пока бродил, всё было понятнее, а теперь-то как? Что придумать, как выкручиваться, спасать чудо — кто подскажет? И хватит ли сил? Хватило бы только сил! — Впрочем, наше место не здесь. — Бледное лицо осветила улыбка, обозначила каждую складочку из тех, что Мэл так любила. Алвин покосился на окно, небо за которым стремительно светлело. — Не рядом с Хойтом. А пока придётся принять его дары. И для начала расправиться с яичницей. — Есть расправиться с яичницей, герр командир! — отчеканила Мэл. Бодро распрямила плечи, выпятила подбородок и, сделав страшные глаза, воткнула кривозубую вилку в кусок бекона. К нему застывшей желтоватой пеной пристало яйцо, и надо было признать, что на вкус этот из «даров Хойта» довольно неплох. Да всё терпимо, если, конечно, закрыть глаза на канитель в Алвиновой памяти. В череде многоцветных, но не очень весёлых картинок серый Бродяга кормил свою Леди обыкновенными спагетти, собачьи носы встречались в поцелуе на середине длиннющей макаронины. Мэл задыхалась, нежность пополам с почти бессильным желанием помочь подпирала гортань, протыкала изнутри и насквозь. Ну что ж, Алвин, по крайней мере, улыбался, значит, усилия Мэл хоть как-то, но действовали. Под хищные кривляния, с которыми опустошалась сковорода. — Разрешите доложить, герр командир. Противник сопротивлялся, но полностью уничтожен. Герр командир громко фыркнул, и от сердца отлегло ещё немного. Потом, потрепав по щеке и скользнув кончиками пальцев по всё ещё налитой груди, велел Мэл приводить себя в порядок. Дурашливо поскрёб собственный заросший подбородок. Нахмурился, покопался в вещах и выдернул шелестящий чёрный пакет. Будто нарочно закрыл широкой спиной угол, где всё это время гнездился приторный запах тления, и упаковал засохшую в крови Марека рубаху. За стенами казармы всё ещё пахло грозой, слабый ветерок срывался неожиданной прохладой. Внутри периметра каждый ухаб заполняли лужи, в свете фонарей они блестели, как озёра, отражающие блёклую синеву неба. С реки доносились лягушачьи вопли, перебивали всё и вся — и отдалённый звериный рёв, и глухую стрельбу, и вскрики просыпающихся птиц. Из головы какого-то неприкаянного под утро наёмника прилетела мысль о том, что прохлада ненадолго и лягушки вопят к зною. Значит, днём будет ещё хуже, чем накануне. Варево, парилка, адский котёл. Совсем как полыхающая изнутри бочка, в которую Алвин вытряхнул из пакета рубашку. Как-то отстранённо, с тупой болью под ложечкой Мэл подумала о том, что Марека наверняка тоже сожгли, оставив его матери и брату одни воспоминания. У неё самой был только Алвин. И прочь не тянет, и есть на ком сосредоточиться. Сам Алвин решил то же самое насчёт Мэл — это она чувствовала ясно и чётко вместе с напряжённой работой мысли. Герр командир, кажется, твёрдо вознамерился найти выход и начал прямо сейчас. Выход отсюда, за пределы не только забора, но и острова, и всего архипелага целиком, и назывался этот выход одним коротким и вместе с тем страшно непростым словом. За такое, между прочим, здесь давали жилплощадь — последнюю, ровно до того момента, как согреют её брошенной внутрь спичкой. Мэл передёрнуло и, похоже, совсем не потому, что во время и после дождя вода в душевой успела остыть. Интересно, куда подевалось ведьмино желание поселиться в соседней с Ричем ячейке на Луне, или того дальше — рядом с Лэнсом на дне Озера в чужом ледяном мире. И там и там — металлический гроб, и только рядом с Алвином Мэл поняла, что больше туда не собирается. Нет уж, хватит, думала она, до красноты растираясь полотенцем. Не сейчас, когда появился человек, которому нужна её сила, и этот человек вовсе не Хойт. Ради Алвина она и с Хойтом как-нибудь извернётся. Только для начала придётся заслужить «папочкино» доверие, иначе никак. Под эти яростные мысли небо за грязными, в засохших потёках стёклами сначала выцвело, сожрав все звёзды, потом налилось румянцем. В блёклом розовом свете, через окно залившем комнату в противовес шумным белым трубкам, чисто выбритый Алвин распаковал наконец свёрток. Несколько мгновений молча разглядывал новенький комплект чёрной формы, подходящий Мэл по росту и комплекции. — Какого чёрта он задумал? — крутилось в его голове, пока Мэл влезала в обновку. В виду имелся, конечно, Хойт, и ясно было: к его величеству перед грядущим допросом явилось что-то вроде музы. Иначе зачем ему две как на подбор белобрысые «ледышки», обёрнутые во всё чёрное. Алвин опять помрачнел, но встряхнулся, отбросил со лба длинные пряди. Мэл ощутила его желание сказать что-то приятное в духе «тебе идёт», но слова впустую царапались в горле и не шли наружу. Всё верно, не до лести. Не время, не место. И чёрное одеяние Смерти из рук хладнокровного чудовища не подарок для любимого человека. Вместо комплиментов Алвин потянулся к Мэл и привлёк её себе. Пару секунд, неловко согнувшись, с до крайности серьёзным видом расправлял неровности на шедшем в комплекте с формой ремне. — Длинный чересчур, вдвое обернуть можно… — хмыкнул сухо, обыденно, будто наибольшая для них двоих проблема сосредоточилась в одном куске брезентовой стропы не по размеру. — Думаю, босс ничего не заметит, — так же сухо отозвалась Мэл. Подняла голову, вскользь заглянула в ослепительно-синие глаза и смахнула с воротника Алвиновой рубашки несуществующую пылинку. «Босс ничего не заметит». Мэл решила сделать это главным своим правилом. Страшно непростое слово тем временем пульсировало в пространстве, зудело в мозгу, превращаясь одновременно в зародыш плана и в навязчивую, самоубийственную идею.